Неточные совпадения
— Стыдно вам, полковник, стыдно!.. —
говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. — Сами вы прослужили тридцать лет престолу и отечеству и не хотите сына вашего посвятить
тому же!
— Сейчас! — отвечала
та торопливо, и действительно в одно мгновение все прибрала; затем сама возвратилась в гостиную и села: ее тоже, кажется, интересовало послушать, что будет
говорить Александра Григорьевна.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только
говорили, что вот к кому она пишет; а
то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за
то; дадут еще третий, и под суд!
— Не знаю, — начал он, как бы более размышляющим тоном, — а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У
того,
говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх
того учат.
Говоря это, старик маскировался: не
того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с
тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об
том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— И
то пойду!.. Да хранит вас бог! —
говорил полковник, склоняя голову и уходя.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой
говорить; и чем необразованней общество,
тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф,
то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все, что
говорил ему дядя. — А отчего, скажи, дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце,
тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
Про Еспера Иваныча и
говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной,
то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и
то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери, и даже, когда нужно было для нее посылать денег,
то один обыкновенно
говорил: «Это в Спирово надо послать к Секлетею!», а другая отвечала: «Да, в Спирово!».
— Квартира тебе есть, учитель есть! —
говорил он сыну, но, видя, что
тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
Плавин как-то двусмысленно усмехался, а Павел с грустью думал: «Зачем это он все ему
говорит!» — и когда отец, наконец, стал сбираться в деревню, он на первых порах почти был рад
тому.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что
тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже
говорили друг другу «вы».
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал;
тот и потянул его к себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките,
говорит, меня!»
Тот и велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
Вышел Видостан, в бархатном кафтане, обшитом позументами, и в шапочке набекрень. После него выбежали Тарабар и Кифар. Все эти лица мало заняли Павла. Может быть, врожденное эстетическое чувство
говорило в нем, что самые роли были чепуха великая, а исполнители их — еще и хуже
того. Тарабар и Кифар были именно
те самые драчуны, которым после представления предстояло отправиться в часть. Есть ли возможность при подобных обстоятельствах весело играть!
— Разве так рисуют деревья на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом и валяйте на ней прямо листья; один зеленый, другой желтый, третий совсем черный и, наконец, четвертый совсем белый. —
Говоря это, Плавин вместе с
тем и рисовал на одной декорации дерево.
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за
то платят?.. —
говорил он, в самом деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем
говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в
той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— А что, ты слыхал, —
говорил тот, как бы совершенно случайно и как бы более осматривая окрестность, — почем ныне хлеб покупают?
Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а
то хоть бы и ехать-то ей не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а сама ее везти не может, — по Москве,
говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам и жива бы не доехала…
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо
того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и
говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще
того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
М-me Фатеева
говорила: «Это такой человек, что сегодня раскается, а завтра опять сделает
то же!» Сначала Мари только слушала ее, но потом и сама начала
говорить.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после
того кивал им приветливо головой и
говорил...
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о
том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое
говорила в саду, что если случится это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
— Вы
говорите еще как мальчик! — сказала она и потом, когда они подъехали к их дому и она стала выходить из экипажа,
то крепко-крепко пожала руку Павла и сказала...
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем,
говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы
то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Не прикажите, Михайло Поликарпыч, мамоньке жать; а
то она
говорит: «Ты при барчике живешь, а меня все жать заставляют, — у меня спина не молоденькая!»
— Так что же вы
говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы
то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
Полковник остался как бы опешенный: его более всего поразило
то, что как это сын так умно и складно
говорил; первая его мысль была, что все это научил его Еспер Иваныч, но потом он сообразил, что Еспер Иваныч был болен теперь и почти без рассудка.
— Я?.. Кто же другой, как не ты!.. — повторил полковник. — Разве про
то тебе
говорят, что ты в университет идешь, а не в Демидовское!
—
То было, сударь, время, а теперь — другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату на руки отдал… «Пуще глазу,
говорит, береги у меня этого дворянина!»; так
тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, — разве нынче есть такие начальники!
— Не
то что военным, а штатским — в
том же чине, — объяснил полковник.
Говоря это, он хотел несколько поверить сына.
— On dit! [
Говорят! (франц.).] — отвечал Абреев. — Но
тому совершенно был не расчет… Богатый человек! «Если бы, —
говорит он, — я мог поступить по дипломатической части, а
то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим».
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо.
Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам
говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и
говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
— А я и не слыхал, о чем вы и
говорили, — отвечал
тот плутовато.
Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в
том, что
говорил ему теперь маленький негодяй.
— Православное учение, —
говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, — ежели кто окунется в него духом,
то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..
Я им
говорил не свое, а мысли великих мыслителей, — и они не только не поняли
того, что я им объяснял, но даже —
того, что я им
говорил не совершеннейшую чепуху!
Мари в самом деле, — когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание,
то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала
то, что он ей
говорил.
— Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между
тем Постен, — стали ему
говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме
того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— Он
говорит, что когда этот вексель будет у меня, так я не выдержу и возвращу его мужу, а между
тем он необходим для спокойствия всей моей будущей жизни!
— О, в отношении себя нет! —
говорила та. — Хоть бы с вами, — вы ведь к ней неравнодушны!
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда сказать вам
того! Мари умоляла меня и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о
том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне
говорила, огорчать вас. «Пусть,
говорит, он учится теперь как можно лучше!»
— Вот это хорошо, молись: молитва лучше всяких докторов помогает!.. —
говорил он, а между
тем сам беспрестанно толковал о Павле с Симоновым.
Я ему и
говорю: «Коли,
говорю, солдаты больно хороши, так пусть бы с них баря оброки и брали, а
то дворовые и мужики их поят и кормят, а они их все бранят».
Макар Григорьев
говорил все это грубым и почти сердитым голосом, а между
тем у него слезы даже выступили на его маленьких и заплывших глазах.
Еспер Иваныч еще более при этом нахмурился. Ему, по всему было заметно, сильно не нравилось
то, что
говорила Анна Гавриловна, бывшая обыкновенно всегда очень осторожною на словах, но теперь явившаяся какой-то тигрицей…
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг
говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в
то же время, как справедливо
говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
— Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, —
говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в
том, к чему это она
говорит, а между
тем сама пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
— И сам еще не знаю! — отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать, что он — не
то что сам не знает, а не хочет только
говорить ей об этом.