Неточные совпадения
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и не очень любил молоко, но выпил его целый стакан и
пошел к себе спать. Ему все еще продолжало быть грустно.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела
то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не
шло.
По фигурам своим, супруг и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале
шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри всего
того, что иногда другим мешает жить и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и —
пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты,
то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на
тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
По третьей стене
шел длинный диван, заваленный книгами, и кроме
того, на нем стояли без рамок две отличные копии: одна с Сикстовой Мадонны [Сикстова Мадонна — знаменитая картина Рафаэля, написанная между 1515 и 1519 годами.
Между
тем старуха тоже беспокоилась о своей горничной и беспрестанно
посылала узнавать: что, лучше ли ей?
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери, и даже, когда нужно было для нее
посылать денег,
то один обыкновенно говорил: «Это в Спирово надо
послать к Секлетею!», а другая отвечала: «Да, в Спирово!».
Симонов был человек неглупый; но,
тем не менее,
идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Не
пойду! — кричал
тот, упираясь.
— Завтра я
пойду в гимназию, — продолжал
тот: — сделаем там подписку; соберем деньги; я куплю на них, что нужно.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец
послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут
шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что
та сказала ему довольно сурово: «
Пойдите, барин, от меня, что вы!»
— А
тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, — продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, —
тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все
шло!
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны,
того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум
послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем.
Тот был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз,
идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о
том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это было и не по пути).
— Нет-с, не был, да и не
пойду! — сказал Павел, а между
тем слова «l'homme d'occasion» неизгладимыми чертами врезались в его памяти.
— Я сейчас же
пойду! — сказал Павел, очень встревоженный этим известием, и вместе с
тем, по какому-то необъяснимому для него самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.
У Еспера Иваныча в городе был свой дом, для которого
тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но — увы! — дальше этого не
шло; внутри в нем были отделаны только три — четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не был настлан.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела
идти домой; а он заместо
того — прямо в кабак… напился там,
идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще
того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Когда он
пошел домой, теплая августовская ночь и быстрая ходьба взволновали его еще более; и вряд ли я даже найду красок в моем воображении, чтобы описать
то, чем представлялась ему Мари.
Рвение Павла в этом случае до
того дошло, что он эту повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении
пошел к Имплевым,
то захватил с собой и произведение свое.
— Да! — отвечала
та в некотором раздумье и тотчас же
пошла сделать некоторые предварительные распоряжения к отъезду.
— Ну как уж не мешает, кто за этим
пошел… Епитимью бы надо на вас положить за
то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну, целуйте крест и ступайте.
Посылайте, кто там еще есть.
Когда стали готовиться
идти к обедне,
то Крестовниковы опять его удивили: они рядились и расфранчивались, как будто бы
шли на какой-нибудь парад.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед
тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете,
пойду!
— Я?.. Кто же другой, как не ты!.. — повторил полковник. — Разве про
то тебе говорят, что ты в университет
идешь, а не в Демидовское!
— Счастливо оставаться! — проговорила
та и потом так будто бы, без всякого умысла, прибавила: — Вы изволили прислать за мной, а я, согрешила грешная, сама еще ранее
того хотела
идти, задний двор у нас пообвалился:
пойду, мо, у Михайла Поликарпыча лесу попросить, не у чужих же господ брать!
— Нас затем и
посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, — возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. — А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с
тем какая-то история вышла?
— Весь он у меня, братец, в мать
пошел: умная ведь она у меня была, но тоже этакая пречувствительная и претревожная!.. Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: «Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти,
пойду сама в Геннадьев монастырь пешком!..» Сходила, надорвалась, да и жизнь кончила, так разве бог-то требует
того?!
— Вона, не могу! — воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. — Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать
того…
Слава тебе господи, сможем, не разоримся, — заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
— Не знаю, — отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ не приходится, только
то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним
пошло, да и до сей поры, пожалуй, так
идет.
Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам
шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло, на окна были опущены огромные маркизы; кроме
того, небольшая непритворенная дверь вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.
— Век ее заел! — воскликнула Анна Гавриловна. — А кто бы ее и взял без него!.. Приехавши сюда, мы все узнали: княгиня только по доброте своей принимала их, а не очень бы они стоили
того. Маменька-то ее все именье в любовников прожила, да и дочка-то, верно, по ней
пойдет.
— Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, — говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в
том, к чему это она говорит, а между
тем сама
пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
— Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с
тем, чтобы
идти в военную службу, — продолжала Мари с участием.
«Это что такое значит?» — подумал Вихров и
пошел вслед за монахом.
Тот направился к Александровскому саду и под ближайшим более тенистым деревом сел. Павел тоже поместился рядом с ним. Монах своим кротким и спокойным взором осмотрел его.
— Это совсем другое! — произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. — Виктор Гюго больше всего обязан своей
славой тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.
— Говорил-с! — повторил Салов. — И у него обыкновенно были две
темы для разговоров, это — ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье говорил сторожу: «Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них
пойду погулять».
— Впрочем,
то же самое подтверждали и другие ваши товарищи, так что
слава эта за вами уже установившаяся, — проговорил он.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что
тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы,
идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
Салов, заметно сконфуженный
тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это,
послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили.
Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если
пошлют в город,
то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам.
Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не
то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все
пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
— Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит,
слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после
того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и
послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
—
Слава богу-с, — отвечал
тот, сейчас же вставая на ноги.
Лесу, вместе с
тем, как бы и конца не было, и, к довершению всего, они подъехали к такому месту, от которого
шли две дороги, одинаково торные; куда надо было ехать, направо или налево? Кучер Петр остановил лошадей и недоумевал.
Все
пошли за ней, и — чем ужин более приближался к концу,
тем Павел более начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад был, когда встали из-за стола и начали прощаться.
— Да, не измените! — произнесла она недоверчиво и
пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу «Париж», чтобы
тот с горничной Фатеевой привез ее вещи.
Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
— Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она
идти не решилась, потому что
тот сам в нее был влюблен.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички
то же говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ
идет с бородами».
Затем считка
пошла как-то ужасно плохо. Анна Ивановна заметно конфузилась при Клеопатре Петровне: женский инстинкт говорил ей, что Фатеева в настоящую минуту сердится, и сердится именно на нее. Неведомов только
того, кажется, и ожидал, чтобы все это поскорее кончилось. Петин и Замин подсели было к Клеопатре Петровне, чтобы посмешить ее; но она даже не улыбнулась, а неподвижно, как статуя, сидела и смотрела
то на Павла,
то на Анну Ивановну, все еще стоявших посередине залы.