Неточные совпадения
И
в пример приводит какого-то ближнего помещика, который, будучи разбит параличом, десять лет
лежал недвижим
в кресле, но и за всем тем радостно мычал, когда ему приносили оброк…
Я
лежал на диване, устремив глаза
в потолок и заложив руки под затылок, когда Вернер взошел
в мою комнату. Он сел
в кресла, поставил трость
в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, — и мы оба замолчали.
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем,
лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга
в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка
кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как
в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял
в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо;
в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке
кресел; подле него
лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке.
Через два часа Клим Самгин сидел на скамье
в парке санатории, пред ним
в кресле на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было
в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы на его голове, перебирал пряди седой бороды, борода
лежала на животе, который поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
Она вдруг замолчала. Самгин привстал, взглянул на нее и тотчас испуганно выпрямился, — фигура женщины потеряла естественные очертания, расплылась
в кресле, голова бессильно опустилась на грудь, был виден полузакрытый глаз, странно потемневшая щека, одна рука
лежала на коленях, другая свесилась через ручку
кресла.
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув
кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские
в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и
лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа
в зубах карандаш, и смотрел
в небо, там летала стая белых голубей.
По ночам, волнуемый привычкой к женщине, сердито и обиженно думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх
в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати
лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной бумагой,
кресло у окна —
в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов на подоконниках нет.
В комнате, отведенной Самгину, неряшливо разбросана была одежда военного, на столе
лежала сабля и бинокль,
в кресле — револьвер, привязанный к ремню, за ширмой кто-то всхрапывал, как ручная пила.
Она надела на седые волосы маленький простой чепчик; на ней хорошо сидело привезенное ей Райским из Петербурга шелковое светло-коричневое платье. Шея закрывалась шемизеткой с широким воротничком из старого пожелтевшего кружева. На
креслах в кабинете
лежала турецкая большая шаль, готовая облечь ее, когда приедут гости к завтраку и обеду.
Они сами чувствовали это, и все трое, как бы смущенные своим величием, поспешно и скромно опуская глаза, сели на свои резные
кресла за покрытый зеленым сукном стол, на котором возвышался треугольный инструмент с орлом, стеклянные вазы,
в которых бывают
в буфетах конфеты, чернильница, перья, и
лежала бумага чистая и прекрасная и вновь очиненные карандаши разных размеров.
— Как так исцелил? Ведь она всё еще
в кресле лежит?
Дама
в трауре сидела, пододвинув
кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука
лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.
Я поднялся на своей постели, тихо оделся и, отворив дверь
в переднюю, прошел оттуда
в гостиную… Сумерки прошли, или глаза мои привыкли к полутьме, но только я сразу разглядел
в гостиной все до последней мелочи. Вчера не убирали, теперь прислуга еще не встала, и все оставалось так, как было вчера вечером. Я остановился перед
креслом, на котором Лена сидела вчера рядом со мной, а рядом на столике
лежал апельсин, который она держала
в руках.
Я забрался
в угол,
в кожаное
кресло, такое большое, что
в нем можно было
лежать, — дедушка всегда хвастался, называя его
креслом князя Грузинского, — забрался и смотрел, как скучно веселятся большие, как странно и подозрительно изменяется лицо часовых дел мастера.
Далее здесь были два мягкие
кресла с ослабевшими пружинами; стол наподобие письменного; шкаф для платья, комод и этажерка, на которой
в беспорядке
лежало несколько книг и две мацерованные человеческие кости.
Серый свет зарождающегося утра заглянул из-за спущенных штор
в комнату больного, но был еще слишком слаб и робок для того, чтобы сконфузить мигавшую под зеленым абажуром свечу. Бахарев снова
лежал спокойно, а Абрамовна, опершись рукою о
кресло, тихо, усыпляющим тоном, ворчала ему...
Она повела нас
в горницу к дедушке, который
лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на
креслах сидела бабушка, а
в ногах стоял отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
И она привела Павла
в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что
в комнате царствовал полумрак. На одном
кресле Павел увидел сидящую Мари
в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч
лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
Прошло мучительных десять минут, а Родион Антоныч все не приходил. Раиса Павловна
лежала в своем
кресле с полузакрытыми глазами,
в сотый раз перебирая несколько фраз, которые лезли ей
в голову: «Генерал Блинов честный человек… С ним едет одна особа, которая пользуется безграничным влиянием на генерала; она, кажется, настроена против вас, а
в особенности против Сахарова. Осторожность и осторожность…»
Все судьи казались матери нездоровыми людьми. Болезненное утомление сказывалось
в их позах и голосах, оно
лежало на лицах у них, — болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо, им тяжело и неудобно все это — мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность сидеть
в креслах, спрашивать и слушать.
Прародитель,
лежа в проказе на гноище, у ворот города, который видел его могущество, богатство и силу, наверное, не страдал так сильно, как страдал Имярек, прикованный недугом к покойному
креслу, перед письменным столом,
в теплом кабинете. Другие времена, другие нравы, другие песни.
Все убранство
в нем хоть было довольно небогатое, но прочное, чисто содержимое и явно носящее на себе аптекарский характер:
в нескольких витринах пестрели искусно высушенные растения разных стран и по преимуществу те, которые употреблялись для лекарств; на окнах
лежали стеклянные трубочки и стояла лампа Берцелиуса [Лампа Берцелиуса — спиртовая лампа с двойным током воздуха.], а также виднелись паяльная трубка и четвероугольный кусок угля, предназначенные, вероятно, для сухого анализа, наконец, тут же валялась фарфоровая воронка с воткнутою
в нее пропускною бумагою; сверх того, на одном покойном
кресле лежал кот с полузакрытыми, гноящимися глазами.
Сидел Дадонов
в большом истрепанном
кресле, подаренном ему покойным историком Погодиным,"
в воспоминание приятно проведенных минут"; на нем была надета чистая белая рубашка, а на ногах
лежало ситцевое стеганое одеяло; очевидно, что домашние были заранее предуведомлены об нашем посещении.
Иногда я заставал ее перед зеркалом, — она сидела на низеньком
кресле, причесывая волосы; концы их
лежали на коленях ее, на ручках
кресла, спускались через спинку его почти до полу, — волосы у нее были так же длинны и густы, как у бабушки. Я видел
в зеркале ее смуглые, крепкие груди, она надевала при мне лиф, чулки, но ее чистая нагота не будила у меня ощущений стыдных, а только радостное чувство гордости за нее. Всегда от нее исходил запах цветов, защищавший ее от дурных мыслей о ней.
Старик
лежал в обыкновенном своем положении, и подле него на самых тех
креслах, на которых всегда сидела Софья Николавна, сидел лакей Калмык.
В небольшой комнате, которую занимал Нехлюдов, стоял старый кожаный диван, обитый медными гвоздиками; несколько таких же
кресел; раскинутый старинный бостонный стол с инкрустациями, углублениями и медной оправой, на котором
лежали бумаги, и старинный, желтенький, открытый английский рояль с истертыми, погнувшимися узенькими клавишами.
Был очень солнечный августовский день. Он мешал профессору, поэтому шторы были опущены. Один гибкий на ножке рефлектор бросал пучок острого света на стеклянный стол, заваленный инструментами и стеклами. Отвалив спинку винтящегося
кресла, Персиков
в изнеможении курил и сквозь полосы дыма смотрел мертвыми от усталости, но довольными глазами
в приоткрытую дверь камеры, где, чуть-чуть подогревая и без того душный и нечистый воздух
в кабинете, тихо
лежал красный сноп луча.
Перед камином,
в углу, на старом
кресле, обитом зеленым сафьяном, помещался Бер, одетый
в толстые лосиные штаны и желтую стеганую нанковую куртку. У ног его, на шкуре дикой козы,
лежал, протянув морду к камину, Рапу.
Артамонов старший жил
в полусне, медленно погружаясь
в сон, всё более глубокий. Ночь и большую часть дня он
лежал в постели, остальное время сидел
в кресле против окна; за окном голубая пустота, иногда её замазывали облака;
в зеркале отражался толстый старик с надутым лицом, заплывшими глазами, клочковатой, серой бородою. Артамонов смотрел на своё лицо и думал...
Предводитель сидел
в вольтеровских
креслах и с величайшим старанием сдирал с персика кожицу, которых несколько десятков
лежало в серебряной корзинке, стоявшей на круглом столе.
Но всему бывает конец, тем более такому блаженному состоянию, и я через час точно проснулся к действительности: бессознательно закинутые мною удочки
лежали неподвижно, я почувствовал, что сидеть было сыро, и воротился назад, чтоб провесть остальное утро на пристани,
в покойных
креслах, и чтоб исполнить мелькнувшую у меня вечером мысль — попробовать, не будет ли брать там рыба: глубина была значительная.
Пружины
в мебели Гаврилы Степаныча были действительно несколько беспокойны по причине их неподатливости и тугости; но, не говоря уже о том, что во многих диванах и
креслах пружин не было вовсе, всяк мог подложить под себя гарусную подушку, а подобных подушек, вышитых собственными руками супруги Гаврилы Степаныча,
лежало везде многое множество — и тогда уже ничего не оставалось желать.
Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго
лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему, что
в спальне было очень жарко и бредила Таня.
В половине пятого он опять зажег свечу и
в это время увидел черного монаха, который сидел
в кресле около постели.
На столе, перед которым сидел Сергей Петрович,
в старых, но все-таки вольтеровских
креслах, были размещены тоже
в величайшем порядке различные принадлежности мужского туалета:
в средине стояло складное зеркало, с одной стороны коего помещалась щетка, с другой — гребенка; потом опять с одной стороны — помада
в фарфоровой банке, с другой — фиксатуар
в своей серебряной шкурке; около помады была склянка с о-де-колоном; около фиксатуара флакончик с духами, далее на столе
лежал небольшой портфель, перед которым красовались две неразлучные подруги: чернильница с песочницей.
Вдруг что-то упало… Это была дядина палка… Ее ему подали, но он до нее не коснулся: он сидел, склонясь набок, с опущенною с
кресла рукою,
в которой, как позабытая,
лежала большая бирюза от застежки… Но вот он уронил и ее, и… ее никто не спешил поднимать.
— Нет, не убил, — с вздохом облегчения, как будто весь рассказ
лежал на нем тяжелым бременем, произнес Кругликов. — По великой ко мне милости господней выстрелы-то оказались слабые, и притом
в мягкие части-с… Упал он, конечно, закричал, забарахтался, завизжал… Раиса к нему кинулась, потом видит, что он живой, только ранен, и отошла. Хотела ко мне подойти… «Васенька, говорит, бедный… Что ты наделал?..» — потом от меня… кинулась
в кресло и заплакала.
Старушка
лежала в белом гробе, и вокруг нее не было ни пустоты, ни суеты, ни бормотанья: днем было светло, а вечером на столе горели обыкновенные свечи,
в обыкновенных подсвечниках, а вокруг были расставлены старинные желтые
кресла, на которых сидели свои и посторонние и вели вполголоса тихую беседу о ней — припоминали ее жизнь, ее хорошие, честные поступки, о которых у всех оказались воспоминания.
После обеда Женя читала,
лежа в глубоком
кресле, а я сидел на нижней ступени террасы.
На огромном нижнем балконе уже был накрыт стол. Дожидались Завалишина, который только что приехал из города и переодевался у себя
в комнате. Анна Георгиевна
лежала на кресле-качалке, томная, изнемогающая от жары,
в легком халате из молдаванского полотна, шитого золотом, с широкими, разрезными до подмышек рукавами. Она была еще очень красива тяжелой, самоуверенной, пышной красотой — красотой полной, хорошо сохранившейся брюнетки южного типа.
Маленький хозяин уже давно неподвижно
лежал на постели. Сестра, сидевшая у изголовья
в кресле, думала, что он спит. На коленях у нее
лежала развернутая книга, но она не читала ее. Понемногу ее усталая голова склонилась: бедная девушка не спала несколько ночей, не отходя от больного брата, и теперь слегка задремала.
У затворенных дверей комнаты стоял муж больной и пожилая женщина. На диване сидел священник, опустив глаза и держа что-то завернутым
в епитрахили.
В углу,
в вольтеровском
кресле,
лежала старушка — мать больной — и горько плакала. Подле нее горничная держала на руке чистый носовой платок, дожидаясь, чтобы старушка спросила его; другая чем-то терла виски старушки и дула ей под чепчик
в седую голову.
Генерал Синтянин, обложенный подушками, сидел
в одном
кресле, меж тем как закутанные байковым одеялом ноги его
лежали на другом. Пред ним несколько
в стороне, на плетеном стуле, стояла
в золоченой раме картина вершков десяти, изображающая голову Христа, венчанного тернием.
Ночь уходила; пропели последние петухи; Михаил Андреевич Бодростин
лежал бездыханный
в большой зале, а Иосаф Платонович Висленев сидел на изорванном
кресле в конторе; пред ним, как раз насупротив, упираясь своими ногами
в ножки его
кресла, помещался огромный рыжий мужик, с длинною палкой
в руках и дремал, у дверей стояли два другие мужика, тоже с большими палками, и оба тоже дремали, между тем как под окнами беспрестанно шмыгали дворовые женщины и ребятишки, старавшиеся приподняться на карниз и заглянуть чрез окно на убийцу, освещенного сильно нагоревшим сальным огарком.
Она и без того побаивается тети Павлы. С ней она больше молчит, ни одним словом ей не возражает.
В доме эта тетка — главное лицо, и папа ее побаивается. Все ее считают ужасно умной. Что ж тут мудреного? Целые дни
лежит в длинном
кресле с пюпитром и думает или книжку читает. Сажала она ее читать себе вслух, но осталась недовольна...
В комнате узника тускло горела свеча. Сам он сидел у стола. Видны были только его спина, волосы на голове да руки. На столе, на двух
креслах и на ковре, возле стола,
лежали раскрытые книги.
Вправо, выше лампы, около бронзового календаря,
лежало письмо большого формата. На него действительно попала капля крови. Палтусов издали, стоя за
креслом, прочел адрес:"Госпоже Калгановой —
в собственные руки".
Между тем
в описываемый нами день на ее лице
лежала печать тяжелой серьезной думы. Она полулежала
в кресле, то открывая, то снова закрывая свои прекрасные глаза. Картины прошлого неслись перед ней, годы ее детства и юности восстали перед ее духовным взором. Смутные дни, только что пережитые ею
в Петербурге, напоминали ей вещий сон ее матери — императрицы Екатерины Алексеевны. Это и дало толчок воспоминаниям.
Задумчиво прошел Александр Васильевич прямо к себе
в спальню. Убранство этой комнаты было более чем просто. На полу было положено сено, покрытое простыней и теплым одеялом; у изголовья
лежали две подушки. У окна стоял стол для письма и два
кресла.
В одном углу маленький столик с рукомойником,
в другом еще стол с чайным прибором.
Монахини не договорили, как
в комнате раздался душу раздирающий крик, и на
кресле, откинувшись на спинку,
лежал бездыханный труп Петра Валерьяновича Хвостова.