Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни

Николай Лейкин

Этот сборник юмористических рассказов из жизни купечества и других примечательных типажей — от чиновников до бедняков — показывает жизнь петербуржцев с самых разных сторон. Раскрывает их отношение к техническим новшествам, найму прислуги, правам жильцов, показывает, как вели себя люди на праздниках: как церковных, вроде Пасхи, так и светских, например, на Новый год и именинах. Оказывается, многие так не желали праздновать собственные именины, что сказывались больными или отсутствующими, но и это их не спасало, потому что ушлые гости приходили угощаться и без приглашения. Не обходит вниманием приметливый автор и совершенно особенное дачное сообщество. В конце XIX — начале XX века петербуржцы предпочитали нанимать дачи в надежде отдохнуть на свежем воздухе, но там их подстерегали другие коварные удары судьбы, например, бешеные собаки… или прельстившиеся симпатичным соседом жены.

У ворот

Дворники только что получили бляхи.

У ворот на скамейке сидит дежурный дворник в тулупе и с бляхой на шапке. Время под вечер. Мимо него в ворота и из-за ворот то и дело шныряют прохожие. Проходит кухарка с молочником сливок в руках и улыбается ему.

— Кто идет? — шутливо спрашивает он ее, прищурившись и скашивая глаза.

— Человек, — отвечает она и останавливается. — Настоящий живой человек.

— Какой же ты человек? И какую такую ты имеешь праву облыжно человеком называться? Должна отвечать по пунктам.

— Я тебе и отвечаю. Кто я, по-твоему, пес, что ли?

— Не пес, а просто баба, значит, и должна свой чин произнести во всем составе. Баба, мол, из семнадцатого номера.

— Ошибаешься, я вовсе и не баба, а девушка. Так у меня в паспорте сказано.

— Мало ли что в паспорте! А мы тебя к бабам соприкасаем, потому очень чудесно все это чувствуем.

— Что написано пером, то не вырубишь топором. Мне паспорт-то волостное начальство дало. Пусть пропишут, что младенец, ну и буду считаться младенцем. Как же ты этого не знаешь? А еще дворник и бляху себе на шапку нацепил!

— Не рассуждать! А проходи своей дорогой. Ах ты, уксусница! — шутливо кричит на нее дворник и топает.

— Ан не пойду! Скажите пожалуйста, какое начальство вы искалось! Хочу стоять и буду стоять.

— Акулина, не раздражай меня! Рассержусь — сейчас под штраф подведу.

— А какой же ты штраф с меня возьмешь?

— Известно, какой с вашей сестры берут… Ну, чего зубы скалишь? Проходи, проходи!

— А может, я с тобой хочу рядышком на скамеечке посидеть!

— Ни в жизнь этого быть не может, потому я здесь сижу для подозрения улицы. И это не скамейка, а мой пост, значит, ты мне отвлечение делать будешь. Поняла?

— Да кто тебя ноне поймет! Вишь, ты какие слова-то говоришь… Послушайте, а эта самая бляха на шапке вам к лицу, и вы даже на военного предмета смахиваете.

— А любишь военных-то? У, шустрая! Была бы у меня бляха на груди, так больше бы к лицу было.

— А нешто у кого на груди, то чин больше? — спрашивает кухарка.

— Известно, больше. Тогда с почтальоном вровень.

Ну, с богом! Не проедайся! Сливки скиснутся.

— Постой, дай хоть с бляхой-то поздравить. Честь имею поздравить вас, Силантий Тихоныч!

— Спасибо. Только кабы ты путная-то была, так вот ужо, как я сойду с дежурства, кофейком попотчевала бы да рюмочку поднесла.

— А неужто я беспутная? Да приходи, сделай милость. У нас еще пирог от обеда остался. И пирога дам. Только ведь и с тебя литки надо. Ведь ты чин-то получил. Хоть бы орешков…

— А нешто твой солдат тебе орешков носит? Наш брат мужчина сам норовит взять с тех, которые при еде.

— Уж и солдат! Да где ж ты у меня солдата нашел? Вовсе у меня нет никакого солдата.

— Ну вот! Зачем же я у ворот сижу? Я, брат, все вижу. К кому же это кажинный день в вашу квартиру солдатский кум ходит?

— Это седьмого-то флотского экипажа? Да вовсе и не ко мне, а к нашей горничной. Да и какой кавалер-то! Он не только чтобы что-нибудь взять, а вчера еще сам пару апельсинов принес. Нет, брат, я сердцем совсем чиста, и никого у меня нет.

— Ой, врешь! Подозрительна ты мне, очень подозрительна! Ну, кайся! Перед дворником должна быть как на духу. Рано ли, поздно ли он все узнает.

— Ну вот, ей-ей, никого нет. Был солдат, только не настоящий, а из поштана, но теперь померши.

— А офицерский денщик из двадцать первого номера? Нешто я не знаю, что он тебе сахарное яйцо подарил?

— Ей-богу, из одного только блезира, как учливый кавалер.

— Чудесно. Ну, а барин из четырнадцатого номера зачем тебе улыбки на лестнице строит?

— Да что ж мне делать, коли он строит? У него уж рожа такая миндальная. Он на кошку, что на лестнице сидит, взглянет и перед той зубы скалит. Я уж и то язык ему показала.

— Ну, ступай и веди себя хорошенько! А к ужому кофей приготовь. Как сменюсь, так приду.

— Прощайте, новоиспеченный кавалер с бляхой! — приседает кухарка и идет на двор.

Дворник вынимает из-под себя газету, развертывает ее и начинает читать по складам. К дому подходит купец в высоких сапогах, картуз с большим дном и в широком пальто.

— Какая литература обозначена? Что насчет Туретчины? — спрашивает он, остановившись.

— Гаврилу Давыдычу! — раскланивается дворник и отвечает: — Да разное пишут. Даже и не разберешь.

— То-то. А все оттого, что народ очень мудрен стал. Сидишь?

— Сижу-с. Нельзя без этого. По временам сон клонит, но мы сейчас папироску из газеты свернем.

— Ладно. Ну, что смотришь? Бери меня. Видишь, я пьян?

Купец подбоченивается.

— Зачем же я вас брать буду, коли вы у нас купцы обстоятельные. Вы нам и на чай и по стаканчику подносите, а мы это чувствуем. На ваши деньги за квартиру у нас такое усмотрение как бы у себя в кармане. Вот шушеру разную, которая за квартиру затягивает, так мы еще дня за три до срока тревожим, чтоб напоминовение.

— Ну, то-то. Но все-таки, как же у тебя в голове нет такого мечтания, что я пьян? — допытывается купец.

— Вовсе даже и не пьяны, а просто выпимши, как бы для куражу. Вот ежели бы вы с падением…

— В пьянственном образе с падением я никогда не бываю, потому в ногах слону подобен. А что до слепоты, то иногда и на фонарный столб налетишь. Вот и теперь у меня в глазах такой вид, что у тебя две бороды и нос крючком.

— Полноте шутки шутить, Гаврила Давыдыч! Не может этого быть. Это только при зеленых змиях.

— А почем ты знаешь, может статься, уж у меня зеленые змии и показались, и я радугу вижу?

— Что вы! Да у вас и облик совсем свежий. А разговор хоть сейчас часы читать.

— Ой, не шали! Ой, не подпускай лукавства! Наскрозь вижу тебя, даром, что ты с бляхой!

— Какое же наше может быть лукавство супротив вас, обстоятельного купца? Я дворник, а вы купец, у меня только бляха, а у вас медаль. Ну и значит, что мы не смеем лукавство!..

— Врешь. Такое лукавство в глазах, что ты на выпивку получить хочешь, но из себя деликатный сюжет строишь. А ты сии чувства откинь и проси. На, получай двугривенный без спросу!

— Много вам благодарны, ваше степенство, — говорит дворник, принимая деньги и снимая шапку.

— Не за что. Ну, давай поменяемся шапками. Я тебе свой картуз дам, а ты мне свою шапку.

— Да нельзя-с, Гаврила Давыдыч, благовидности не будет, хотя оно нам и лестно с таким купцом… Извольте идти своей дорогой, держась по стенке, а наша такая обязанность, чтоб у ворот сидеть.

— Ну и сиди, а мы это будем чувствовать и знать, что нас караулят.

Купец махнул рукой и пошел во двор. К воротам подбежал пожилой мужчина в цилиндре.

— Дворник! Где здесь полковница Расхлябова квартирует?

— Это одноглазая-то барыня? В сорок третьем номере.

— А где сорок третий номер?

— По лестнице за прачечной.

— А где у вас прачечная?

— Да сейчас рядом с сапожниками.

— Тьфу ты, пропасть! Да ведь я не знаю, где и сапожники живут. Возьми и проводи меня.

— Нет, уж это подождешь! Нешто я могу с дежурства отлучаться?

Мужчина бежит на двор и вопит:

— Дворник! Дворник!