Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея

Николай Лейкин (1888)

Антон Павлович Чехов, прочитав новую книгу Николая Александровича Лейкина, писал ему в личной переписке: «„Стукин“ имеет значение серьезное и стоит многого (по моему мнению) и будет служить чуть ли не единственным памятником банковских безобразий нашего времени; к тому же фигурируют в нем… птицы более высшего порядка. Если в „Сатире“ [имеется в виду роман «Сатир и нимфа», уже выходивший в нашем издательстве] хороши частности, то „Стукин“ хорош в общем». Сложно не разделить мнение отечественного классика и не увлечься как многочисленными интригами, так и многочисленными яркими бытовыми деталями, делающими повествование таким интересным и достоверным. Мелкий банковский служащий Стукин получает возможность продвинуться по карьерной лестнице благодаря тому, что директор банка Хрустальников выбирает его, чтобы выдать за него свою беременную любовницу. Однако это не единственная возможность, которой пользуется Стукин…

Глава XII

Во втором гнезде

Лавр Петрович Хрустальников и Стукин входили в подъезд, где жила танцовщица Еликанида Андреевна Битюгова.

— Еликанида Андреевна дома? — спросил Хрустальников швейцара, распахнувшего ему двери.

— У себя-с… Пожалуйте…

— Одна?

— Кажется, никто к ним не приходили. Мамаша там их собственная со вчерашнего дня гостят.

Хрустальников и Стукин поднимались по лестнице.

— Однако, я того… устал… — говорил Хрустальников, слегка покачиваясь на ногах. — Давай-ка, брат Стукин, руку… Ты все-таки помоложе меня.

Хрустальников был пьян. На воздухе развезло его еще больше.

— Сейчас… Сейчас, Лавр Петрович… — суетился около него Стукин и бережно взял его обеими руками под руку, как какой-нибудь хрупкий сосуд.

— Что за женщина эта Битюгова — восторг! — продолжал Хрустальников несколько заплетающимся языком. — Глазки так и бегают. И вся она живчик, совсем живчик. Каждая жилка, каждый мускул… Теперь-то только она немножко поосела, пообабилась, потому что ждет себе… первенца. В это время женщины, как бы они бойки и оживленны ни были, всегда уж… Ну да ты понимаешь…

— Ах, и эта так же, как Матильда Николаевна?.. — вырвалось у Стукина.

— И эта. Хорошо бы, если у Матильды сын, а у этой дочь. Или наоборот: у Матильды дочь, а у Битюговой сын. Все-таки, знаешь, разнообразие… Только ты смотри, Матильде ни гугу… И этой ни гугу про Матильду. Спросит: где были? Прямо от Бореля. Понял?

— Будьте благонадежны, Лавр Петрович, будьте благонадежны… Я все понимаю. Верьте, что во мне вы встречаете самого верного друга.

— Друга… Ну, положим, что другом-то ты моим не можешь быть, ну а все-таки, если я тебе такое доверие оказываю, что везде с собою вожу, в каждое сокровенное место вожу, то ты должен оправдать это доверие и быть нем как рыба. Здесь, брат, у меня второе гнездышко, здесь я отдыхаю от Матильды. Ты знаешь, Матильда подчас капризна, несносна. Конечно, женщина в таком положении всегда капризна, но… Звонись, звонись, Стукин.

Стукин позвонился у дверей. Отворила пожилая женщина в чепце и в пуховом платке.

— Наконец-то, наконец-то… — заговорила она при виде Хрустальникова. — А уж Еликанидушка за вами посылать хотела.

— Занят, по горло занят… — отвечал Хрустальников. — Каждый день сюда сбирался, и то то, то другое… Здравствуйте… Елочка здорова?

— Подите, подите к ней… Она вас проберет. Да и стоит, как еще стоит. Ах вы, изверг, изверг!..

Хрустальников и Стукин снимали в прихожей шубы.

— Маменька, рекомендую… Позвольте вам представить… Это Стукин, — сказал Хрустальников. — Стукин, железнодорожник. Вы любите богатых людей, и вот вам первостепенный богач. Кланяйся, Стукин… Это мамаша Еликаниды Андреевны, мадам Битюгова. Придворная дама… Супруг их был истопником во дворце…

Стукин поклонился.

Они вошли в небольшую гостиную. Из следующей комнаты вышла маленькая, худенькая пикантная женщина с несколько цыганско-еврейским типом лица. Она куталась в пунцовый шелковый платок.

— Откуда это, наконец? Откуда? — встретила она Хрустальникова. — Послушайте, где вы это пропадали? Ведь вы, я думаю, забыли, как и двери ко мне отворяются. И не стыдно? Нет, скажите, не стыдно?

Хрустальников сложил руки на груди, наклонил голову набок и произнес:

— Слагаю мою повинную голову у ног прелестной феи. Виноват, тысячу раз виноват. Дела… Дел столько, что и… Да вот и он подтвердит. Он знает. Рекомендую… Позвольте вам представить… Стукин… Золотопромышленник, фабрикант…

Стукин вскинул на Хрустальникова глаза.

— Лавр Петрович… — проговорил он застенчиво.

— Что «Лавр Петрович»? Конечно же, ты золотопромышленник. Деньги промышляешь — ну и золотопромышленник, папиросы себе делаешь — ну и фабрикант. Ну-с, Елочка, угощайте нас чаем; велите подать коньячку… — обратился Хрустальников к хозяйке.

Та сморщила гримаску и сверкнула глазками.

— Сколько раз я вам говорила, Лавр Петрович… — начала она.

— Что? Что Елочкой-то назвал? При нем можно, при нем ничего… Он человек походный. С ним церемониться нечего. Он сам нам сейчас все покажет, расскажет… Стукин! Расскажи Елочке, как ты собаку из проруби спасал и как она лапками… Расскажи и покажи, как она лапками… Он покажет… А вы, Елочка, распорядитесь, чтобы коньячку…

— Хорошо ли будет коньяку-то?.. Насколько я вижу, вы уж и так много пили… — отвечала хозяйка, вводя их из гостиной в следующую комнату, составляющую маленький будуарчик. — Хорошо ли, я говорю? — повторила она, усаживаясь на диван и поджимая под себя ножки.

— Ничего, Елочка, ничего!.. Пьяный проспится, дурак — никогда… — отвечал Хрустальников, сел близ хозяйки в кресло и кивал Стукину, чтобы и тот садился.

— Ну, смотрите!.. Мне кажется, что уж вам довольно бы пить. Велите, маменька, поставить самовар и подать коньяку, — сказала она матери и, обратясь к Хрустальникову, прибавила: — Где вы это пропадали, в самом деле? Я вам две записки писала вчера и третьего дня, и ни ответа, ни привета.

— На охоте, Елочка, был, на охоте… Сегодня только вернулся, увидал ваши милые каракульки и вот у ваших ног…

— Как на охоте? Сейчас сказали, что у вас дедов было по горло, а уж теперь: на охоте…

— Ну да… Дела делами… а охота охотой… Ручку, Елочка, дайте ручку поцеловать…

— Не стоите… Я таким лгунишкам руку целовать не даю. Я здесь вас жду, пишу записки, а вы черт знает где пропадаете…

— Да что такое случилось-то? Что случилось? Ведь приехал же все-таки.

— Как «что случилось»? Тут ко мне извозчик пристает, за лошадей просит, тут ко мне портниха… А я нездорова, я раздражена, нервы у меня расстроены…

— Извозчик, портниха… О, это такие пустяки! Сколько надо? На, возьми…

Хрустальников схватился за бумажник.

— Что вы! Что вы!.. Потом…

Хозяйка кивнула украдкой на Стукина.

— Я тебе уже сказал, что при нем можно… При нем все можно. Этот человек — невменяемый человек, я его не считаю ни за мужчину, ни за женщину. Правда ведь, Стукин?

— Совершенно справедливо, Лавр Петрович, — захихикал Стукин.

— Ну, вот видишь, Елочка, он даже сам сознается. Сколько тебе надо извозчику отдать, сколько портнихе? Говори прямо.

— А вот маменька ужо вам подаст счеты. Счеты у ней. Она даже хотела сама идти к вам со счетами.

— Маменька! Сколько там по счетам? — крикнул Хрустальников.

— Да давайте больше… Давайте тысячу рублей, так с нас будет и довольно, — отвечал из столовой женский голос.

— Уж и тысячу! Я полагаю, что там не более пятисот рублей.

— А остальное Елочке пойдет на булавки. Кроме того, вы мне сколько уже времени на лисью шубу дать обещались.

— Когда же это я обещался?

— Как когда? Вы три раза обещались. Да и стоит. Кабы не я с моим кротким характером, разве бы Елочка так на вас сердилась за вашу ветреность?

— Ну, обещался, так получайте сегодня сто рублей на лисью шубу. Сегодня я добр.

— На лисью-то шубу сто рублей? Что вы! Да разве можно на сто рублей?..

— Отчего же?.. Вот эдакие миленькие Елочки не могут ходить в сторублевых шубах, — проговорил Хрустальников, взяв ручку Еликаниды Андреевны и целуя ее, — а матерям Елочек сторублевые шубы за глаза…

— К чему такой тон? К чему такой тон с маменькой? — перебила Еликанида Андреевна и отдернула руку. — Я не люблю этого.

В дверях показалась старуха Битюгова.

— Ну давайте сто рублей на шубу, — сказала она. — Уж ежели сказали, то давайте сейчас, а то потом и от этого откажетесь.

— Маменька! Как вам не стыдно? И при постороннем человеке! — остановила ее Еликанида Андреевна.

— Э! Что тут стыдиться! Стыд — не дым, глаза не ест! Давайте… А у меня уж старая-то шуба ой-ой как плоха.

Хрустальников полез в бумажник и вынул сторублевую бумажку.

— Спасибо. Доброму вору все впору. Ведь вот вы теперь немножко подшофе, а с вас только тогда и взять, когда вы подшофе. А от трезвого от вас, как от каменного попа, железной просвиры не допросишься, — говорила она. — Ну-с, чай готов… Идите в столовую чай пить, — прибавила она.

— Сюда подавайте, сюда. Здесь теплее и уютнее. Да наконец, мы уже и уселись так хорошо, — отвечала Еликанида Андреевна.

Чай был подан в будуарчик.