Шишига

Ольга Теньковская (2024)

На огромном пространстве, растянувшемся вдоль Камы на две тысячи километров в длину и на триста — в ширину, вечно юная Шишига жила с незапамятных времен. Тысячу лет, две тысячи лет… Кто эти годы считал? Лесным духом приставлена она к Каменному, Земному поясу стеречь его: беречь хрустальную чистоту рек, нетронутую зелень лесов, каждого зверя, каждую птицу… И Шишига берегла и хранила, пока не полюбила смертного мужчину, а, полюбив и потеряв его, ушла в мир людей в поисках того, кто покорил ее… Но кто сказал, что всемогущая лесная ведьма может быть счастлива простой жизнью смертных?

Глава 12 Отъезд

Выпускников и первоклассников после праздника распустили по домам, а основные занятия сдвинули на вторую смену. Мы, и без того утомленные утренними событиями, на уроках проявили себя слабо, а потом сразу ушли домой спать и пропустили три замечательных события, имевших несомненное влияние на все, произошедшее далее.

Во-первых, мы прошли мимо нашего почтового ящика и не заглянули в него, хотя заглядывали ежедневно: у нас было выписано какое-то невероятное количество периодической литературы, мы вели обширную переписку с друзьями, а Таня писала письма и получала их от матери чуть ли не ежедневно.

В этот же раз в почтовом ящике лежало письмо из Питера, в котором Любина подруга положительно подтверждала свою готовность принять ее. К вечеру письмо из ящика пропало, о его существовании мы узнали только в середине июня, когда Светлана, встревоженная отсутствием ответа, прислала следующее письмо. Наличие письма подтвердила почтальонша, опрошенная тогда же и ссылавшаяся на Лизу, видевшую, как она письмо в ящик опустила.

Вторым событием стала грандиозная ссора Грюнвальда с Аптекой.

Мы не стали привлекать Любу к техническим вопросам праздника, а выпустили ее на крыльцо вместе с другими предметниками как несомненное украшение праздника, и она стояла там во всем великолепии, прижимая к груди букет пунцового бархата роз и бархатными же своими глазами заглядывая в каждое мужское сердце, бившееся на празднике.

Грюнвальд, любопытный, как кошка, тоже пришел поглазеть, хотя никто из дальних даже родственников у него не выпускался. Смотрел он преимущественно на Любу, что и предъявила ему Аптека, заподозрившая, что Грюнвальд на праздник непременно попрется и прискакавшая туда, чтобы застать его с поличным. Вадим с предъявой не согласился и ответил так грубо, что бабы, стоявшие рядом и слышавшие на своем веку разное, покачали головами и отодвинулись от ссорившейся парочки подальше.

Ссора вспыхнула в том момент, когда девятиклассники по Алевтининому знаку обрезали ленточки воздушных шаров выше узла, их связывающего, и шары один за другим начали подниматься в небо и поплыли над деревней цветной стаей в сторону райцентра, как мы и задумывали. Примерно четверть шаров так и не поднялась: предприимчивые родители разобрали их для своих малолетних детей, но мы это предвидели, предупрежденные Алевтиной о возможной экспроприации, и закупили шаров по максимуму, так что цветное облако было достаточно большим и трогательно дополнялось воздушными шариками, оказавшимися в руках у ребятни.

Выпускники и их родители в это время поднимались по лестнице в школу на обязательные по случаю последнего звонка классные часы.

А Валерка задержался, окликнутый председателем колхоза.

Еще раньше, в апреле, я категорически запретила председателю привлекать Валерку к посевной ввиду подготовки к экзаменам. Но сам Валерка, стремясь заработать как можно больше для Зои и малышей, договорился о работе на подхвате, заменял приболевших трактористов в выходные дни, а в будни до ночи не выползал с ремзавода. Утром он дремал на уроках, но сделать я ничего не могла: это было его мужское решение.

Сейчас, пробираясь через толпу, Валерка налетел на заплаканную Аптеку, та что-то сказала ему, он кивнул и зашагал к председателю. Я видела это, но значения не придала, а вот Зоя, стоявшая рядом и проследившая взглядом сына, придала.

Грюнвальд сразу после ссоры вернулся в сладкий домик и, во второй раз собрав свои вещи, отбыл к родителям, так что Аптека его уже не застала.

После классного часа Валерка в великолепной сером в тонкую светлую полоску костюме двинул в сторону аптеки. За этот костюм я поспорила немного с Зоей, уговаривая ее не тратиться, потому что в военном училище костюм Валерке абсолютно ни к чему, но она, узнав к тому же о роли, отведенной сыну на последнем звонке, меня не услышала и приобрела английской шерсти произведение искусства, давно висевшее в сельпо и отпугивающее желающих непомерной своей ценой.

…Так оно и получилось: Валерка уехал в Хабаровск, поступил в училище, а когда через четыре года по пути к месту службы заехал к матери, костюм оказался слишком мал, о чем он оповестил меня в одном из многочисленных писем, присланных мне за долгие годы переписки…

Так вот: я задержала родителей в классе, через несколько дней начинались экзамены, мне нужно было напомнить, кто и за что отвечает, как мы будем кормить детей во время экзаменов и так далее, и так далее. Разговор вышел длинный, и как только я отпустила родителей, Зоя ринулась к Аптеке. Это было третье происшествие за день.

Зоя Васильевна ввалилась в пряничный домик в тот момент, когда Валерка переходил от прелюдии к решительным действиям, вытащила Аптеку из-под сына за роскошную белобрысую холку и трепала, пока опомнившийся парень не кинулся на защиту возлюбленной и не оттащил от нее свою мать. Тогда Зоя переключилась на Валерку и, не дав ему толком одеться, гнала его по всей деревне в одних брюках и распахнутой белоснежной рубашке, ботинок и носков на нем не было.

Это был первый и единственный случай физического насилия по отношению к Аптеке за все десять лет, пока она дергала нервы деревенским бабам.

О происшествии мы узнали на следующее утро, поскольку в школу заявился участковый. Заявления от Аптеки не было, но он решил принять меры на случай, если заявление будет. А оно должно было быть: в этот же день я встретила Аптеку у хлебного окошка: волос в ее холке явно не хватало, глаз заплыл. Зоина вина была несомненной, Падловна злорадно шипела у меня за спиной, учителя жались по углам, а Валерка с виноватым видом пытался что-то втолковать мне, оставшись со мной в классе после уроков.

— Заткнись уже, — рявкнула я на него, — пожалел бы мать.

— А чо она туда поперлась? — всплыл Валерка, как недосмотренное на плите молоко.

— А то поперлась, — заорала я, не заботясь уже, что все учителя еще в школе и мой визг кто-нибудь услышит непременно и разнесет по деревне, — то поперлась, что боится, что ты из-за Аптеки, извини, из-за Людмилы Васильевны так здесь и останешься, и никакого училища не видать тебе, как своих ушей!

— Чо это я здесь останусь?

— А то!!! — аргументов, кроме злобы, у меня не было.

Делать было нечего, вечером я пошла к Аптеке, подстегнутая еще и тем, что мне позвонил главврач больнички и сказал, что Аптека прошла освидетельствование и ей выписана справка о легких телесных повреждениях.

Аптека приняла меня спокойно и даже дружелюбно, выслушала и лениво пообещала подать наутро заявление, потому что терпеть насилие не намерена, а Валерка совершеннолетний, отчет никому давать не обязан, и они с ним поженятся.

Я офигела от поворота и бросила в прорыв последний свой резерв:

— В том-то и дело, Людмила Васильевна, Валера мечтает поступить в военное училище, мать тоже этого хочет, она готова с четырьмя детьми остаться, лишь бы он поступил, вот и среагировала… неправильно…

— Он ей не муж, чтобы ее содержать, — не сдавалась Аптека.

— Конечно, не муж. Но он так решил. Если у вас такие чувства (какие, на хрен, чувства, тут же подумала я, но одернула себя и продолжила), пусть он уедетв Хабаровск, и вы туда перебирайтесь, вы же свободная женщина, будете рядом с ним.

Аптека задумалась, а я дожала:

— Ну, подадите вы заявление, ну, наделаете горя в семье, вам же Валера это и припомнит. Конечно, вашу обиду я понимаю (ни черта я не понимала, но сейчас нужно было участливое лицо, и его сделала), но проявите благородство. Ну, хотите, Зоя перед вами извинится? (конечно, Зоя извиняться не пошла бы, не тот человек, и я надеялась, что Аптека предложение отвергнет)

— Не нужно мне ее извинений, — ответила она и встрепенулась, — а если надо мной смеяться будут?

— Не будут, — уверила ее я, — даю слово…

Аптека покивала, я вышла от нее победительницей, но назавтра вынуждена была оставить после уроков своих девочек и сказать им, что Аптека (вот так прямо и сказала!) не тронет Валеркину мать на условиях, если деревня не тронет ее, надеялась, что невинные мои девчонки так же невинно донесут это до своих матерей…

Перед первым экзаменом зацвела сирень и зарядил теплый дождь. С одной стороны, это было неплохо, дети сидели по домам и готовились, с другой стороны, мне до боли было жалко своих модельных туфель, в которых я моталась по дождю из дома в школу и назад по нескольку раз в день. Остальные учителя (и мои девчонки тоже) приходили в школу в калошах и уже там переобувались, а я держала марку и упорно гробила дорогущую обувь.

Нам с Таней скучать было некогда, мы работали в экзаменационной комиссии, а Люба была занята в школе только по утрам и грустила, не получив от подруги ответ (несомненно, спертый Шишигой) и уверившись в своей никому не нужности. Она не могла взять отпуск, потому что экзамен по химии стоял в самом конце расписания, и проводила почти все дни в промокшей насквозь теплице или дома, запершись в комнате. Таня смотрела на меня с упреком, мною не заслуженным.

Перелом в наших отношениях наступил неожиданно: я читала в своей комнате, за окном шел дождь и стояла темень, несмотря на ранний еще час. В дверь постучали. На пороге стояла Таня.

— Катя, ну, что мы, как дуры, — произнесла она, и я вынула из дорожной сумки бутылку «Плиски», припасенную мной для особого случая.

Мы что-то готовили, громко говорили, смеялись и выманили-таки на наше веселье Любу из комнаты. Она вошла на кухню, кутаясь в большой нарядный платок, но быстро заразилась нашей энергией и принялась за свое печенье. Мы так давно не обсуждали событий, так соскучились друг по другу, что говорили и говорили без умолку. После ужина пошли к Любе пить кофе с бренди и печеньем. Люба в последнее время жила с закрытым окном и задернутыми темными портьерами, а сейчас она, воодушевленная нашим присутствием, раздернула портьеры, распахнула окно и впустила в комнату теплый, пахнущий влагой воздух, и мы расположились вокруг столика: я на диване, размещенным вдоль окна, а Таня и Люба — в маленьких уютных креслицах, приобретенных вместе с гарнитуром — напротив меня.

На улице гремел гром, ярко вспыхивала молния.

В свете очередной зарницы Люба вдруг уставилась на что-то выше моего плеча, вскрикнула и начала заваливаться набок. Я обернулась: позади меня, в окне, стоял Грюнвальд с кустом цветущей сирени в руках. Он был абсолютно мокрый.

Таня уже хлопотала над Любой, я подскочила к ней, грела в руках похолодевшие ее пальцы, тихонько хлопала по щекам, а Таня, вскочив вдруг с каким-то воинственным воплем, ринулась через мою комнату на лоджию, и боковым зрением я увидела, как она, выхватив куст из рук Вадима, бьет им его по лицу, а он, хоть и заслонившись руками, стоит смирно.

Мы кое-как привели Любу в чувство, влили в нее пол кофейной кружки бренди, я рвалась сбегать за дежурным врачом, но девчонки меня не пустили. Грюнвальд все это время стоял за окном молча, в мокрой рубашке, с мокрыми кудрями. Я вспомнила о нем, провела через свою комнату и выставила в дверь из квартиры.

Принесенный им куст сирени я обкорнала в пристойный букет и поставила в ведро на кухне.

Мы уложили Любу в постель, немного посидели с ней, а потом ушли, оставив гореть настольную лампу.

Последствия грюнвальдовского набега были самыми печальными: на другой день букет сирени перекочевал в вазу в Любиной комнате и стоял там, увядший уже, как свидетельство незримого присутствия Грюнвальда в нашей квартире. Через день, вернувшись из школы, мы застали Вадима на кухне, абсолютно счастливого и с засосом на красивой шее, а еще через пару дней, собравшись утром на проездку, я столкнулась с практически голым Грюнвальдом в нашей ванной. Должна сказать, что тело у него божественное.

На следующее утро пришло второе (мы думали, что первое) письмо из Питера, кража первого письма вскрылась, и я подозревала, что за ней стояла не Шишига, а Грюнвальд, устроивший все это сразу после ссоры с Аптекой на последнем звонке. В любом случае, это было уже не важно: Люба спала с Грюнвальдом самозабвенно, говорить с ней о другой жизни было бесполезно, и даже Таня, слушая по вечерам на кухне распоясавшегося и несшего непотребное Грюнвальда и глядя на нашу Любочку, могущую составить счастье самому требовательному мужчине, но смотрящую в рот человеку явно глупому, вдруг помрачнела, словно поняла, наконец, какие они не-пара.

В других отношениях наша жизнь была совсем не плохой. Шишига выполняла свою часть соглашения, я — свою. Экзамены проходили пристойно. На Любиных клумбах и грядках распускались цветы и завязывались плоды. Наконец, установилось летнее тепло, и по вечерам Грюнвальд возил нас на мотоцикле с люлькой на местную речку купаться.

Днем Люба пекла пирожки, печенье, и собранная ею корзина уже ждала нас, когда мы возвращались из школы. Нужно было просто надеть купальники и выйти на улицу: старый грюнвальдов «Урал» уже ждал нас. Речка, неглубокая и неширокая, все же утоляла нашу жажду купания, а пирожки — голод. Я лежала на полотенце, подальше от веселящегося Грюнвальда, который, как расшалившийся ребенок, не знал, чем еще удивить публику: подхватывал Любочку на руки и тащил ее к берегу, а там — со всей дури — бросал в воду, или проходился колесом по свежему ковру лапчатки, вплотную подходившему к песчаной кромке берегу, или пытался засунуть Любе в купальник какой-нибудь цветок или веточку. Мы с Таней изумленно пялились на фокусы, а Любе это, видимо, нравилось.

Возвратившись домой затемно, мы разбредались по комнатам, а чуть позже в квартиру проникал Грюнвальд. Я не слышала, как он стучится, но Люба неизменно проходила мимо моей двери, и через минуту она возвращалась назад, за ней крался Вадим. Видимо, он просто стоял на площадке и ждал, пока она откроет дверь. Утром он уходил на рассвете до того, как я просыпалась. Мы с Таней делали вид, что не видим и не слышим ничего, но как-то раз утомленный любовью Грюнвальд проспал, и мы завтракали все вместе. Люба очаровательно краснела, подкладывая ему на тарелку новые и новые порции оладий, Грюнвальд вел себя по-хозяйски, словно сидел на своей кухне, а потом чмокнул Любу в щеку и смелся.

По дороге на работу Таня вдруг спросила:

— Люба, ты выходишь замуж?

Я обалдела от Таниного запроса, а потом от Любиного ответа:

— Нет. Я уезжаю в Ленинград. У меня билет…

И Люба назвала дату отъезда, назначенную на следующий после выпускного вечера день.

В общем-то в этот день и я уезжала домой: начинался мой первый огромный — в сорок восемь дней — отпуск, сразу за которым сразу следовало увольнение.

Таня уезжала к маме в ночь после нашего отъезда…