Шишига

Ольга Теньковская (2024)

На огромном пространстве, растянувшемся вдоль Камы на две тысячи километров в длину и на триста — в ширину, вечно юная Шишига жила с незапамятных времен. Тысячу лет, две тысячи лет… Кто эти годы считал? Лесным духом приставлена она к Каменному, Земному поясу стеречь его: беречь хрустальную чистоту рек, нетронутую зелень лесов, каждого зверя, каждую птицу… И Шишига берегла и хранила, пока не полюбила смертного мужчину, а, полюбив и потеряв его, ушла в мир людей в поисках того, кто покорил ее… Но кто сказал, что всемогущая лесная ведьма может быть счастлива простой жизнью смертных?

Глава 14 Хрустальная ваза

Одно дело слинять из деревне, и совсем другое — устроиться в городе. Вставив рыжему лису шпильку за темные места в характеристике и забрав трудовую книжку только в середине августа, я принялась за поиски новой работы. Специалист отдела образования Ольга Александровна, посетовав на переизбыток специалистов в городе, отнеслась ко мне по-доброму и предложила две вакансии: одну приличную с хорошей нагрузкой и только в первую смену, а вторую — так себе, когда небольшая нагрузка разбросана по сменам и параллелям, как попало. Вопрос был в том, что до первой школы ехать с пересадкой, а вторая — в трех остановках, так что в хорошую погоду и пешком прогуляться не грех.

Я выбрала второй вариант, о котором пожалела очень скоро. Буквально в первый же рабочий день, когда я собирала свои тетрадки в дипломат, в учительскую ворвалась директор школы Людмила Ивановна и заорала:

— Дебилки! Идиотки! Как еще вам объяснять?…

Следом за ней вбежала завуч Елена Сергеевна и потащила Людмилу Ивановну из учительской.

Сцена произвела на меня впечатление: такого себе даже Шишига не позволяла.

Обозванная за неделю дебилкой три раза, я не выдержала и попросила у коллектива объяснений. Видимо, коллеги не были расположены делиться информацией, и я обратилась к Ольге Александровне, и та, добрейшая душа, взяв с меня слово, что я никому не скажу (впрочем, об этом знали все, но я-то не знала, что знают), поведала мне совершенно дикую историю о том, как три года назад учеников седьмого класса отправили в колхоз на сбор каких-то корнеплодов, на центральной усадьбе детей почему-то пересадили из автобусов в открытые грузовики, и один из грузовиков по дороге в поле перевернулся в кювет (водитель был пьян), раздробив бортом рыжеволосые головы двух девочек-близняшек, оказавшихся дочерями нашей Людмилы Ивановны, и с тех пор каждый сентябрь у нее случается нервный срыв, но потом она ничего, неплохой директор. Видимо, мой вопрос был написан на лице, потому что Ольга Александровна добавила:

— Ее не уберут с директорского места. Ты знаешь, кто у нее муж?

И она назвала фамилию, которую уж точно знал каждый второй в нашем большом городе, и я поняла, что эта сумасшедшая баба останется директором, даже если ее ежедневно будут возить на работу два санитара из психушки, и что в конце года мне придется искать новую работу.

Другим моим огорчением стала коллега, с которой мне пришлось делить параллель девятых классов. Конечно, я постаралась оспорить такое решение, попросила отдать мне оба девятых, а Наденьке — что-нибудь из моего многообразного ассортимента. Но оказалось, что дебелой, рыхлой Наденьке больше девяти часов не нужно и нужна только первая смена (для чего? все равно ничем не занята), поскольку она полностью обеспеченная женщина: родители ее много лет проработали в Алжире и, неожиданно погибнув в автокатастрофе, оставили ей два комода долларов и три толстых сберегательных книжки, — и работает она лишь затем, чтобы не потерять квалификацию и не сесть в тюрягу на тунеядство (была такая статья в Советском Союзе). Через неделю после начала занятий Наденька свалила на больничный и за месяц повторила этот фокус трижды. Она была зеркальным отражением Николая Петровича, но в женском, худшем, варианте: с истериками, с заламыванием рук и постоянными манипуляциями.

Я приезжала в школу к началу занятий, поскольку у меня руководство в старших классах, и просила ставить мне первые уроки, чтобы иметь хоть какой-то перерыв между первой и второй сменой, но это тоже оказалось невозможным: Елена Сергеевна, затащив меня в свой кабинет, интимно сообщила, что еще одна моя коллега, престарелая Галина Георгиевна, давно захватила все первые часы в расписании, потому что ей просто жизненно необходимо уходить из дома быстрее, чем поднимется и начнет собираться на работу ее дочь, которая раньше тоже работала в этой школе, но потом начала встречаться с женатым мужчиной, и честная коммунистка Галина Георгиевна быстренько доложила об этом жене штрафника, а та привалила в школу и устроила безобразный скандал. У дочери случился нервный срыв, она пыталась покончить с собой, но неудачно: и в том смысле, что не добилась результата, и в том, что повредила себе мозги. С этого момента она уже не могла работать учителем и, вернувшись из психушки, устроилась куда-то разнорабочей. Жили они с матерью в двухкомнатной квартире, и с момента возвращения дочери из больницы их ежедневное расписание установилось раз и навсегда: Галина Георгиевна вскакивала рано утром, рывком проделывала все манипуляции в ванной и на кухне и выметалась в школу, затем вставала дочь и собиралась на работу в более спокойном темпе, после уроков Галина Георгиевна, рысью прибежав домой, проделывала те же манипуляции и запиралась в своей комнате, прихватив ночной горшок, до утра. Если дочери удавалось отловить мать на нейтральной территории, она била ее смертным боем до тех пор, пока ошалевшие соседи не вызывали скорую из психушки. Дочь пропадала из квартиры ровно на три недели, и в это время Галина Георгиевна позволяла себе задержаться на работе и хоть как-то попахать на ниве просвещения. А потом все повторялось снова.

В связи с этими обстоятельствами мой рабочий день начинался рано утром и, перемежаясь бесконечными «окнами» и замещением уроков необъятной Наденьки, заканчивался поздно вечером.

Не слишком радовало и все остальное в школе. При ближайшем рассмотрении оказалось много наушничества, недомыслия и просто глупости. Наши утра в учительской начинались с одной и той же сцены: за одну минуту до восьми вваливалась математичка Екатерина Сергеевна, Рыжая Катька, с нечесаными волосами и юбкой набок. Первым делом она хваталась за трубку телефона, и начинался ежеутренний разговор:

— Ишенка, Боря, ишенка…

–!!!

— Тогда коклетки, коклетки… в холодильнике…

На той стороне Боря бросал трубку, звенел школьный звонок, Рыжая Катька хватала журнал (иногда не тот, который нужен) и неслась в класс, по дороге пятерней расчесывая химку на рыжих волосах.

У Рыжей Катьки и Бори двое дочерей, обе мастью в мать и глупостью в нее же. Я представляла себе Борю затюканным женой сантехником, давно потерявшим уважение к себе, но на День учителя Катька заявилась с Борей, и это оказался симпатичный высокий мужчина, безупречно, на фоне занюханной Катьки, одетый, с белыми ухоженными руками. Работал он, как выяснилось, хирургом.

А днем почти ежедневно мы становились жертвами Людмилы Ивановны: ее нервный срыв сентябрем не закончился и благополучно перетек на октябрь, — я подозревала, что ближе к концу года будет хуже. Правда, приняла меры: как только начиналось выступление, исключала себя из числа зрителей и покидала партер. Елена Сергеевна ловила меня по углам и умоляла не делать этого, поскольку мои выходки увеличивали время бенефиса, но я не соглашалась.

Вечером я возвращалась домой, бесконечно уставшая и с больной головой. Заработная плата никак не компенсировала временных и моральных затрат, и я стала безумно скучать по щедрой деревенской школе, по интеллекту моих подруг, по поздним ужинам. В осенние каникулы я вырвала из липких лап Людмилы Ивановны два дня за свой счет и поехала в деревню навестить их.

У меня еще оставался ключ от квартиры: оба летних раза, оглушенная событиями, я забывала оставить его, и теперь намеревалась, наконец, от него избавиться, — я могла бы воспользоваться им, но постучала в дверь, как гостья.

Немедленно, как будто он служил швейцаром, дверь открыл Грюнвальд и уставился на меня так, словно у меня было три глаза. Я и так еле дотащила от электрички сумку с гостинцами, а тут еще Грюнвальд перекрыл мне дорогу и этим выбесил окончательно:

— Сумку возьми!

Грюнвальд очнулся, перехватил сумку, принял на руки пальто, а я поплыла в свою (уже не свою) комнату: Грюнвальды окончательно переехали в нее.

Люба лежала на диване, обложенная подушками. Увидев меня, она обрадовалась, с трудом поднялась, придерживая огромный живот, мне пришлось зайти сбоку, чтобы обнять ее.

— Двойня, — сообщила Люба, — еще шести месяцев нет, а я ходить не могу.

Живот перевешивал Любину хрупкую фигурку и я, усадив ее, села напротив.

В дверь сунулся Грюнвальд, но тут же ретировался.

— Вадим в соседней комнате ремонт делает, детская будет, — сообщила Люба, — на твое место никто не приехал, вот Нина Ефимовна и разрешила занять вторую комнату.

Я не стала напоминать Любе, что Шишига вообще-то обещала ей отдельную квартиру, и спросила про Таню.

— Она в своей комнате, наверное, собирается на работу. Это я постоянно на больничном.

Я пошла к Тане поздороваться и нашла ее в дурном настроении: она считала, что мешает молодой семье, присутствуя при каждой из многочисленных ссор и каждом же бурном примирении. Пытаясь успокоить Таню, понизив голос, я, чтобы не услышал Грюнвальд, сказала:

— Таня, у тебя сколько же прав на эту квартиру, что и у Любы: вы здесь обе прописаны. Это не квартира, а общежитие, и относись к этому правильно…

Вытащив Таню из комнаты и предоставив разбирать мою сумку, я пошла за Любой, но голоса за их дверью звучали напряженно, и я вернулась на кухню, на практике осознав всю двойственность Таниного положения. Она голоса тоже услышала и сказала:

— Помнишь, как было у нас: спокойно, интеллигентно…

— Зато теперь ты будешь лучше понимать лесбиянок, — мрачно пошутила я, и Таня, ярая противница любых двусмысленных отношений, неожиданно звонко рассмеялась, и я засмеялась вместе с ней.

Голоса в большой комнате затихли, и Люба присоединилась к нам, возникнув в проеме, и только сейчас я увидела, как отекли у нее ноги, упрятанные в белые пуховые носки.

Таня принесла низенькое кресло и усадила в него Любу. Мы словно вернулись на год назад, и вместе с воспоминаниями к нам вернулось веселье, и хорошо, что я перед поездкой я зашла в приличную кулинарию и купила печенье, потому что сейчас нам нужен был традиционный чай с печеньем, а Люба в таком состоянии никакого печенья нам бы не предоставила. И тут на пороге возник Грюнвальд с неподобающим вопросом:

— Люба, так мы обои берем с синими облаками или с розовыми?

Люба закатила глаза и ответила:

— А ты знаешь, кого мы ждем? Вот и я не знаю… Или тебе какая-то разница?

Люба явно накалялась:

— Или тебе непременно нужны мальчики? Ну, если нужны мальчики, клей обои с синими облаками, может быть, после этого родятся мальчики.

Таня замахала на Грюнвальда рукой, и тот смылся. Люба успокоилась.

Мы разогрели мамины пироги, заварили чай, выложили в вазочки печенье и конфеты, и я пошла за Вадимом. Тот сидел в маленькой Любиной комнате на табуретке и мял в руках панаму, сотворенную из газеты.

— Вадим, пойдем завтракать, — сказала я, — пойдем, ничего страшного, потерпи немного, родятся дети, и все устаканится.

— Да не могу я больше, — Вадим говорил шепотом.

— Ну-ка, замолчи. Чего ты не можешь? Ты на Любу посмотри, такие отеки, ей в больнице надо лежать, а не здесь прыгать.

— Она не хочет ложиться.

— А ты должен настоять, это твои дети и твоя жена. Не моя…

Вадим пошел за мной, мы расселись вокруг стола, и в разговоре решили, что клеить нужно с синими облаками, потому что синие облака — это все-таки естественно, что скоро Новый год, а потом Люба уйдет в декретный отпуск и родятся малыши, не важно, кто именно: мальчики или девочки, а, может быть, если сильно повезет, будут королевские двойняшки. И мы начали придумывать какие-то нелепые имена для них, словно бы дети должны были появиться не здесь, а в якутском стойбище: Белый олень, бегущий на восток (для мальчика), и Первый Снег, выпавший за урасой (для девочки). Грюнвальд запротестовал против Оленя, но мы подавили мятеж. А еще уговорили Любу все-таки лечь в больницу хотя бы ненадолго.

Я планировала остаться на ночь, но Люба себя чувствовала так плохо, что лишний человек был бы для нее в тягость, и я уехала домой вечерней электричкой, оставив Тане рабочий телефон отца на самый крайний случай, если вдруг что-то понадобится срочно.

В общем-то я рассчитывала, что Таня сообщит о рождении детей где-нибудь к концу февраля, и была удивлена, когда незадолго до Нового года отец сказал, что звонила Татьяна и просила приехать.

Конец полугодия, новогодние хлопоты делали мою поездку почти невозможной, но я все-таки выделила ближайшее воскресенье для поездки, пожертвовав своим отдыхом.

В квартире я застала только Таню, и она мне сказала, что Люба, спускаясь по лестнице со второго этажа, видимо, поскользнулась и скатилась вниз, на площадку между этажами. Начались роды, сильно недоношенные дети погибли. Мальчики погибли.

Мы пошли с Таней в больницу, где все еще лежала Люба не столько из-за физического состояния, сколько из-за тяжелого психологического потрясения. Возле палаты мы застали Грюнвальда: Люба вышибла его в коридор в очередной раз.

В палате она лежала одна, главврач выделил ей отдельную палату, чтобы ее не беспокоило счастье молодой матери, чей ребенок появился в тот же день, когда умерли Любины сыновья.

Никакие слова утешения не могли ей помочь, мы и не утешали, поговорили о ее здоровье, о том, что она собирается делать, выйдя из больницы, а потом Таня вышла, оставив нас вдвоем, и Люба сказала:

— Знаешь, я позвала тебя, чтобы сказать…

Я молчала, давая ей собраться с мыслями, но знала уже, о чем она скажет.

— Когда я вышла из квартиры, на площадке стояла Шишига. Не возле своей двери, возле нашей, стояла, прислонившись спиной к стене, словно ждала меня. Я удивилась, но прошла мимо, и вдруг она меня окликнула: «Люба, вам скоро рожать?» И больше я ничего не помню. Очнулась здесь, в больнице.

— Люба, нужно заявить.

— Зачем? Разве теперь это имеет значение? И я ничего не помню, помню только ее на площадке. Я ничего не смогу доказать.

— Тебе не нужно ничего доказывать. Просто заявить.

Люба покачала головой.

— Я хотела только, чтобы ты знала об этом. Никто больше. Я боюсь.

Я знала: Шишига столкнула Любу с лестницы. Может быть, не притронувшись к ней, но столкнула. Одним взглядом. Выбрала самую слабую из нас, самую уязвимую. И убила Любиных детей. Как весной убила Георгия.

Помолчав, я сказала:

— Выздоравливай, Люба. И уезжай отсюда. Сразу, как тебе станет лучше. С Вадимом или без Вадима, но уезжай.

Люба кивнула, я дотронулась до ее впавшей щеки кончиками пальцев и вышла из палаты.

На перроне я сказала Тане то же, что и Любе: уезжай…

…Прошло три года с моей последней встречи с девочками. Они не звонили, я не ехала, полностью поглощенная своей жизнью. В один из январских дней я приехала на работу к отцу по каким-то его делам и столкнулась на вокзале с Алевтиной: она, нагруженная свертками и авоськами, ждала свою электричку.

Мы обнялись, расцеловались, и я спросила о девчонках.

— Люба с Вадимом уехали сразу же, как детей похоронили, не скажу куда, не знаю, мать Вадима никому не говорит, Люба не разрешает. Живут хорошо. Этим летом приезжали малыша показать, сын у них, хорошенький такой. И Таня в тот же год уехала. Ответственная она очень, учебный год закончился, и тогда только отбыла. В Иваново, к матери. Адреса я не знаю, не оставила…

— А Шишига?

Алевтина бросила на меня испуганный взгляд и, понизив голос, сказала:

— Она пропала…

— То есть как это — пропала?

— Вот так: прямо перед выпускным. Ее два дня на работе не было, мы думали, что заболела, и отправили туда Валю, секретаршу. Валя стучит, а Шишкина не открывает. Вызвали участкового, открыли дверь, а там никого. И ничего. Валя говорила, что мебели почти никакой не было, Катя, представляешь: ящики какие-то, тряпки, матрас грязный в углу. В спальне только шкаф, а там одежда ее, вся чистая, аккуратно развешенная. И книжка сберегательная, сама я там не была, врать не стану, но участковый жене сказал, что на книжке большие деньги лежат.

А когда ее кабинет вскрывали, тут уж меня понятой пригласили, сама видела: все пустое: стол, шкафы, полки, — все. Только на столе ручка лежит и ваза хрустальная стоит, старинная, глаз не оторвать, полная сосновых шишек, и на окне — горшок с цветком: цветок засох уже, листья только остались — узенькие, длинные. Инессу следователь опрашивал, она ото всего отперлась, говорит: все было, книги там, бумаги. Но врет же, врет: ничего там не было, там пыль вековая на полках лежала… И Пашу нашего рыжего, начальника районо, в оборот взяли, он думал, что и место свое теплое, и партийный билет придется выложить, но обошлось, строгача влепили и отпустили на покаяние… Ужас-то какой, Катя, ужас…

Объявили электричку, Алевтина заторопилась, ткнулась мне в щеку, подхватила авоськи и исчезла. Из моей жизни — навсегда.