Шишига

Ольга Теньковская (2024)

На огромном пространстве, растянувшемся вдоль Камы на две тысячи километров в длину и на триста — в ширину, вечно юная Шишига жила с незапамятных времен. Тысячу лет, две тысячи лет… Кто эти годы считал? Лесным духом приставлена она к Каменному, Земному поясу стеречь его: беречь хрустальную чистоту рек, нетронутую зелень лесов, каждого зверя, каждую птицу… И Шишига берегла и хранила, пока не полюбила смертного мужчину, а, полюбив и потеряв его, ушла в мир людей в поисках того, кто покорил ее… Но кто сказал, что всемогущая лесная ведьма может быть счастлива простой жизнью смертных?

Глава 7 Аптека

Суд над Георгием состоялся в начале февраля и был гуманным. Никаких сюрпризов: Георгий своей вины не отрицал. И если бы не адвокат, льющий воду не столько на мельницу правосудия, сколько мимо, все бы закончилось намного быстрее. Если уж говорить начистоту, рядом с Георгием должна была сидеть его жена: как директор, Шишига отвечала за все произошедшее в степени большей, чем истопник. Но кто-то ее опять выгородил, и на процесс она шла как свидетель.

Показания Шишиги были настолько туманны, а фактическая вина ее так прозрачна, что судья только пялил глаза, сам на себя изумляясь, как его смогли втянуть в такую авантюру.

Георгий получил год условно.

Шишига ходила мрачная, слабо реагировала на исправленные красным карандашом ошибки в ее приказах, по большей части не отсвечивала на педсоветах, предоставив Падловне отдуваться за нее. Та выползала на середину класса, упиралась крупным задом в лоток под доской, где лежал мел, и начинала вещать:

— Мы с Ниной Ефимовной посовещались и решили…

Падловна одевалась модно: носила трикотажные брючные костюмы, но под брюки надевала панталоны, их резинки и складки толстых ног четко выделялись под тонким трикотажем.

Когда Падловна отлипала от доски, на ее жирной заднице оставалась четкая поперечная полоска мела. Ее вид грел нам душу.

Вообще-то большинству учителей было все равно, что там Шишига решила: школа жила как бы в противовес ее решениям, люди, внимательно выслушав, бессознательно поступали с точностью до наоборот. Может быть, именно в этом был секрет процветания школы.

В конце февраля нанесло московскую комиссию. Собственно говоря, светлую нашу школу построили как раз для того, чтобы показывать ее всем высоким чинам, наезжающим в глубокую провинцию. Наша школа была потемкинской деревней. Впрочем, потемкинской деревней были и сами комиссии.

Дамы от образования в роскошных, длинных по случаю суровой сибирской зимы шубах чинно выпали из «Волги» и прошествовали в просторный холл. Ритуал встречи, установленный раз и навсегда, прошел в привычной последовательности: девочки в народных костюмах поднесли каравай, потом состоялось собрание с коллективом, гости посетили уроки и доморощенный концерт, пообедали и отбыли.

Но пока они были здесь, всё удивлялись и удивлялись: и почетным грамотам за уборочную, врученным председателем колхоза Яшке и Валерке (специально что ли ждали полгода?), и лесу рук на уроках, и нам, трем умницам и красавицам, кинутым Падловной на передовую с показательными уроками, и успехам полеводческой бригады. А когда им намекнули, что поднесенный каравай испечен из той самой пшеницы, что вырастила бригада на экспериментальной школьной делянке, благоговейно вернулись в учительскую, где тот каравай после встречи благополучно бросили, и попросили завернуть его в бумагу, дабы забрать с собой, что и проделала Алевтина, учитель черчения и рисования, истратив на благое дело большой кусок остродефицитного ватмана.

Они охали и ахали, выходя из теплицы, радостно повизгивали, разглядывая многометровую стенгазету, и с удовольствием обедали в школьной столовой: наша завстоловой Варвара Михайловна, дама резкая и двусмысленная, но гостей принять умевшая, удивила их фаршированной щукой, всевозможными соленьями и огромным сладким пирогом с брусникой.

Неприятно поразила их только Шишига. Еще при встрече, кинувшись, было, к ней, дамы при ближайшем рассмотрении начали тормозить всеми четырьмя лапами, лишь бы не оказаться в непосредственной к ней близости. Во время концерта Шишига обратилась к одной из них, но та шарахнулась от нее так, что чуть не вскочила со своего места. И, правда: после рождественских событий и последовавшего за ними позора Шишига еще больше осунулась и одичала.

Дамы привезли с собой корреспондента местной газеты, он все щелкал и щелкал нас, но больше всех — Любу. Любиной же фотографией украсил статью о московских гостьях.

У местных женихов открылись глаза…

Вообще-то Люба жила затворницей. Это мы с Таней постоянно шастали в клуб, очарованные новым его заведующим, недавно закончившим культпросвет и несшим культуру в массы с детской непосредственностью и детским же энтузиазмом. Сергей Сергеевич Похабов (вот так!) привлекал нас к постановкам и концертам в любом качестве, на которое мы соглашались. А Люба сидела дома с книгой, взятой из богатейшей, надо сказать, сельской библиотеки, пекла свое знаменитое печенье или вязала очередной мохеровый свитер. Она редко выезжала из деревни на выходные, хотя отец ее, молодой еще, очень красивый, жил в нашем же районном центре со второй, намного моложе его, женой. Мама Любы умерла, когда та заканчивала школу, и отец снова женился чуть ли не сразу после ее смерти. Люба думала, что он будет тосковать о ее матери, и до сих пор ревновала к памяти о ней, такой тонкой, возвышенной, невообразимо красивой на потрепанной уже фотографии, что образ ее никак не вязался с районным центром. Вторая жена была намного проще, понятнее, «не камильфо», как выразилась Люба, в единственном нашем разговоре о ней. Но Любу она по-своему любила и побаивалась: всегда нагружала ее снедью, гостинцами, провожала до станции и боязливо целовала в щеку при расставании.

И потому, что Люба пряталась дома, в нашу квартиру потекла струйка женихов: зассанная ими тропа некоторое время почти не зарастала. Почему-то время для светских визитов они выбирали самое неподходящее, как правило, после десяти вечера. Сначала раздавался стук в дверь. Открывать шли Таня или я. Люба, быстро осознав, что ходят по ее душу, в холл не выходила. Потом мы видели перед собой очередного претендента, обычно слегка подшофе и потому логику речи контролирующего слабо, терпеливо его выслушивали и вежливо прощались. Претендент отбывал. Чаще всего — к Аптеке.

Аптека — она же заведующая аптекой, она же провизор, она же Людмила Сергеевна — симпатичная, с роскошной белобрысой холкой молодая женщина лет тридцати с небольшим хвостиком. Она тоже приехала в деревню по распределению что-то около десяти лет тому назад. Поселилась Людочка в уютном домике с отдельным входом, пристроенным к аптеке, и первые месяцы считалась завидной невестой. Прибыла она в августе, а в ноябре вернулся из армии ее первый жених. Людочка понравилась ему сразу, через неделю после возвращения он поселился в ее аккуратном домике с кружевными занавесками. Людочка одела и обула его, кормила пирогами и сладкими булками. Родители парня выручку от сдачи мяса придержали, видимо, готовясь к свадьбе, но парень не продержался и трех недель: съехал от Людмилы в родительский дом, успев, однако, прихватить все тряпки и мелочи, подаренные ею, и не оставив ей ничего, кроме горького разочарования. Впрочем, горе длилось недолго: через день в пряничный домик заехал второй жених, тоже недавно вернувшийся из армии, и тоже слинял, обеспечив Людочке встречу нового года в одиночестве.

Та же история повторилась весной… С тех пор так и повелось: демобилизованные парни приходили в себя после армии в аптеке, а потом возвращались к нормальной жизни, женились на деревенских девушках или уезжали в город. Между приказами о демобилизации Людочку навещали старые друзья, в том числе мой ученик Валерка, обнаглевший в день своего совершеннолетия до той поры, что после школы прямиком направился в аптеку.

У нее был свой кодекс чести: женатиков Люда на порог не пускала, поэтому деревня раскололась на две части. Одни считали аптекаршу невинным злом, а другие — дешевой потаскушкой, городской шлюхой и так далее по нарастающей. После ряда крутых, словесных впрочем, разборок, вывешивания в ночное время на дверях кукольного домика плаката «Школа для молодых» и повседневных косых взглядов деревня сдалась: окрестила Людмилу Аптекой и оставила в покое…

Любовь в деревне — отдельный вид искусства. Как тонко настроенный прибор, деревня чутко ловит вибрации, симпатии и антипатии. Слухи и домыслы бегут впереди желаний, молодежь еще не успевает сообразить, а соединенные в воображении деревни пары начинают складываться наяву.

Когда Сергей Сергеевич только вернулся домой после культпросвета, деревня сразу приписала ему роман с бедной Лизой, Елизаветой Михайловной, нашим вторым филологом (или первым, если судить по старшинству), щеголявшей в ярких цветов коротких полиэстеровых платьях и ставшей пробным яблоком раздора между мной и Шишигой. Как могла деревня додуматься до этого, ответа не было: Сергею всего 23, а бедной Лизе 30, он маленький, коренастый, а она — высоченная, метр восемьдесят — на голову выше его.

Бедная Лиза жила на одной площадке с нами, в однушке, напротив шишигиной квартиры. Никогда мы не слышали оттуда ни звуков музыки или кино, ни голосов. Не видели, как Лиза выходит из квартиры, она как бы материализовывалась уже в школе, и не улавливали, как она возвращается домой. На выходные она неизменно уезжала к родителям, но дом ее, несомненно, был уже здесь, в деревне: ее квартира была обставлена дорогой мебелью (не то, что моя временная конура), светили шикарные люстры, на полу лежал тонкой шерсти ковер.

Бедная Лиза боялась всего: старшеклассников (и поэтому мне спихнули выпускные классы), Шишигу (она никогда не связывалась с ней, даже если была сто раз права), Николая Петровича (Колю-Петю в деревенском исполнении), оказывавшего ей знаки внимания (конечно, ему нужна была бесплатная прислуга, да еще с хорошей учительской зарплатой), которого она никак не решалась отшить, хотя и порывалась.

Но после памятного рождественского утра, когда все жители учительского дома спасались в школе, а все деревенские мужчины боролись с аварией, что-то с Лизой случилось: пропали полиэстеровые платья и невнятного цвета бесформенные костюмы, их сменили яркие интересные тряпки, несомненно, купленные на барахолке за бешеные деньги. Лиза теперь выходила из дома вместе с нами, и мы легкой стайкой, в шубках, на высоких каблуках, летели в школу, а потом назад. А еще Лиза стала приходить к нам по вечерам.

Коля-Петя ходил гоголем, смотрел на Лизу оценивающим взглядом, а мы, стесняясь спросить, только пучили глаза и не знали, что подумать.

Все раскрылось, когда однажды рано утром, выходя на проездку, я лицом к лицу столкнулась на площадке с… Сергеем Сергеевичем. Он выскользнул от Лизы, я кивнула ему, он — мне, и мы разошлись каждый по своим утренним делам.

Конечно, открытием я тут же поделилась с девчонками, и мы, не стесняясь, ржали над Николаем Петровичем, принимавшим волшебные изменения с Лизой на свой счет и начавшим повязывать под рубашку шейный платок, видимо, пытаясь поразить девушку невиданной в деревне элегантностью.

К весне Сергей Сергеевич шастал к Елизавете Михайловне открыто, а Коля-Петя, спрятав платок и заламывая руки, перед совещаниями громко, так, чтобы Лиза слышала, распространялся о распущенности молодого поколения:

— Ничего святого не осталось. В наше время порядочные девушки не вертели ж…ми направо и налево. Из них получались приличные жены…

Он, видимо, запамятовал, что его приличная жена, доведенная им до нервного срыва и попавшая в больницу, наставила ему там такие рога, что он до сих пор сшибал ими плафоны со школьных потолков.

Мы заржали, как небольшой табун молодых кобылок… Вместе с нами веселились Лиза и Алевтина.

Радуясь Лизиному счастью, Таня все чаще приставала к Любе:

— Надо познакомиться с кем-нибудь и выйти замуж.

Люба устало смотрела на Таню, а та продолжала:

— Да, замуж. И родить девочку, передать ей такие чудесные гены… такую нежную кожу…

И Таня с любовью трепала Любу по щеке.

Иногда Люба, в хорошем настроении или желая подыграть, отвечала:

— И с кем же здесь знакомиться?

— Ну, не обязательно здесь. Можно поехать в город…

— И знакомиться в автобусах и дешевых кафе…

Мы закатывались в смехе.

А деревня уже плела интригу, писала новую любовную историю, главной героиней которой должна была стать Люба. Конечно, Люба: мы-то с Таней на эту роль никак не годились: я слыла высокомерной городской выдрой, а Таня была слишком бойкой и злой на язык, чтобы какая-нибудь из деревенских бабешек захотела видеть ее в качестве своей невестки…