Шишига

Ольга Теньковская (2024)

На огромном пространстве, растянувшемся вдоль Камы на две тысячи километров в длину и на триста — в ширину, вечно юная Шишига жила с незапамятных времен. Тысячу лет, две тысячи лет… Кто эти годы считал? Лесным духом приставлена она к Каменному, Земному поясу стеречь его: беречь хрустальную чистоту рек, нетронутую зелень лесов, каждого зверя, каждую птицу… И Шишига берегла и хранила, пока не полюбила смертного мужчину, а, полюбив и потеряв его, ушла в мир людей в поисках того, кто покорил ее… Но кто сказал, что всемогущая лесная ведьма может быть счастлива простой жизнью смертных?

Глава 8 Желтые ботинки

Время стремительно неслось к настоящей весне. Солнце грело так, что днем истопники в кочегарке почти заглушали печь, иначе бы мы просто сварились в нашей чудесной школе. Но ночью мороз вступал в свои права и синим туманом окутывал деревню, начищал снегом огромные звезды и потрескивал в ветках сонных еще, в инее, берез.

Мой класс, отпетый Николаем Петровичем и его пособниками года три назад, выравнивался, догонял своего параллельного собрата, считающегося успешным. Конечно, с пятого класса его ухватила Алевтина и крепко держала в руках, не давая вывернуться. А мои переходили из рук в руки, разбалтывались, пока, наконец, класс не прикарманил Коля-Петя и чуть не добил его своими сверхъестественными педагогическими способностями.

Я гнала класс, как жеребца на Дерби. Алевтина, осознав вдруг, что я обхожу ее, пришпорила свой, и так мы, шутя и пикируясь, неслись к выпускным экзаменам.

Родители моих детей, воспрянув духом, осторожно начали разговаривать о приличных учебных заведениях, и я каждое родительское собрание рассказывала им об институтах, техникумах и других соблазнах большого города.

Как-то раз Валеркина мать, поставлявшая нам за совсем небольшие деньги сметану, и сливки, и творог, задержалась в нашем холле, и я спросила ее:

— Вы о чем-то хотите поговорить?

— Спросить хочу… Валера мой может поступить в военное училище? Он давно хотел… — Зоя Васильевна смутилась и замолчала.

Конечно, Валерка мог поступить, он, умный, ухватистый, быстро шел к своим четверкам в аттестате, но сильно вредил себе вызывающим поведением, раздражающим Шишигу донельзя, и интимной связью с Аптекой. Так я Зое и выложила. Я очень уважала эту женщину, ей не было сорока, она тащила своих пятерых детей без помощи, без алиментов, и теперь готова была отпустить кормильца, лишь бы исполнилась его мечта.

Зоя покивала, забрала деньги и ушла.

Вечером она выпорола Валерку, на голову выше ее и, несомненно, намного сильнее, его же ремнем, и я, противница подобных методов, зауважала ее еще больше. Экзекуция произошла при закрытых дверях, в Валеркиной комнате, которую он занимал один в связи с особым положением в семье, но наутро вся деревня знала об этом. Набеги на аптеку временно прекратились…

Шишига чутко уловила вибриссами, что что-то происходит, что-то меняется, и начала втихушку обзванивать родителей, вдохновенно рассказывая им о каких-то моих и моих девчонок прегрешениях, известных только ей одной. Что можно сделать втихушку в деревне? Главврач больницы, чей сын учился в моем же классе, интеллигентно попросил Шишигу оставить нас в покое.

И тогда она перешла в наступление на своем, административном, поле. Педсоветов у нас больше не было, Шишигу не интересовала успеваемость, подготовка к экзаменам (и в вечерней школе тоже), последний звонок и выпускной. Ее интересовали только мы (а я — больше всех). Она несла такое, что теперь уже все учителя, включая Падловну и Колю-Петю, всерьез опасались за ее рассудок. В один из педсоветов, не прячась, Алексей, наш сосед снизу, передал мне цветную пачку презервативов. Я приняла ее, церемонно раскланялась и положила перед собой на парту. Шишига зашлась в визге и вымелась из класса.

В субботу, после уроков, когда я, блаженно улыбаясь, катила в электричке домой мимо полей с осевшим снегом, мимо почерневших дорог и просыпающихся после зимней спячки маленьких деревень, Шишига выловила Таню и Любу в учительской, подсела к ним и как бы дружественно проскрипела:

— Девушки, скажите-ка мне, Екатерина Алексеевна собирается в свой город уезжать или нет?

Не поняв поначалу смысл вступления, девчонки уставились на Шишигу. И тогда она пояснила:

— Если она выпустит классы и уедет, то я еще потерплю, а если хочет остаться здесь, то я приму меры…

В понедельник вечером девчонки осторожно пересказали мне неприятный разговор, и на другой день, перегородив Шишиге выход из учительской, громко, чтобы все услышали, я сказала ей:

— Вы, Нина Ефимовна, начинайте уже принимать меры, а то ведь я останусь еще на год…

И увидела, как побелела Люба…

И вот в это время в жизни нашей квартиры появился мужчина. Звали его Вадим, фамилия у него была немецкая, звучная — Грюнвальд. Вообще-то половина нашей деревни немцы. Их добротные дома занимают всю вторую улицу. Они поддерживают свою культуру: рождество у них наступает 25 декабря. В праздники в их домах готовят бигус, звучат аккордеоны.

Грюгвальд был не совсем немцем, отец его русский, но дети в семье носили фамилию матери, мать же там и верховодила.

Смешение русской и немецкой крови дало чудесные результаты: Вадим и его сестра поразительно красивы. Высокие, стройные, с копной белокурых вьющихся волос, с большими серыми глазами и чувственными губами.

Вадим красивее сестры. Ноги у него длинные, прямые, но ходит он, нарочито косолапя, а правую руку располагает так, словно придерживает у бедра заряженный АКС. Вадим прошел в армии специальную подготовку и должен был отбыть в Афганистан, но что-то там случилось в армейских верхах, и подготовленную уже команду тормознули, отправили в приграничные районы Туркменистана.

Загоревший, подтянутый, с белыми выгоревшими волосами, Грюнвальд в ноябре вернулся из армии и тут же переехал жить к Аптеке. Кое-чему научившись за десяток лет, Аптека перестала одаривать своих избранников подарками, стирать их трусы-носки и напустила на себя некую таинственность, которую так любят незатейливые мужские сердца.

Очарованный Грюнвальд, уставший от вынужденного воздержания в глубоко мусульманской республике, не сползал с Аптеки и, если бы не бесплодие, наступившее в результате прерывания ее многочисленных беременностей, наверняка, заделал бы ей ребенка и первые же дни, и все дело закончилось бы вынужденной свадьбой.

Между актами Грюнвальд устроился в местное РСУ электриком. Ходил он в желтых ботинках, которые спроворила Вадиму его мать, работающая начальником производства в местной пекарне и бывшая на короткой ноге с заведующей сельпо. Эти ботинки, пошитые в Англии и прекрасно смотревшиеся бы с брюками в бело-желтом варианте шотландского тартана, с обычными серыми брюками желтые выглядели противоестественно.

Ежедневно Грюнвальд, не чуя ног под собой, несся к Аптеке и совсем не слушал мать, пытавшуюся обратить его внимание на нашу Любу. Эту дикую мысль, женить сына на Любе, подсказал ей деревенский коллективный разум, соединив воедино два самых красивых в деревне человеческих существа: Любу и Вадима.

Прозрение посетило Грюнвальда в пресловутое рождественское утро, когда он в составе ремонтной бригады бился за учительское благополучие. Вадим зарулил в класс, где мы поили валерьянкой Любу, необыкновенно хорошенькую в своем отчаянии, с растрепанными роскошными кудрями. Грюнвальд застыл в дверях, не решился проникнуть в помещение и исчез.

Ничего не случилось, Люба даже не обратила на него внимания, но Грюнвальд в тот же вечер съехал от Аптеки и внимательно выслушал сбивчивый рассказ матери о том, какое сокровище обитает в учительском доме.

Следующий после Рождества Христова день ознаменовался началом осады неприступной ранее крепости — Любы.

Сначала Вадим пытался попадаться Любе на глаза где-нибудь в районе школы, но ненормированный наш рабочий день и нормированный его сводил на нет все усилия. Потом он начал отключать на подстанции электричество в нашем доме и появлялся на пороге квартиры в качестве дежурного электрика, призванного вернуть свет в массы. Однако частые отключения встревожили бдительного Николая Петровича, обитавшего в двушке в соседнем подъезде, тот обратился в РСУ, которое планового отключения света не подтвердило, и тогда Коля-Петя разорался на всю деревню. Высоким умом Грюнвальд не обладал, но спинной мозг у него работал хорошо: фокусы с освещением прекратились. А Грюнвальд перешел к разведке.

В это время Люба стала ездить к отцу каждую неделю. Тот что-то серьезно приболел, и Люба, окончившая медучилище перед тем, как поступила в пединститут, ухаживала за ним. Не знаю уж как, но договорившись с Шишигой, в субботу она проводила первых два урока, и мы скачками неслись на электричку: Люба выходила в районном центре, а я ехала дальше — до областного. Возвращалась я в понедельник первой электричкой, а Люба приезжала в воскресенье, предпоследней. Грюнвальд сложил в уме 2 + 2, и в следующий раз вошел в электричку через станцию от райцентра, прогулялся по вагонам, нашел Любу, как бы случайно, и подсел к ней. Она проглотила его сказку о том, что здесь, на полустанке, живет его «фронтовой друг», позволила Грюнвальду донести сумки до дома, но на поздний ужин не пригласила.

С тех пор Грюнвальд посещал «зёму» каждое воскресенье, пока однажды обман не раскрылся самым невинным образом: отправляясь на охоту, он случайно проехал нужный полустанок и влез в поезд не через станцию, а на следующей станции после райцентра. Обман Любу возмутил, и Грюнвальд был исключен из воскресных поездок. Вадим не отчаялся и бросил в бой стратегический резерв: свою маму.

Купить хлеб в деревне можно в двух местах: в сельпо и в специальном окошке местной пекарни. Мы предпочитали второе: нужно просто перейти улицу, пройти мимо аптеки и постучать в окошко. Кто-то из пекарей открывал окно и подавал великолепную горячую буханку в обмен на 20 копеек. Все последние перед экзаменами месяцы добывать хлеб приходилось Любе: мы с Татьяной возвращались домой только к позднему ужину.

Грюнвальдова мать, завидев Любу на улице через окно кабинета, сама спешила к окошку обслужить ее и заводила один и тот же разговор:

— Любочка, как ваш папа? Поправляется? Это хорошо, дай Бог ему здоровья… (а потом — более интимно)…вы такая хорошенькая, такая умная… (и почти шепотом, с придыханием)… Вадим к вам очень хорошо относится, не сердитесь на него, это же не со зла…

И добавляла к буханке хлеба сладкую булочку. Уже от себя.

Мать была женщиной приятной, сердце Любы оттаяло, и Грюнвальд, на законных уже основаниях, встречал Любу прямо на перроне районного центра, перехватывал у ее мачехи тяжелую сумку, о чем-то с той быстро переговаривался, подсаживал Любу в вагон, а в деревне шел с ней до самой квартиры. Наверное, я пропустила что-то в этом романе, но вернувшись в учительский дом после 8-го Марта, нашла Грюнвальда на нашей кухне, вполне себе на ней адаптированного. На кухонном столе стояла ваза с желтыми тюльпанами.

Это сейчас можно, не вставая с дивана, заказать доставку любых цветов в любое место и на любое событие: даже пионы в декабре для свадебного букета, — а тогда и в городе за цветами нужно было побегать. Буквально половину вчерашнего дня я шныряла по магазинам и рынкам в поисках желтых тюльпанов для мамы. Папа хотел, чтобы были желтые. Но желтых не было, да и тюльпанов не было. Наконец, я разыскала совсем небольшой букетик обычных, красных, за бешеные деньги, и притащила его в дом. Папа огорчился, но мама была рада.

Грюнвальд же, определенно, делал успехи.

Иногда я встречала их гуляющими по нашей тропинке, иногда он что-то делал в теплице или в нашей квартире, часто оставался на ужин, но дальше этого дело не шло: Люба неизменно выставляла его за порог. Грюнвальд психовал, дергался, но ходил к нам регулярно.

Однажды мы с Таней стали невольными свидетельницами их разговора. Войдя в квартиру, увидели желтые ботинки, и, не успев как-то обозначить свое присутствие, услышали громкий Любин голос:

— А ты думал, что я тебя в постель пущу? Ты думал, что из одной постели выползешь и в другую заползешь?

Грюнвальд что-то тихо ответил, и Люба закричала:

— Вот и иди к своей Аптеке…

Грюнвальд прошел мимо нас, вдел ноги в желтые ботинки и вышел. Думаю, что нашего присутствия он даже не заметил. На кухне рыдала Люба.

Через неделю Грюнвальд вернулся, а еще через неделю разговор об Аптеке повторился…

…Мой сын часто болел, жестокая аллергия терзала маленькое тельце. Болтаться по больницам было привычным для нас занятием. Выйдя от врача, мы заходили с ним в аптеку, и я покупала ему в качестве утешения белые аскорбинки и круглые желтые драже. Сын называл это мячные (от слова «мяч») и шайбные (от «шайбы») витамины. Он скучал без меня, и несколько раз я привозила его с собой в деревню, сильно рискуя его здоровьем.

Как-то раз, в очередной его приезд, мы опять оказались втянутыми в разборки. Стоял апрель, за окном синие сумерки клубились теплым паром. Я разлила по тарелкам мой фирменный борщ. Грюнвальд сидел рядом с Любой, держа ложку в одной руке, а вторую положив на спинку ее стула. Ему было неудобно, приходилось класть ложку, чтобы отломить кусочек хлеба, но он упорствовал в своих заблуждениях, только бы не убирать руку. В средние века таких вот, упорствующих, сжигали на костре заживо, тогда как можно было покаяться, и тебя бы просто удавили перед тем, как сжечь, намного упростив путь к небесам. Любу рука за спиной изрядно раздражала, но она сдерживалась, не желая, видимо, портить всем благостное настроение.

Форточка на кухне была открыта, в нее проникал весенний будоражащий воздух, необыкновенно теплый после слишком уж холодной и снежной зимы. Грюнвальда этот воздух возбуждал, он внюхивался в запах Любиных волос, ее тела, чистого, сильного, матово-смуглого. Синей дымкой заволокло его взгляд, и к тому времени, когда Люба поставила на стол огромную вазу со своим волшебным печеньем, а Таня разлила чай по чашкам, Грюнвальд был уже готов.

— А что, девчонки, — как-то слишком уж развязно сказал он, — не съездить ли нам в следующую субботу в ресторан?

Зарабатывал Грюнвальд немного, мы это доподлинно знали, поход в ресторан был делом недешевым, и Таня осторожно намекнула, что еда на нашей кухне готовится не хуже ресторанной, и вот если Катя (то есть я) привезет после выходных хорошего вина, то мы могли бы через неделю снова встретиться и провести здесь спокойный вечер, никуда не выезжая.

Грюнвальд завыкобенивался. Широко расставив ноги, он наклонился вперед, оперся локтями о стол и, надкусив печеньку, веско так произнес:

— Нельзя же здесь сидеть постоянно. Другие ходят в рестораны, в кино…

Вся деревня знала, что Грюнвальд, заселившись у Аптеки, первое время баловал ее рестораном в районном центре, а приходя с ней в клуб, в кино или на концерт, неизменно садился в самой середине зрительного зала и мял ее на глазах у изумленной публики весь сеанс.

По этой причине слова его прозвучали неосторожно, и мысль он закончить не успел.

— Тебе, что, ресторанов не хватает? — спокойно спросила Люба.

Грюнвальд поперхнулся печеньем.

— Ну, если тебе не хватает ресторанов, или кино с обжиманием, или еще чего, иди в аптеку, и там ты получишь все!

Люба не повысила голос, это Грюнвальд, как-то противоестественно взвизгнув, вскочил из-за стола и ринулся в холл. Через несколько секунд хлопнула входная дверь.

Сын, не успев дожевать одно печенье и уже потянувшись за следующим, деловито спросил:

— Любовь Сергеевна, а вы зачем дядю Вадима в аптеку послали? Его там мячными и шайбными витаминками кормят?

— Да, Илюша… Витаминками… Мячными и шайбными…

Мы закатились, а ссора, между тем, стала генеральной…