Шишига

Ольга Теньковская (2024)

На огромном пространстве, растянувшемся вдоль Камы на две тысячи километров в длину и на триста — в ширину, вечно юная Шишига жила с незапамятных времен. Тысячу лет, две тысячи лет… Кто эти годы считал? Лесным духом приставлена она к Каменному, Земному поясу стеречь его: беречь хрустальную чистоту рек, нетронутую зелень лесов, каждого зверя, каждую птицу… И Шишига берегла и хранила, пока не полюбила смертного мужчину, а, полюбив и потеряв его, ушла в мир людей в поисках того, кто покорил ее… Но кто сказал, что всемогущая лесная ведьма может быть счастлива простой жизнью смертных?

Глава 13 Цветы и яйца

Утро после выпускного выдалось хлопотливым. Мы так и не легли отоспаться после шебутной — с танцами — ночи, встречи первых лучей солнца и хорового исполнения «Не повторяется такое никогда…».

Я не собиралась ложиться спать вообще, рассчитывая уехать утренней электричкой домой. Люба паковала чемодан, а Таня что-то соображала на кухне к завтраку: прощального ужина у нас не получилось, так хотя бы за завтраком попрощаемся. Мне было жаль расставаться с девчонками, бросать Бог знает на кого своих девятиклассников, я не знала, где и как я буду работать, но решение принято, и я его выполняла.

Уложив сумку, я пошла на кухню, но тут меня озарило, и я постучалась к Любе

Она была занята: пыталась упаковать содержимое шкафа в небольшой чемодан, что изначально было задачей невыполнимой.

— Люба, поехали сейчас со мной…

Люба не поняла.

— Ко мне домой, родители будут рады, вечером провожу тебя на самолет.

— А Таня?

— У Тани ночью поезд, Люба.

Она засуетилась, а я захлопнула ее чемодан и потащила на кухню:

— Сейчас позавтракаем, а потом соберемся. А то Таня одна отдувается.

Мы завтракали на кухне и думали, что делаем это вместе в последний раз в жизни. Конечно, никто не собирался завтра же забыть друг о друге, но никто и не думал в то утро, что история наших отношений продолжится.

Люба сказала, что уедет утренней электричкой, Таня понимающе кивнула, она-то сразу поняла, что я не хочу оставлять Любу с ее сомнениями в непосредственной близости от Грюнвальда.

Когда Люба сказала нам, что уезжает в Питер, мы как-то сначала не поверили, но после ее признания Грюнвальд исчез из нашей ночной жизни: он по-прежнему возил нас на речку и ужинал с нами, однако после ужина его неизменно выдворяли.

Люба не скрыла от него, что едет к подруге в Питер, но не сказала, что уезжает навсегда, и он явно что-то подозревал и вертелся возле нашей квартиры неотрывно, хотя в это утро мы его не ждали, он должен был думать, что мы отсыпаемся после выпускного.

Хорошо, что все идет по плану, плохо, что план хреновый.

Так подумала я, уже стоя в холле с сумкой и торопя Любу. Таня суетилась тут же, она вызвалась помочь Любе донести чемодан. И в это время в дверь постучали. На пороге стоял Грюнвальд. Не сказав ни слова, он зашел в Любину комнату и плотно закрыл за собой дверь.

За дверью было тихо, время поджимало…

— Люба, мы опаздываем, — сказала я, но никакого ответа не получила.

Мы с Таней переглянулись, я распахнула дверь.

Люба сидела на диване, перед ней на коленях стоял Вадим, уткнув лицо в ее колени и обхватив руками тоненькое ее тело. Любины пальцы гладили русые грюнвальдовы кудри.

Она подняла на нас глаза и спокойно сказала:

— Я уеду вечером, Вадим меня проводит…

Я полетела на станцию и, едва успев на электричку, уехала домой…

Все следующие дни прошли в нашей семье под лозунгом вызволения меня из деревни. Моя мама самоотверженно обежала за последний месяц всех Илюшкиных докторов, собрала справки, и, вооруженная ими, в сияющих доспехах двинула в приемную областного отдела образования. Отец увязался за мной, но я не пустила его дальше сквера перед учреждением, и тогда он, желая меня подбодрить, сказал:

— Не важно, чем это закончится. Все равно туда ты больше не поедешь: устрою на железную дорогу.

Мой оппонент встретил меня в таких же сияющих сияющих доспехах и тоже вооруженный. Он долго взывал к моему чувству долга и комсомольской ответственности, рассказывал, что детей в деревне учить некому, учителя бегут в город, а дети в деревнях хорошие, им нужны такие вот учителя, и он кивал на характеристику, выданную мне рыжей лисой — начальником районного отдела образования. Рыжий плут все-таки ввернул туда несколько двусмысленных фраз, за которые я собиралась рассчитаться с ним при вызволении моей трудовой книжки, но в целом характеристика была хорошей.

Я держала оборону, а потом перешла в наступление, выложив справки о болезни сына, а также намекнув, что было бы справедливо деревенских выпускниц отправлять назад в деревни вместе с их мужьями, тогда, глядишь, ситуация бы наладилась.

Осознав, наконец, что ничего со мной сделать нельзя, несчастный чиновник подписал открепление и отпустил меня на все четыре, в полном смысле этого слова, стороны.

Три недели после этого я была просто счастлива и не вспоминала ни о чем. Постепенно сознание возвратилось ко мне, я припомнила, что обещала Шишиге освободить комнату к середине июля, а середина уже прошла, и я засобиралась в деревню. Отец явно лучше меня помнил количество оставленного мною в деревне имущества, и, здраво рассудив, я согласилась, что ехать нужно вдвоем и на ее машине.

В ближайший выходной, на рассвете, папа выгнал из гаража старенький свой «Москвич», и мы двинули в деревню: ехать в одну только сторону было часа четыре, если не больше.

В десять утра мы въехали на асфальтированную площадку перед школой и через час планировали стартануть назад, но, открыв ключом дверь в квартиру, поняли, что здесь мы не одни: с кухни донеслись знакомые голоса, за ними и сами девчонки вышли в холл. Конечно, они потащили отца на кухню пить кофе, а я пошла в комнату паковать приобретенное за год имущество.

Я искренне не понимала, что произошло. Люба должна быть в Питере, Таня — в Иваново, а они здесь. Даже если Грюнвальд не отпустил Любу (что сомнительно), не мог же он как-то задержать Таню (это вообще нереально). Мои размышления прервала Люба. Проскользнув в дверь, она присела возле меня и сказала:

— Катя, у меня к тебе просьба. Мы с Вадимом решили пожениться. Не хочу никакую фату, хочу цветы в волосы. Ты же где-то рядом с Домом моды живешь. Я дам тебе кусок шелка, закажи, пожалуйста.

Я пялилась на Любу молча.

— Ну, что ты молчишь, Катя? Ничего же не случилось. Порадуйся за нас.

— Я радуюсь…

— Не заметно. Я улетела в Ленинград, если ты не знаешь, а уже там я поняла, что жду ребенка.

— Поздравляю…

— Ну, Катя…

Конечно, я обрадовалась за Любу, но, видимо, так осоловела, что Люба повторила всю историю еще раз.

Она, действительно, улетела в Питер, как и собиралась. И там даже нашла работу в школе, но неожиданно обнаружила беременность, хотя этого не должно было случиться, потому что они с Грюнвальдом принимали меры, но вот случилось же. Неделю назад она вернулась, они с Вадимом сразу подали заявление. Платье уже шьют, шелк, лавандовый, красивый такой, но нужны плоеные цветочки, знаешь, маленькие такие на тонкой леске, чтобы можно было вплести в волосы, а ей совсем некогда этим заниматься: регистрация через неделю, здесь, в сельсовете, ничего не готово, вся надежда только на тебя, Катя, как хорошо, что ты приехала. Таня? Таня вчера прилетела, как же без нее… Ну, да, торопимся со свадьбой. Катя, ты же знаешь, это деревня… Катя, цветы нужны к следующей пятнице, рано утром, лучше, если в четверг привезешь… В пятницу регистрация…

И Люба сунула мне в руки кусок лавандового шелка.

Мне нужно было глотнуть свежего воздуха, и я вышла на площадку.

— Долбаный покос, — неосторожно выразилась я и тут же поняла, что на площадке не одна: в дальней ее части, в проеме между дверью Лизы и своей, стояла Шишига и пялилась на меня.

Я не поздоровалась с ней и сделала шаг к лестнице, но она окликнула:

— Екатерина Алексеевна, вы же с отцом приехали? Хочу поговорить с ним.

Я развернулась, подошла к Шишиге почти вплотную и прошипела:

— Вот только попробуй подойти к нему, только посмей, — и вернулась на лестницу, а Шишига зашла в свою квартиру и тихо закрыла за собой дверь.

Конечно, я забрала шелк и на другой день понеслась с ним в Дом мод. О недельном сроке (меньше даже — четыре рабочих дня) никто и слушать не хотел. Пришлось идти к заведующей, та выслушала сочувственно, и я предложила двойную цену за работу.

— Не в деньгах дело, у меня мастеров не хватает, — сказала заведующая, но деньги все-таки взяла, обозначив на моей заказе такой поздний час четверга, что на вечернюю электричку я уже не успевала.

В четверг вечером я забрала чертовы плоеные цветочки, а в пятницу утром ринулась на первую электричку. Вышла я вовремя, с большим запасом, но все пошло не так: автобус встал между остановками, следующего — по раннему времени — не дождешься. Кое-как выловила такси, закупила билет и увидела хвост отошедшей с платформы электрички. Была, конечно, вторая утренняя, но она пришла бы к самой регистрации.

Хорошо, что мой папа работает на железной дороге. Дежурная по перрону подтащила меня к начальнику проходящего поезда, и тот согласился взять меня до нужной станции, но с условием, что я проведу все время в купе проводников, не высовывая носа. Конечно, я согласилась.

Поезд пришел в деревню всего на сорок минут позже убежавшей электрички, но Люба, не дождавшись меня к последнему сроку, уже успела впасть в полное отчаяние, так что, открыв дверь в квартиру, я натолкнулась на суровый взгляд незнакомой девушки, видимо, подруги из Питера, и шагнула к Любиной комнате. Но Светлана перенаправила меня в мою (уже не мою) комнату.

Люба сидела на диване с подушкой на коленях, рядом лежало брошенное, видимо, в раздражении платье.

— Катя, я думала, что ты не приедешь уже. Думала, что ты настолько против, что ничего не захочешь сделать.

— Люба, что ты, как ребенок, честное слово, я же сказала, что приеду…

Я говорила и одновременно вынимала из сумки завернутые в кальку цветы на тоненьких шпильках, на леске, одиночные и собранные в гирлянды. Люба брала их в руки, перебирала, улыбалась. И Светлана, примостившаяся рядом со мной на полу, улыбалась на ее радость.

В комнату вошла Таня, в домашнем халате и тапочках, и неспешно произнесла:

— Ну, все? Горе закончилось? Катя, пойдем на кухню, у нас полный завал…

С стороны кухни волнами шли невероятно аппетитные запахи, а на самой кухне от печки к столу и назад порхала Алевтина. Вдоль стены, на расстеленных газетах, стояли вазы, покрытые чистыми полотняными салфетками, в печке что-то запекалось, а на столе расположилось огромное цветное блюдо, на которое Таня начала раскладывать фаршированные яйца.

— Катя, ты не представляешь, мы с ночи готовим: печенье, гужеры, закуски… Мой руки, будешь натирать сыр. Хорошо, что ты все-таки приехала, а то здесь такой кошмар из-за цветов этих. Как будто в цветах дело… Люба с Грюнвальдом поругалась, она выперла его отсюда, кто теперь будет носить закуски? Ты посмотри, что мы напекли…

И Таня подняла одну за другой салфетки над вазами, демонстрируя мне какое-то невероятное количество печенья.

— Гостей много? — поинтересовалась я.

— Не то слово, Катя. У Вадима во дворе натянули полог, столы, скамейки стоят… Я такого никогда не видела.

— А что ты хочешь: свадьба в деревне — это вам не игрушки, — вступила Алевтина, фаршируя бесконечные яйца и выкладывая их на блюдо.

«Ну да, какие уж игрушки, судя по количеству яиц», — подумала я.

Мы закончили с выкладкой, посыпали все это богатство тертым сыром, а сверху приправили витыми, как серпантин, спиралями майонеза. Блюдо занимало весь стол, а нам нужно было разделать рулеты, и мы отправили Таню к Грюнвальду с вестями о перемирии и просьбой возобновить процесс переноса блюд из нашей квартиры в дом жениха.

Дом родителей Вадима был всего метрах в ста от учительского и отделялся от него узкой асфальтированной площадкой и нешироким заброшенным пустырем, бывшим камнем преткновения между селянами и Шишигой. Формально пустырь считался территорией школы, там хотели что-то построить, но так и не построили, а Шишига запрещала распахивать его и засаживать культурными растениями, хотя желающие находились каждую весну. Здесь же, на пустыре, брал свое начало ручей, бегущий вдоль нашего двора. У всех усадеб, окружающих спорную территорию, была задняя калитка, выходящая на пустырь: люди с незапамятных времен брали в ручье воду для себя и для скотины. Она, действительно, была чистая, подтвержденная экспертизой, но с таким избытком фтора, что зубы у селян и даже у Лизы, прожившей здесь уже десяток лет, имели явный коричневый налет. Селяне считали если не весь пустырь, то уж точно территорию вокруг ручью своей, и вот теперь, в преддверии свадьбы, кто-то выкосил широкую тропинку между грюнвальдовой калиткой и асфальтированной площадкой.

Таня прошла по ней, исчезла за яблонями, росшими вдоль забора, а потом появилась снова, сопровождаемая Вадимом. Хотя до регистрации было два с лишним часа, тому, видимо, не терпелось, он был при всем параде: новый серый костюм, белая шелковая рубашка и… желтые ботинки.

Я велела Светлане не выпускать Любу из комнаты, стремясь все-таки следовать традициям и не допускать встречи жениха и невесты, несмотря на утреннее недоразумение.

Грюнвальд вперся в кухню, долго прилаживался половчее взять вазы с печеньем, чтобы не испачкать пиджак, а на мои слова: «Ты бы снял пока парад, Вадим, а то выпачкаешь…», — как-то дико глянул на меня, словно не ждал увидеть здесь никогда и ни под каким видом. Таня взяла третью вазу, и они гуськом двинули по тропинке, а потом назад. В это время Светлана выпустила Любу из виду, и она, накрашенная уже, с красиво уложенными кудрями, перевитыми лавандовыми цветами, вышла на кухню буквально за несколько мгновений до того, как Грюнвальд возник на ее пороге.

Он восхищенно уставился на Любу, игнорируя ее простенький халатик и босые ноги, а та, перехватив его взгляд, опять закапризничала: гормоны перли из нее так, что мама не горюй:

— И что ты вырядился? Хочешь испачкать костюм? И что ты опять в желтых ботинках? Нельзя купить нормальную обувь?

Грюнвальд попытался увильнуть и попросил меня подать блюдо в руки. Но Люба успела перехватить его, подняла на уровень плеча буквально одной рукой, подошла к жениху вплотную и прошипела:

— Я так ненавижу тебя. Была бы моя воля, я бы это все на тебя опрокинула…

Видимо, рука ее двинулась вслед за мыслью, блюдо опасно накренилось, и яйца покатились на грюнвальдов шикарный костюм, шелковую рубашку и желтые ботинки.

Грюнвальд развернулся и вымелся из квартиры, двумя секундами позже, едва не поскользнувшись на раскатившихся яйцах, за ним ринулась Таня, а Люба, разрыдавшись в очередной раз, сделала шаг и попала в объятия Светы, выскочившей на шум. Мы с Алевтиной ползали по кухне, собирали скользкие яйца в картонную коробку. Поначалу Алевтина хотела сложить все это богатство в мусорное ведро, но я запротестовала: остатки свадебной закуски спокойно могут слопать деревенские коты и шавки, мотающиеся — по летнему времени — по деревне без привязи.

— Ну, Грюнвальду не до брачной ночи, — сказала я и на удивленный взгляд Алевтины продолжила, — наша Любаша, похоже, сегодня его уже затрахала…

Алевтина закатилась, но я замахала на нее руками, и она, ползая по полу на коленках, потихонечку прыскала.

В грюнвальдовом доме Таня в это время пыталась привести в порядок костюм, но он был испорчен, рубашка тоже. Мама кудахтала рядом, но, убедившись в том, что костюм не спасти, по крайней мере, до химчистки, достала откуда-то новые брюки и новую же рубашку. Пиджак заменить было нечем. Желтые ботинки тоже.

Приключения на этом не закончились: когда мы всей процессией подошли к сельсовету, то обнаружили его запертым на огромный амбарный замок. В это время я уже точно поняла, что дело вовсе не в лавандовых цветах.

Грюнвальд кинулся к председательше домой, но и дом был закрыт. Соседка сказала, что она рано утром ушла в сторону леса с огромной корзиной, и помахала рукой туда, куда отбыла официальный представитель власти. Грюнвальд скачками кинулся на подворье, завел «Урал» и исчез в указанном направлении.

Люба плакала и отказывалась вернуться домой, но стоять ей на солнцепеке на высоких каблуках было нездорово, мы притащили стул и посадили ее в тени сельсовета ждать гонца из леса.

Прошло только полчаса, а запыленный с головы до ног Грюнвальд уже вез председательшу к сельсовету. Он не пошел переодеваться сам (да и во что бы он переоделся?) и не дал переодеться председательше. Та только сняла в подсобке кофту и натянула поверх штанов и кирзовых сапог парчовое платье и красную ленту. На голове у председательши так и остался утренний колтун.

Она выплыла из подсобки во всем своем официальном величии, ткнула на кнопку старенького проигрывателя, и маленькое помещение с белеными стенами и дощатым растрескавшимся полом наполнилось Мендельсоном…