Сказки старых переулков

Алексей Котейко (2025)

Если ненадолго остановиться и как следует прислушаться, можно услышать истории, которые тихонько нашёптывает сам Город. Об улицах и переулках — залитых солнцем или заполненных туманом, в цветущих садах, сугробах или палой листве. О домах, которые живут долго, и успевают многое повидать на своём веку. И, конечно же, о людях — тех, кто есть сейчас, кто был прежде, или ещё будет. Ведь только люди наполняют Город голосами, смехом и печалью, мечтами и снами. Это истории о самом могущественном из волшебников: Времени. И о самой могущественной из сил: Любви. Это сказки для взрослых, которые ещё не до конца забыли, каково это — быть детьми и верить в сказку.

История девятая. «История о гроше»

Пьяница спал, тяжело уронив голову на стол. По залу корчмы, затерявшейся в трущобах Терновой слободы, плыли клубы горького дыма. То здесь, то там, в углу вспыхивала трубка, выпуская в потолок новую струйку сизой отравы, и под неспешный гул разговоров мерно постукивала грубо слепленная глиняная посуда.

Корчмарь уже трижды прошёл мимо стола, недовольно поглядывая на спящего. Однако рядом с пьяным сидел незнакомый, но вполне пристойно одетый господин. Ещё с полчаса или час тому назад он подливал из кривоватого кувшина в кружку своего собеседника местное кислое, но крепкое, пиво, и внимательно выслушивал заплетающиеся сумбурные бредни. Так что корчмарь не решался потревожить этот странный дуэт, но всякий раз, миновав стол и скрывшись за стойкой, тихо негодующе хмыкал.

Пьяница спал, а сидевший рядом с ним господин в табачного цвета костюме рассматривал лицо спящего. Теперь, когда выпивка окончательно сморила человека, оно словно преобразилось; исчез куда-то «фонарь» с подбитого намедни глаза, разгладились на лбу глубокие складки морщин, пропали отёки, которые вечно бывают у людей, начинающих своё утро с бутылки и стакана. Лицо было одновременно измождённым, будто кожу его выдубили потом, тяжёлой работой — и по-детски открытым, спокойным. Человек что-то пробормотал во сне, чуть пошевелился, и снова тихо засопел.

* * *

— Прошу пана расплатиться, — громыхнул голос корчмаря.

Якуб торопливо зашарил по карманам старого жилета, но там было пусто. Проверил на всякий случай и брюки, истрёпанные на щиколотках до бахромы, но и тут в карманах не нашлось ни единого медяка. Он нарочито медленно поднял кружку с остатками пива — если уж вылетать из корчмы с треском, так хоть допить — и на последних глотках почувствовал, как по зубам ударило что-то металлическое. Якуб заглянул внутрь, и не поверил своим глазам: на дне, в вонючей кислой лужице, лежал серебряный грош.

— Вот она и оплата, — шепнул чей-то вкрадчивый голос. — Прими.

Пьяница недоумённо завертел головой, и тут же всё вокруг потускнело, смазалось, как бывает, если на только что написанную акварелью картину плеснуть воды. Мелькнуло в круговерти цветов что-то белое в пятнах — должно быть, фартук корчмаря — потом красное, жёлтое, коричневое — и стало темно.

* * *

Якуб постукивал молотком, подновляя каблуки на поношенных, но ещё крепких туфлях, которые ему принесли накануне. Что-то напевала себе под нос жена на маленькой кухоньке — когда муж бывал дома трезвым, женщина эта расцветала от радости. Спал в кроватке малыш, трое старших его братьев и две сестры отправились к реке, надеясь поймать в мутных городских водах пару плотвичек.Улицу заливало солнце. Город тёк, плавился, как свеча, под палящим летним зноем. В подвале было чуть прохладнее, но жара чувствовалась даже здесь: маленькое окошко, распахнутое наружу почти над самой землёй, походило на печное нутро.

Тихо звякнуло на улице, потом скрежетнуло и стихло. Сапожник отложил работу, выглянул в окошко — пусто. Посмотрел по сторонам — никого. И тут под самым окном увидел металлический отблеск. Якуб потянулся, силясь рассмотреть непонятную вещицу, и ахнул: у стены дома лежал золотой дукат.

— Прими, — послышался откуда-то вкрадчивый и будто знакомый голос.

Сапожник от неожиданности отшатнулся, с размаху приложившись об оконную притолоку. В глазах потемнело, от боли по щекам потекли слёзы. Пока он нащупывал на затылке быстро выраставшую шишку, пролетела по улице карета, пошли люди. Элегантный господин в табачном костюме, похожий на доктора, прошествовал с тросточкой и скрылся за углом.

* * *

Ставни были уже закрыты — хорошие ставни, плотные, ни лучика света не пробивалось из-за них на уснувшую улицу. Лавочник сидел за конторкой, передвигая столбики монет, и сводя счета за день. Пахло дублёной кожей, воском, дратвой, по полкам в свете свечей тускло поблескивала кожа сёдел, сумок, ремней. Наконец, подсчёты были закончены, но закрывать гроссбух мужчина не спешил. Он полез в широкий кушак, и вынул оттуда деревянную полую трубочку, залитую с двух концов сургучом: в таких обычно перевозили важные депеши.

Хрустнула под ножом для бумаг сургучовая печать, изображавшая оглянувшегося единорога, вставшего на дыбы. Из трубочки с тихим шелестом выпали плотно свёрнутый лист бумаги и туго набитый кошелёк, отозвавшийся при ударе о стол тяжёлым золотым звоном.

Якуб развернул письмо и по складам — в грамоте он так и не стал силён, хотя разбирать счёт и делать бухгалтерские пометки научился достаточно быстро — прочёл первые строчки: «Волею Его Величества, господина земель…» и далее, в самом конце: «…назначается личным Королевским Скорняком с жалованьем из казны в тысячу дукатов в год».

Мужчина, глядя на завязанный кошель с деньгами, задумчиво потёр уже начавшую седеть бороду. И в темноте лавки почудился какой-то смутно узнаваемый, будто раньше слышал, голос:

— Прими.

Якуб настороженно оглянулся, рука сама потянулась под прилавок, где была спрятана крепкая дубинка со стальным шаром на конце. Но нет: в лавке было тихо, лишь перетекали друг в друга в свете свечей тени от товара скорняка — чёрные, рыжие, табачные…

* * *

Барон сонно покачивался в седле, труся вслед за каретой. Он уже не раз пожалел, что, вопреки уговорам жены, решил всё-таки ехать верхом. Сейчас можно было бы подрёмывать на подушках, и пусть в карете трясёт — всё равно это лучше, чем отбивать такт филейными частями о седло. К тому же седло было отвратительным — за что подлецу-конюху ещё влетит, а может, и не только ему, но и управляющему. Уж в чём в чём, а в сёдлах и коже нынешний барон, лет тридцать тому назад сапожник, а потом скорняк с Медной улицы, прекрасно разбирался.

Время текло неспешно, до соседского замка было ещё без малого двадцать лиг, и казалось, что кортеж на дороге остановился, или движется сквозь густую патоку, залипая в ней, как мухи. Стражники сняли шлемы, но и под лёгкими стёгаными шапочками с них в три ручья лился пот. Маленький короткошеий капрал с лихо закрученными, в полголовы, усами — и тот устал настороженно озираться на придорожные кусты.

Капрала первого и выбила из седла пуля. Следом полетели кувырком некоторые охранники, другие схватились за сабли и карабины, а из лесу с воплями повалила шайка. В миг всё смешалось вокруг кареты в один орущий, стонущий, палящий и с лязгом схлёстывающийся клубок. Разбойники, неожиданностью нападения поначалу потеснившие стражу, быстро потеряли преимущество, и постепенно стали отступать под слаженным натиском стражников.

Сам старый барон с пистолетом в руке кружил у кареты, когда на её крышу вскарабкался один из бандитов. Ударом дубинки он свалил с козел кучера, полоснул ножом лакея на запятках, и сунулся было внутрь, но хлопнул выстрел, разбойник взвыл и скатился на землю. Барон с разряженным пистолетом тронул лошадь вперёд, собираясь затоптать подлеца, когда тот вскочил на ноги.

Из раздробленного плеча хлестала кровь, но бандит словно не чувствовал боли. Изумлённый барон увидел, как тот вдруг загримасничал, став похожим на обезьяну, и затем, погрозив пальцем старику, сказал лишь одно:

— Плати!

— Якуб! — крик жены резанул по ушам, барон обернулся — как раз чтобы увидеть, как внутрь кареты лезет второй разбойник, а откуда-то сверху на седую голову самого барона опускается топор на длинной рукояти. Мелькнуло ещё что-то напоследок: силуэт всадника в отдалении, в табачного цвета костюме, с любопытством взирающего с лесистого склона вниз, на развернувшееся на дороге побоище.

* * *

Пьяница вздрогнул и проснулся.

— Прошу пана расплатиться, — громыхнул голос корчмаря.

Якуб торопливо зашарил по карманам старого жилета, но там было пусто. Проверил на всякий случай и брюки, истрёпанные на щиколотках до бахромы, но и тут в карманах не нашлось ни единого медяка. Он нарочито медленно поднял кружку с остатками пива — если уж вылетать из корчмы с треском, так хоть допить — и на последних глотках почувствовал, как по зубам ударило что-то металлическое. Якуб заглянул внутрь, и не поверил своим глазам: на дне, в вонючей кислой лужице, лежал серебряный грош.

— Вот она и оплата, — заметил чей-то вкрадчивый, чуть насмешливый голос.

За столом напротив Якуба сидел элегантный господин в табачного цвета костюме. Нога на ногу, на колене треуголка в тон костюму, в руке тонкая тросточка. Он приветливо улыбнулся пьянице, и лёгким кивком указал на кружку.

Ещё не совсем очнувшись от хмельного сна, сапожник с Медной улицы вновь заглянул внутрь. Грош никуда не исчез, он всё так же тускло поблескивал в пивной лужице, и приглашал воспользоваться редкой удачей. Вдруг что-то зловещее почудилось Якубу в том, как по мокрой монете пробежал неверный свет свечи. Будто видел он что-то похожее когда-то давно, не здесь и не сейчас, или даже слышал, а было это вовсе не с ним…

— Свят, свят, свят, — закрестился сапожник, моментально трезвея, и согнулся под столом.

— Эй, эй! — корчмарь тронул его за плечо, решив, что перебравшего пьяницу сейчас вывернет.

— Да погоди ты! — зло огрызнулся сапожник.

Якуб стащил башмак с левой ноги, взял со стола двузубую вилку, ковырнул подмётку, и вытряхнул из каблука припрятанный на самый распоследний случай серебряный грош. Потускневший, щербатый — не чета новенькому, будто вчера отчеканенному, что лежал в кружке.

Корчмарь брезгливо взял монету, и с гордым видом удалился. Сапожник покосился на сидящего напротив и молчащего господина, потом нахлобучил на голову свой потрёпанный берет, и шагнул за дверь — наружу, к холодному февральскому воздуху и спящему под звёздным небом городу. Вернувшийся корчмарь вежливо, чуть не с поклоном, забрал кружку элегантного господина, подхватил мимоходом кружку Якуба.

Но едва корчмарь развернулся, и тяжело зашагал к стойке, как глаза незнакомца устремились вслед широкой спине, а на губах заиграла хитрая усмешка.Что-то тихо звякнуло. Корчмарь перевернул кружку пьяницы, вытряхнул на ладонь грош, покрутил его в пальцах и быстро опустил в кошелёк. Господин в табачном костюме, казалось, ничего не заметил — он как раз раскуривал тонкую глиняную трубочку.

Конец ознакомительного фрагмента.