Неточные совпадения
— Очень может быть, по французской поговорке: будь жаден, как кошка, и ты в жизни получишь вдвое
больше против
того, чего стоишь! — произнес он не без грусти.
Мне
больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые; и для этого-то сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отец готовил меня, а между
тем он был, сколько я помню, человек не глупый, любил меня и, конечно, желал мне добра.
Пешеходы если и появлялись,
то по
большей части бежали или в лавочку, или в кабак.
Ограниченность применения женского труда в
ту эпоху в России вынуждала девушек стремиться к получению преимущественно педагогического и медицинского образования.] мать очень мало понимала и гораздо
больше бы желала, чтобы она вышла замуж за человека с обеспеченным состоянием, или, если этого не случится, она, пожалуй, не прочь бы была согласиться и на другое, зная по многим примерам, что в этом положении живут иногда гораздо лучше, чем замужем…
Кроме
того, в лице Елены было
больше ума,
больше солидности, видно было
больше образования и совершенно не было
той наглой и почти бесстыдной дерзости, которая как бы освещала всю физиономию ее матери.
Князь принялся, наконец, читать. Елена стала слушать его внимательно. Она все почти понимала и только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей.
Тот принимался, но по
большей части путался, начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился: не оставалось никакого сомнения, что он сам хорошенько не понимал
того, что говорил.
— Мы-с пили, — отвечал ему резко князь Никита Семеныч, — на биваках, в лагерях, у себя на квартире, а уж в Английском клубе пить не стали бы-с, нет-с… не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут. Князя Григорова он, к великому своему удовольствию,
больше не видал.
Тот, в самом деле, заметно охмелевший, уехал домой.
Дело в
том, что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он был
больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с
тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о
том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
—
Большой прикажете? — спросил его
тот.
Посидев еще несколько времени,
больше из приличия, она начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы
тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого князя.
Он гораздо бы
больше показал ей уважения, если бы просто не приехал и сказал, что нельзя ему было, — все-таки это было бы умнее для него и покойнее для нее; тогда она по крайней мере не знала бы пошлой причины
тому.
Она сама гораздо бы
больше желала, чтобы князь бывал у них, а
то, как она ни вооружалась стоическим спокойствием, но все-таки ей ужасно тяжело и стыдно было середь белого дня приходить в Роше-де-Канкаль. Ей казалось, что она на каждом шагу может встретить кого-нибудь из знакомых, который увидит, куда она идет; что швейцар, отворяя ей дверь, как-то двусмысленно или почти с презрением взглядывал на нее; что молодые официанты, стоящие в коридоре, при проходе ее именно о ней и перешептывались.
— Почему же я говорю утопию? — спросила Елена удивленным голосом: ее
больше всего поразило
то, с какой это стати и в каком значении употребила тут Анна Юрьевна слово «утопия».
— Утешил бы ее
тем, что она увидит тебя,
больше ничего, — подхватила княгиня.
Когда стакана по два, по три было выпито и барон уже покраснел в лице, а князь еще и
больше его,
то сей последний, развалясь на диване, начал как бы совершенно равнодушным голосом...
— К счастию, как и вы, вероятно, согласитесь, — разъяснял князь, — из княгини вышла женщина превосходная; я признаю в ней самые высокие нравственные качества; ее счастие, ее спокойствие, ее здоровье дороже для меня собственного; но в
то же время, как жену, как женщину, я не люблю ее
больше…
У ворот сада дамы стали прощаться; после
того разговора, который произошел у них при встрече, они не сказали между собою
больше ни полслова.
— Ах, пожалуйте-с, они в
том большом флигеле, — произнес лакей и повел Елпидифора Мартыныча через сад, где
тот снова гордо взглянул на цветы, гордо вдохнул в себя запах резеды; но войдя к княгине, мгновенно утратил свой надменный вид и принял позу смиренной и ласкающейся овечки.
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с
большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о
том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
— Но мало что старину! — подхватила Елена. — А старину совершенно отвергнутую. Статистика-с очень ясно нам показала, — продолжала она, обращаясь к барону, — что страх наказания никого еще не остановил от преступления; напротив, чем сильнее были меры наказания,
тем больше было преступлений.
— Если уж говорить о несправедливостях, — воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, — так войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres! [Тысячи людей сражаются друг с другом (франц.).] Изобретают самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды
тем, кто
больше зверства показал!
— Первая, самая грубая форма войны — есть набег,
то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство,
то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные
тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже
больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал воевать!
Анна Юрьевна ушла сначала к княгине, а через несколько времени и совсем уехала в своем кабриолете из Останкина. Князь же и барон пошли через
большой сад проводить Елену домой. Ночь была лунная и теплая. Князь вел под руку Елену, а барон нарочно стал поотставать от них. По поводу сегодняшнего вечера барон был не совсем доволен собой и смутно сознавал, что в этой проклятой службе, отнимавшей у него все его время, он сильно поотстал от века. Князь и Елена между
тем почти шепотом разговаривали друг с другом.
Она как бы мгновенно выросла душой: в
том, что муж ее не любил, княгиня
больше не сомневалась, и, в отмщение ему, ей ужасно захотелось самой полюбить кого-нибудь.
По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти
то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой день своего приезда ни с
того ни с сего обратился с разговором к работавшему в
большом саду садовнику.
— Нет-с, купечество здесь мало живет; они
больше в парках и Сокольниках живут; там их настоящее место, — отвечал
тот.
Вечером он тоже, пойдя в
большой сад, заглядывал со вниманием во все хоть сколько-нибудь сносные молодые лица, следил за ними, когда они выходили из сада, и наблюдал в этом случае главным образом над
тем, что на извозчиков ли они садились, или в свои экипажи, и какого сорта экипажи, хорошие или посредственные.
Говоря таким образом, Миклаков в душе вряд ли
то же самое чувствовал, потому что день ото дня становился как-то все
больше худ и желт и почти каждый вечер напивался до одурения; видимо, что он сгорал на каком-то внутреннем и беспрестанно мучившем его огне!
Князь между
тем прошел в
большой флигель. Княгиню он застал играющею на рояле, а барона слушающим ее. Он передал им приглашение Анны Юрьевны ехать в Немецкий клуб ужинать.
Марфуша после
того проворно пошла через
большой сад к Григоровым на дачу. Не возвращалась она, по крайней мере, часа два — три, так что Елена всякое терпение потеряла.
Княгиня, в противоположность Елене, любила все
больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом,
то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она дня три и совсем не видала князя.
— Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а только заставишь
больше ревновать,
то есть
больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше всего ей доказать, что он дурак!
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после
того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать
больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал,
тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в
то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
Барон очень хорошо понимал, что составлять подобные проекты такой же вздор, как и писать красноречивые канцелярские бумаги, но только он не умел этого делать, с юных лет не привык к
тому, и вследствие этого для него ясно было, что на более высокие должности проползут вот эти именно составители проектов, а он при них — самое
большое, останется чернорабочим.
За такого рода качества ему, разумеется, немало доставалось, так что от многих домов ему совсем отказали; товарищи нередко говорили ему дурака и подлеца, но Николя не унимался и даже год от году все
больше и
больше начинал изливать из себя
то, что получал он из внешнего мира посредством уха и глаза.
Статейка газеты содержала следующее: «Нигилизм начинает проникать во все слои нашего общества, и мы, признаться, с замирающим сердцем и более всего опасались, чтобы он не коснулся, наконец, и до нашей педагогической среды; опасения наши, к сожалению, более чем оправдались: в одном женском учебном заведении начальница его, девица, до
того простерла свободу своих нигилистических воззрений, что обыкновенно приезжает в училище и уезжает из него по
большей части со своим обожателем».
— Как вы не знаете? — воскликнула Елена. — Вы знали, я думаю, что я всю честь мою, все самолюбие мое ставила в
том, чтобы питаться своими трудами и ни от кого не зависеть, и вдруг оказывается, что вы перешепнулись с милой маменькой моей, и я содержанкой являюсь, никак не
больше, самой чистейшей содержанкой!
Конечно, есть родители, которые всех самих себя кладут в воспитание детей, в их будущее счастье, —
те родители, разумеется, заслуживают благодарности от своих детей; но моей матери никак нельзя приписать этого: в детстве меня гораздо
больше любил отец, потом меня веселил и наряжал совершенно посторонний человек, и, наконец, воспитало и поучало благотворительное заведение.
— Но, прежде чем передавать ему такие убеждения, — возразил князь, видя, что Елена все
больше и
больше выходит из себя, — вам надобно позаботиться, чтобы здоровым родить его, а потому успокойтесь и не думайте о
той неприятности, которую я имел глупость передать вам.
Князь имел намерение поблагодарить его гораздо
больше, чем сам
того ожидал Елпидифор Мартыныч; кроме
того, князь предположил возобновить ему годичную практику в своем доме, с
тем только, чтобы он каждый день заезжал и наблюдал за Еленой и за ребенком.
Когда Елена говорила последние слова,
то у ней вся кровь даже бросилась в лицо; князь заметил это и мигнул Миклакову, чтобы
тот не спорил с ней
больше.
Тот понял его знак и возражал Елене не столь резким тоном...
— Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, — продолжал Миклаков, — но я все детство мое и часть молодости моей прожил в деревне и вот что замечал: священник если пьяница,
то по
большей части малый добрый, но если уж не пьет,
то всегда почти сутяга и кляузник.
— Ну, и
то хорошо, что я раньше этого не знал!.. Было в жизни хоть несколько минут счастливого самообольщения… Ох, боже мой, боже мой! — как бы
больше простонал Миклаков.
—
То, что и вы ко мне приезжайте: у меня и увидитесь, —
больше ничего!
— Не еду! Только теперь, пожалуйста, нечего
больше об этом говорить!.. — присовокупила она скороговоркой и затем сейчас же перевела разговор на совершенно другие предметы. Когда потом г-жа Петицкая возвратилась,
то княгиня заметно была рада ее приходу и даже сказала ей...
— Прежде всего-с — к-ха! — начал Елпидифор Мартыныч. — Осмотрим Николая Григорьича… Теплота в тельце умеренная, пупок хорош, а это что глазки ваши вы так держите?.. Не угодно ли вам их открыть?.. — И Елпидифор Мартыныч дотронулся легонько пальцем до горлышка ребенка, и
тот при этом сейчас же открыл на него свои
большие черные глаза.
Она в этом случае имела совершенно иные виды: слывя между всеми своими знакомыми, конечно, немножко за кокетку, но в
то же время за женщину весьма хорошей нравственности,
тем не менее однако, г-жа Петицкая, при муже и во вдовстве, постоянно имела обожателей, но только она умела это делать как-то необыкновенно скрытно: видалась с ними по
большей части не дома, а если и дома,
то всегда подбирала прислугу очень глупую и ничего не понимающую.
Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей
больше ничего не рассказывать.
Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло
то, что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила,
то что же заставило ее быть благосклонною к нему?
Скрыть это и носить в этом отношении маску князь видел, что на этот, по крайней мере, день в нем недостанет сил, — а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел на прежнем своем месте весь вечер и
большую часть ночи, а когда на другой день случайно увидел в зеркале свое пожелтевшее и измученное лицо,
то почти не узнал себя.
Ты очень хорошо знала, что я пришел к тебе с
большой моей раной; но ты вместо
того, чтобы успокоить меня, посоветовать мне что-нибудь, говоришь мне только дерзости.