Неточные совпадения
Мелькающие у него перед глазами дорогие магазины и проезжавшие по улицам разнообразные экипажи нисколько не возбуждали его внимания, и
только на самом конце Невского он, как бы чем-то уколотый, остановился: к нему, как и к другим проходящим лицам, взывала жалобным голосом крошечная девочка,
вся иззябшая и звонившая в треугольник.
Почти семидесятилетний старик, с красивыми седыми волосами на висках, с несколько лукавой кошачьей физиономией и носивший из
всех знаков отличия один
только портрет покойного государя […покойного государя — императора Николая I (1796—1855).], осыпанный брильянтами, Михайло Борисович в молодости получил прекрасное, по тогдашнему времени, воспитание и с первых же шагов на службе быстро пошел вперед.
Понимая, вероятно, что в лицее меня ничему порядочному не научат, он в то же время знал, что мне оттуда дадут хороший чин и хорошее место, а в России чиновничество до такой степени
все заело, в такой мере покойнее, прочнее
всего, что родители обыкновенно лучше предпочитают убить, недоразвить в детях своих человека, но
только чтобы сделать из них чиновника.
Едучи в настоящем случае с железной дороги и взглядывая по временам сквозь каретное стекло на мелькающие перед глазами дома, князь вдруг припомнил лондонскую улицу, по которой он в такой же ненастный день ехал на станцию железной дороги, чтобы уехать совсем из Лондона. Хорошо ли, худо ли он поступил в этом случае, князь до сих пор не мог себе дать отчета в том, но
только поступить таким образом заставляли его
все его физические и нравственные инстинкты.
— Мингера, разумеется, — отвечал князь с некоторою гримасою. — Приятель этот своим последним подобострастным разговором с Михайлом Борисовичем просто показался князю противен. — К нам летом собирается приехать в Москву погостить, — присовокупил он: — но
только, по своей немецкой щепетильности,
все конфузится и спрашивает, что не стеснит ли нас этим? Я говорю, что меня нет, а жену — не знаю.
— Да, но ко мне почему-то не зашла; о тебе
только спросила… — Слова эти княгиня тоже заметно старалась произнести равнодушно; но все-таки они у ней вышли как-то суше обыкновенного. — Очень уж тебя ждали здесь
все твои любимые дамы! — присовокупила она, улыбаясь и как бы желая тем скрыть то, что думала.
Госпожа Жиглинская хлопотала было сыскать себе нового покровителя и, говорят, имела их несколько, следовавших один за другим; но увы! —
все это были люди недостаточные, и таким образом, проживая небольшое состояние свое, скопленное ею от мужа и от первого покровителя своего, она принуждена была дочь свою отдать в одно из благотворительных учебных заведений и брала ее к себе
только по праздникам.
Госпожа Жиглинская долго после этого ни о чем подобном не говорила с дочерью и допекала ее
только тем, что дня по два у них не было ни обеда, ни чаю; хотя госпожа Жиглинская и могла бы
все это иметь, если бы продала какие-нибудь свои брошки и сережки, но она их не продавала.
— К-х-ха! — произнес он на
всю комнату, беря князя за руку, чтобы пощупать у него пульс. — К-х-ха! — повторил он еще раз и до такой степени громко, что входившая было в кабинет собака князя, услыхав это, повернулась и ушла опять в задние комнаты, чтобы
только не слышать подобных страшных вещей. — К-х-ха! — откашлянулся доктор в третий раз. — Ничего, так себе, маленькая лихорадочка, — говорил он басом и нахмуривая свои глупые, густые брови.
— Нынче вон, говорят, между молодыми людьми какие-то нигилисты [Нигилисты (от латин. nihil — ничто) — представители разночинной интеллигенции шестидесятых годов XIX века, отрицавшие принципы и традиции дворянской культуры.] есть, и у нас в медицине
все нигилисты,
все отвергли; один
только, изволите видеть, лапис [Лапис (ляпис) — прижигающее средство в медицине (от латин. lapis — камень).] и опиум признали!
Все в природе сотворено не на потребу человека, а ко вреду ему, и один
только лапис и опиум исцеляют и врачуют его от
всех болезней!
Князь принялся, наконец, читать. Елена стала слушать его внимательно. Она
все почти понимала и
только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей. Тот принимался, но по большей части путался, начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился: не оставалось никакого сомнения, что он сам хорошенько не понимал того, что говорил.
Принадлежать человеку в браке или без брака для Елены, по ее убеждениям, было решительно
все равно;
только в браке, как говорили ей, бывают эти отношения несколько попрочнее.
Во
всем этом объяснении князь показался ей таким честным, таким бравым и благородным, но вместе с тем несколько сдержанным и как бы не договаривающимся до конца. Словом, она и понять хорошенько не могла, что он за человек, и сознавала ясно
только одно, что сама влюбилась в него без ума и готова была исполнить самое капризнейшее его желание, хоть бы это стоило ей жизни.
Я сам был лично свидетелем: стояли мы раз у генерал-губернатора в приемной; генералов было очень много, полковников тоже, настоятель греческого монастыря был, кажется, тут же;
только всем говорят: «Занят генерал-губернатор, дожидайтесь!» Наконец, слышим — грядет: сам идет сзади, а впереди у него князь Григоров, — это он
все с ним изволил беседовать и заниматься.
Она и прежде того
всем почти всегда жаловалась на Елену и не
только не скрывала никаких ее недостатков, но даже выдумывала их. Последние слова ее смутили несколько даже Елпидифора Мартыныча. Он ни слова ей не ответил и нахмурил
только лицо.
—
Только они меня-то, к сожалению, не знают… — продолжала между тем та,
все более и более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он — человек женатый, и что она — не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
Князь
все это видел, слышал и понимал. Сначала он кусал себе
только губы, а потом, как бы не вытерпев долее, очень проворно оделся и ушел совсем из дому.
— Зачем же вы в таком случае спрашивали меня? Посылайте, за кем хотите! — произнес он и затем, повернувшись на каблуках своих, проворно ушел к себе: князь полагал, что княгиня
всю эту болезнь и желание свое непременно лечиться у Елпидифора Мартыныча нарочно выдумала, чтобы
только помучить его за Елену.
Разузнать обо
всем этом и подробно выведать княгиня могла через одного
только Елпидифора Мартыныча, в преданность которого она верила и наперед почти была убеждена, что он
все уже и знает. Получив от княгини приглашение посетить ее больную, Елпидифор Мартыныч сейчас же воспылал гордостью.
Видимо, что она ожидала и желала, чтобы на эти слова ее Елпидифор Мартыныч сказал ей, что
все это вздор, одна
только шалость со стороны князя, и Елпидифор Мартыныч понимал, что это именно княгиня хотела от него услышать, но в то же время, питая желание как можно посильнее напакостить князю, он поставил на этот раз правду превыше лести и угодливости людям.
— Хорошо! — согласился Елпидифор Мартыныч. —
Только одного я тут, откровенно вам скажу, опасаюсь: теперь вот вы так говорите, а потом как-нибудь помиритесь с князем, разнежитесь с ним, да
все ему и расскажете; и останусь я каким-то переносчиком и сплетником!
Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за самое себя; она, судя по собственным своим чувствам, твердо была убеждена, что как
только родится у князя от Елены ребенок, так он
весь и навсегда уйдет в эту новую семью; а потому, как ни добра она была и как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но опасность показалась ей слишком велика, так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно.
Грум слегка при этом подсадил его, и
только что Елпидифор Мартыныч уселся, и уселся весьма неловко, на левой стороне, к чему совершенно не привык, и не
всем даже телом своим, — как Анна Юрьевна ударила вожжами по рысаку, и они понеслись по колеистой и неровной дороге.
Рысак, вытянув голову и слегка
только пофыркивая,
все сильнее и сильнее забирал.
Теорию эту перед Анной Юрьевной, когда-то за границей, развивал один француз и говорил при этом превосходнейшим французским языком, жаль
только, что она не
все помнила из его прекрасных мыслей.
Все эти розыски, впрочем, не привели его ни к каким желанным результатам, и барон начал уже вспоминать о хорошенькой привязанности Михайла Борисовича, с которой Мингер последние годы весьма приятно проводил время, потому что Михайло Борисович платил
только деньги этой привязанности, но любила она, собственно, барона.
Впрочем, он княгиню считал совершенно правою и полагал, что если она полюбит кого-нибудь, так он не
только что не должен будет протестовать против того, но даже обязан способствовать тому и прикрывать
все своим именем!
Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему
все поправит; а писать он тоже может всякую чепуху, какая
только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед русскою публикою.
Прочитывая
все это, Миклаков
только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему
все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти
всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно
все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут!
—
Все может, жаль
только, что
все это не по религии нашей с вами! — подсмеивался Миклаков.
— Говорят, что было! — подтвердила г-жа Петицкая самым невинным голосом, хотя очень хорошо знала, что никто ей ничего подобного не говорил и что
все это она сама выдумала, и выдумала даже в настоящую
только минуту.
Прочие гости тоже
все ушли в сад гулять, и в зале остался
только Елпидифор Мартыныч, который, впрочем, нашел чем себя занять: он подошел к официанту, стоявшему за буфетом, и стал с ним о том, о сем толковать, а сам в это время таскал с ваз фрукты и конфеты и клал их в шляпу свою.
Далее князь не в состоянии был выслушивать их разговора; он порывисто встал и снова вернулся в залу, подошел к буфету, налил себе стакан сельтерской воды и залпом его выпил. Елпидифор Мартыныч,
все еще продолжавший стоять около ваз с конфетами,
только искоса посмотрел на него. Вскоре после того в залу возвратилась княгиня в сопровождении
всех своих гостей.
Он до сих пор еще жил, как жил некогда студентом, и
только нанимал комнату несколько побольше, чем прежде, и то не ради каких-нибудь личных удобств, а потому, что с течением времени у него очень много накопилось книг, которые и надобно было где-нибудь расставить; прочая же обстановка его была совершенно прежняя: та же студенческая железная кровать, тот же письменный стол,
весь перепачканный чернильными пятнами и изрезанный перочинным ножом; то же вольтеровское кресло для сидения самого хозяина и несколько полусломанных стульев для гостей.
— Неприятнее
всего тут то, — продолжал князь, — что барон хоть и друг мне, но он дрянь человечишка; не стоит любви не
только что княгини, но и никакой порядочной женщины, и это ставит меня решительно в тупик… Должен ли я сказать о том княгине или нет? — заключил он, разводя руками и как бы спрашивая.
Елпидифор Мартыныч на это опять
только, как бы официально, поклонился и направился в Москву; такой ответ князя снова его сильно оскорбил. «Я не лакей же какой-нибудь: передал поручение и ступай назад!» — рассуждал он сам с собою
всю дорогу.
Князь после того пошел к Жиглинским. Насколько дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была
вся любовь: она
только тем день и начинала, что ждала князя. Он приходил… Она сажала его около себя… клала ему голову на плечо… по целым часам смотрела ему в лицо и держала в своих руках его руку.
Впрочем, начавшийся вскоре ужин и поданное розоватое вино, оказавшееся очень хорошим вином, отвлекли
всех на некоторое время от их собственных мыслей:
все стали есть и пить и ни слова почти не говорили между собой;
только вдруг, посреди этой тишины, в залу вошли двое молодых людей, громко хохоча и разговаривая.
Во
всю дорогу князь слова не промолвил с женой, и
только, когда они приехали домой, он, выходя из экипажа, произнес полунасмешливо и полусердито...
— Но ты
только выслушай меня… выслушай несколько моих слов!.. — произнесла Елизавета Петровна вкрадчивым голосом. — Я, как мать, буду говорить с тобою совершенно откровенно: ты любишь князя, — прекрасно!.. Он что-то такое дурно поступил против тебя, рассердил тебя, — прекрасно! Но дай пройти этому хоть один день, обсуди
все это хорошенько, и ты увидишь, что тебе многое в ином свете представится! Я сама любила и знаю по опыту, что
все потом иначе представляется.
Видя
все это, Миклаков поматывал
только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. «Ведь любят же других людей так женщины?» — думал он. Того, что князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: «Дома ли князь?», услышал ответ, что князь дома, но
только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете.
Ужином Елизавета Петровна угостила на славу: она своими руками сделала отличнейший бифштекс и цыплят под соусом, но до
всего этого ни князь, ни Елена почти не дотронулись; зато Миклаков страшно много съел и выпил
все вино, какое
только было подано.
Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял
всю эту сцену с Архангеловым; она
только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой.
— Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а
только заставишь больше ревновать, то есть больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше
всего ей доказать, что он дурак!
На другой день Анна Юрьевна в самом деле заехала за бароном и увезла его с собой. Дом ее и убранство в оном совершенно подтвердили в глазах барона ее слова о двадцати тысячах душ. Он заметно сделался внимательнее к Анне Юрьевне и начал с каким-то особенным уважением ее подсаживать и высаживать из экипажа, а сидя с ней в коляске, не рассаживался на
все сиденье и занимал
только половину его.
Барон в этом случае, благодаря своему петербургскому высокомерию, полагал, что стоит ему
только показаться в Москве в своих модных пиджаках, с дорогой своей тросточкой и если при этом узнается, что он действительный статский советник и кавалер станиславской звезды, то
все московские невесты сами побегут за ним; но вышло так, что на
все те качества никто не счел за нужное хоть бы малейшее обратить внимание.
Все прежние планы в голове барона мгновенно изменились, и он прежде
всего вознамерился снискать расположение Анны Юрьевны, а потом просить ее руки и сердца; она перед тем
только получила известие из-за границы, что муж ее умер там.
Такой прием, разумеется, всякую другую женщину мог бы
только оттолкнуть, заставить быть осторожною, что и происходило у него постоянно с княгиней Григоровой, но с Анной Юрьевной такая тактика вышла хороша: она сама в жизнь свою так много слышала всякого рода отдаленных и сентиментальных разговоров, что они ей сильно опротивели, и таким образом, поселясь при переезде в город в одном доме а видясь каждый день, Анна Юрьевна и барон стали как-то
все играть между собой и шалить, словно маленькие дети.
Перечитав
все это, барон даже улыбнулся, зачем это он написал об истории; но переписывать письма ему не захотелось, и он
только продолжал его несколько поискреннее...