Неточные совпадения
Однажды — это
было,
когда Михайле Борисовичу стукнуло уже за шестьдесят — перед началом одной духовной церемонии кто-то заметил ему: «Ваше высокопревосходительство, вы бы изволили сесть, пока служба не началась»…
Племянника своего она обожала;
когда он
был в лицее [Лицей — Александровский лицей в Петербурге, ранее находившийся в Царском Селе.
— Я всегда
был против всякого рода казенных фабрик, заводов, домов; а в настоящее время,
когда мы начинаем немножко освобождаться от этого, я вотировать за такое предположение просто считаю для себя делом законопреступным».
Когда первое чувство голода
было удовлетворено, между Михайлом Борисовичем и бароном снова начался разговор и по-прежнему о том же генерале.
— Я,
когда награжден
был сим крестом, — продолжал он, указывая с гордостью на своего Владимира: — приезжаю тогда благодарить генерал-губернатора, всплакал от полноты чувств, — ей-богу!
Когда Елена говорила последние слова, то в ее глазах, в складе губ и даже в раздувшихся красивых ноздрях промелькнула какая-то злая ирония. Князь это подметил и
был крайне этим поражен: он никак не ожидал услышать от Елены подобного совета.
Покуда княгиня приводила себя в порядок, Анна Юрьевна ходила взад и вперед по комнате, и мысли ее приняли несколько иное течение: прежде видя князя вместе с княгиней и принимая в основание, что последняя
была tres apathique, Анна Юрьевна считала нужным и неизбежным, чтобы он имел какую-нибудь альянс на стороне; но теперь, узнав, что он уже имеет таковую, она стала желать, чтобы и княгиня полюбила кого-нибудь постороннего, потому что женщину, которая верна своему мужу, потому что он ей верен, Анна Юрьевна еще несколько понимала; но чтобы женщина оставалась безупречна,
когда муж ей изменил, — этого даже она вообразить себе не могла и такое явление считала почти унижением женского достоинства; потому,
когда княгиня, наконец, вышла к ней, она очень дружественно встретила ее.
Когда, наконец, Елизавета Петровна позвала дочь сесть за стол, то Елена, несмотря на свою грусть, сейчас же заметила, что к обеду
были поданы: жареная дичь из гастрономического магазина, бутылка белого вина и, наконец, сладкий пирог из грецких орехов, весьма любимый Еленою.
— А тем, что… ну, решился провести этот день с женой. И скажи прямо, серьезно, как вон русские самодуры говорят: «Хочу, мол, так и сделаю, а ты моему нраву не препятствуй!». Досадно бы, конечно,
было, но я бы покорилась; а то приехал, сначала хитрить стал, а потом,
когда отпустили, так обрадовался, как школьник, и убежал.
Князь, оставшись один, погрузился в размышления. Его смутили слова Елены о постигающих ее припадках: что, если эти припадки подтвердятся? Страх и радость наполнили при этой мысли сердце князя: ему в первый раз еще предстояло это счастие; но как встретить это событие, как провести его потом в жизни?
Когда Елена вошла в шляпке и бурнусе, он все еще продолжал сидеть, понурив голову, так что она принуждена
была дотронуться веером до его плеча.
Анна Юрьевна, несмотря на происшедший спор, постаралась проститься с Еленой как можно радушнее, а князя,
когда он пошел
было за Еленой, приостановила на минуту.
Когда он завез Елену домой, то Елизавета Петровна, уже возвратившаяся и приведшая себя в порядок, начала его убедительно упрашивать, чтобы он остался у них отужинать. Князь согласился. Елена за ужином ничего не
ела.
— Ну,
когда не может, так и сиди там себе! — сказал князь резко, и вместе с тем очень ясно
было видно, до какой степени он сам хорошо сознавал, что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки не мог этого сделать по известной уже нам причине.
Когда стакана по два, по три
было выпито и барон уже покраснел в лице, а князь еще и больше его, то сей последний, развалясь на диване, начал как бы совершенно равнодушным голосом...
Разговаривая таким образом, они шли по дороге к Марьиной роще, и
когда вышли в поле, то княгиня, которая
была очень дальнозорка, начала внимательно глядеть на ехавшую им навстречу пролетку с дамой.
Когда князь сказал княгине, что они переедут на дачу в Останкино, то она
была очень рада тому.
— Митька, лошадей! — крикнул он как-то грозно своему лакею, и,
когда кони его (пара старых саврасых вяток)
были поданы, он гордо сел в свою пролетку, гордо смотрел, проезжая всю Сретенку и Мещанскую, и, выехав в поле, где взору его открылся весь небосклон, он, прищурившись, конечно, но взглянул даже гордо на солнце и, подъезжая к самому Останкину, так громко кашлянул, что сидевшие на деревьях в ближайшей роще вороны при этом громоподобном звуке вспорхнули целой стаей и от страха улетели вдаль.
— Кто ж это знает? — отвечал Елпидифор Мартыныч, пожав плечами. — К-х-ха! — откашлянулся он. — Мать мне ее,
когда я
был у них перед отъездом их на дачу, говорила: «Что это, говорит, Леночку все тошнит, и от всякой пищи у ней отвращение?» Я молчу, конечно; мало ли человека отчего может тошнить!
День
был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой,
был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа.
Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.
— Нет, оно более чем одной только формы утверждения законов касается, — возразила ему Елена, — а потому я все-таки
буду держаться моего определения, что законы
суть договоры [Законы
суть договоры — юридическое и социологическое учение, возникшее в XVIII веке и разрабатывавшееся передовыми мыслителями своего времени — Беккариа, Руссо и другими.]; и вообразите, я родилась в известном государстве,
когда договоры эти уже
были написаны и утверждены, но почему же я, вовсе не подписавшаяся к ним, должна исполнять их?
Но
есть войны протестующие,
когда общество отбивает себе права жизни от какой-нибудь домашней тирании или от внешнего насилия: те войны почтенны, и вожди их стоят благословения людей.
Службы у него не
было, да и
когда она еще
будет — неизвестно!
Когда г-же Петицкой принесли от княгини в подарок рояль, то она удивилась и даже немножко обиделась; но княгиня прислала ей при этом такое любезное и доброе письмо, что она не в состоянии
была отказаться принять подарок от нее, и с тех пор почти дружба связала обеих этих дам. Главное, г-жа Петицкая, несмотря на свой скромный и печальный вид, ужасно смешила княгиню, рассказывая ей разные разности про останкинских господ и госпож. О, она казалась княгине очень умною и ужасною насмешницей!
Барон, Петицкая и княгиня, хоть не говеем, может
быть, искренне, но старались между собой разговаривать весело; князь же ни слова почти не произнес, и после обеда,
когда барон принялся шаловливо развешивать по деревьям цветные фонари, чтобы осветить ими ночью сад, а княгиня вместе с г-жой Петицкой принялась тоже шаловливо помогать ему, он ушел в свой флигель, сел там в кресло и в глубокой задумчивости просидел на нем до тех пор, пока не вошел к нему прибывший на вечер Миклаков.
Князь непременно полагал, что барон находится в группе людей, стоящих около фейерверка, так как фейерверк этот барон сам затеял и сам его устраивал; но, к великому своему удивлению,
когда одно из самых светлых колес фейерверка
было зажжено, князь усмотрел барона вовсе не на пруду, а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с ней в заметно приятных и задушевных разговорах.
Комплект платья у него
был так же неполон, как и во дни оны: халат его
был, например, такого свойства, что Миклаков старался лучше не надевать его,
когда это
было возможно, а так как летом эта возможность, по случаю теплой погоды,
была почти постоянная, то Миклаков обыкновенно все лето и ходил в одном белье.
— Ревность действительно чувство весьма грубое, — начал на это рассуждать Миклаков, — но оно еще понятно и почти законно,
когда вытекает из возбужденной страсти; но вы-то ревнуете не потому, что сами любите княгиню, а потому только, что она имеет великую честь и счастие
быть вашей супругой и в силу этого никогда не должна сметь опорочить честь вашей фамилии и замарать чистоту вашего герба, — вот это-то чувство, по-моему, совершенно фиктивное и придуманное.
— Нет, не шучу, уверяю вас, — продолжал Миклаков, — что же другое делать с вами,
когда вы сами говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому,
выпивайте два — три стакана холодной воды, сделайте большую прогулку!
— Ну так вот что! — начала она после короткого молчания. — Вы скажите этой старушонке Жиглинской, — она ужасно, должно
быть, дрянная баба, — что
когда у дочери ее
будет ребенок, то князь, конечно, его совершенно обеспечит.
Когда, наконец, все уже
были в своих экипажах, то Анна Юрьевна впереди всех улетела на своем рысаке.
Анна Юрьевна
пила это вино,
когда была в клубе еще в начале лета с юным своим музыкальным талантом. При этой мысли она невольно вздохнула, постаравшись скрыть от всех этот вздох.
— Пожалуй, поедемте! — произнесла опять с расстановкой Анна Юрьевна; ей самой
было противно оставаться в клубе. — Скажите князю, чтобы он довез моего грума, — присовокупила она княгине, уходя; и,
когда Елена стала садиться в кабриолет, Анна Юрьевна ей сказала с участием...
Миклаков между тем ходил взад и вперед по комнате. Выражение лица у него
было тоже какое-то недовольное; видно, что и у него на душе
было скверно, и,
когда Елена поуспокоилась несколько, он спросил ее...
Вам, вероятно, не нравилось то, что я
была слишком любезна с вашим приятелем бароном, но заверяю вас, что барон никогда мне и нисколько не нравился, а, напротив, теперь даже стал противен, и я очень рада
буду,
когда он уедет.
— Скажите,
когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то пишут такие письма? — проговорил барон и, вынув из своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне. Письмо это
было от княгини, писанное два дня тому назад и следующего содержания: «Вы просите у меня „Московских ведомостей“ [«Московские ведомости» — газета, издававшаяся с 1756 года. В 1863 году
была арендована реакционерами М.Н.Катковым и П.М.Леонтьевым.], извините, я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!»
— Хорошо-с, передам! — сказал, опять засмеясь, Николя и очень, как видно, довольный таким поручением. — У нас после того Катерина Семеновна
была, — бухал он, не давая себе ни малейшего отчета в том, что он говорит и кому говорит. — «Что ж, говорит, спрашивать с маленькой начальницы,
когда, говорит, старшая начальница то же самое делает».
Но как бы ни
было, однако, магазин Адольфа Иваныча с этого дня сделался предметом самого тщательного внимания для Миклакова: он чуть не каждый день заходил узнавать, что не нужно ли что-нибудь примерить на нем, и
когда, наконец, ему изготовлены
были сюртучная пара и несколько сорочек, то он немедля все это забрал и как бы с сокровищем каким проворно пошел домой.
Он влюбился в нее по уши; она отвечала ему тем же, давала ему даже тайные свидания в саду, а
когда время приспело, так и вышла замуж за кого ей приличнее и нужнее
было!
Между тем рассказ его о Миклакове перевернул в голове княгини совершенно понятие о сем последнем; она все после обеда продумала, что какую прекрасную душу он должен иметь, если способен
был влюбиться до такой степени, и
когда, наконец, вечером Миклаков пришел, она встретила его очень дружественно и, по свойственной женщинам наблюдательности, сейчас же заметила, что он одет
был почти франтом.
— Ужинаю, если ужин
есть, и не ужинаю,
когда его нет!
Кроме того, Елена не хотела беспокоить и князя, который, она видела, ужасно тревожится грядущим для нее кризисом; она даже думала, чтобы этот кризис прошел секретно для него, и ему уже сказать тогда,
когда все
будет кончено.
Когда Елена начала вставать, то к ней, должно
быть, подошла на помощь акушерка, потому что Елпидифор Мартыныч явно, что на ту крикнул: «Не поддерживайте!.. Не ваше дело!..», — и после того он заговорил гораздо более ласковым тоном, обращаясь, конечно, к Елене: «Ну, вот так!.. Идите!.. Идите ко мне!»
Князь в радости своей не спросил даже Елпидифора Мартыныча, что такое, собственно, он сделал с Еленой, а между тем почтенный доктор совершил над нею довольно смелую и рискованную вещь: он,
когда Елена подошла к нему, толкнул ее, что
есть силы, в грудь, так что сна упала на пол, и тем поспособствовал ее природе!..
«Вот дуралей-то!» — прибавлял он, повертываясь опять на прежний бок, и таким образом он промучился до самого утра, или, лучше сказать, до двенадцати часов,
когда мог ехать к Жиглинской, где ожидал встретить князя, который, может
быть, снова предложит ему деньги; но князи он не нашел там: тот
был дома и отсыпался за проведенную без сна ночь.
— Пожалуй, не приглашайте! Сделайте такое ваше одолжение! — отвечала насмешливо акушерка. [Вместо слов «отвечала насмешливо акушерка»
было; «отвечала акушерка; и
когда Иллионский уехал, она прибавила про себя: „Ишь, старый черт этакой, говори за него, очень мне нужно!“»]
— Сам, сам!.. — согласился Елпидифор Мартыныч. — Не пособите ли вы мне в этом случае?.. Право, мне становится это несколько даже обидно… Вот
когда и нужно, — присовокупил он каким-то даже растроганным голосом, — чтобы родители
были при детях и наставляли их, как они должны себя вести!
— Хорошо; но
когда же мы крестить его
будем?
— А вот
когда не
будет религии, тогда, пожалуй, не крестите вашего сына: но пока они существуют, так уж позвольте мне даже
быть восприемником его! — заключил он, обращаясь в одно и то же время к князю и к Елене.
— А
когда же эта история
будет? — спросил тот.
— В минуту слетаю туда! — сказала Елизавета Петровна и, проворно войдя в комнату дочери, проворно надела там шляпку и проворнейшим шагом отправилась в церковь, куда она, впрочем,
поспела к тому уже времени,
когда юный священник выходил с крестом. Он, видимо, хотел представить себя сильно утомленным и грустным выражением лица желал как бы свидетельствовать о своих аскетических подвигах.