Неточные совпадения
Князь проворно вынул свой бумажник, вытащил из него первую, какая попалась ему под руку, ассигнацию и подал ее девочке: это
было пять рублей серебром.
Крошка от удивления раскрыла на него свои большие глаза, но
князь уже повернул в Морскую и скоро
был далеко от нее.
Дядя
князя Григорова, к которому он теперь ехал обедать,
был действительный тайный советник Михайло Борисович Бахтулов и принадлежал к высшим сановникам.
Марья Васильевна Бахтулова (родная тетка
князя Григорова)
была кротчайшее и добрейшее существо.
Кроткая Марья Васильевна
была тут же: она сидела и мечтала, что вот скоро придет ее Гриша (
князь Григоров тем, что пребывал в Петербурге около месяца, доставлял тетке бесконечное блаженство).
Барон еще на школьной скамейке подружился с
князем Григоровым, познакомился через него с Бахтуловым, поступил к тому прямо на службу по выходе из заведения и
был теперь один из самых близких домашних людей Михайла Борисовича. Служебная карьера через это открывалась барону великолепнейшая.
— Что делать, ma tante, — отвечал
князь; видимо, что ему в одно и то же время жалко и скучно
было слушать тетку.
— Я пойду, однако, прощусь с
князем, — проговорил
было барон, закуривая очень хорошую сигару, которую предложил ему Михайло Борисович.
Князь в это время шагал по Невскому. Карету он обыкновенно всегда отпускал и ездил в ней только туда, куда ему надобно
было очень чистым и незагрязненным явиться. Чем ближе он подходил к своей гостинице, тем быстрее шел и, придя к себе в номер, сейчас же принялся писать, как бы спеша передать волновавшие его чувствования.
Зала, гостиная и кабинет
были полны редкостями и драгоценностями; все это досталось
князю от деда и от отца, но сам он весьма мало обращал внимания на все эти сокровища искусств: не древний и не художественный мир волновал его душу и сердце, а, напротив того, мир современный и социальный!
В один из холоднейших и ненастнейших московских дней к дому
князя подходила молодая, стройная девушка, брюнетка, с очень красивыми, выразительными, умными чертами лица. Она очень аккуратно и несколько на мужской лад
была одета и, как видно, привыкла ходить пешком. Несмотря на слепящую вьюгу и холод, она шла смело и твердо, и только подойдя к подъезду княжеского дома, как бы несколько смутилась.
Князь, ехав в своей покойной карете, заметно
был под влиянием не совсем веселых мыслей: более месяца он не видался с женою, но предстоящее свидание вовсе, кажется, не занимало и не интересовало его; а между тем
князь женился по страсти.
С семейством этим познакомил
князя барон, который хоть и
был с самых юных лет весь соткан из практических стремлений, но музыку любил и даже сам недурно играл на фортепьянах.
Все это, впрочем, разрешилось тем, что
князь, кончив курс и
будучи полным распорядителем самого себя и своего громадного состояния, — так как отец и мать его уже умерли, — на другой же день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке своей Марье Васильевне, стал перед ней на колени, признался ей в любви своей к Элизе и умолял ее немедля ехать и сделать от него предложение.
Воспоминания эти, должно
быть,
были слишком тяжелы и многознаменательны для
князя, так что он не заметил даже, как кучер подвез его к крыльцу дома и остановил лошадей.
— Ничего себе; так же по-прежнему добра и так же по-прежнему несносна… Вот прислала тебе в подарок, — прибавил
князь, вынимая из кармана и перебрасывая к жене крестик Марьи Васильевны, — велела тебе надеть; говорит, что после этого непременно дети
будут.
— Кто
был у тебя во все это время? — спросил
князь после некоторого молчания и как бы пооживившись несколько.
— Совершеннейшее! — воскликнул
князь, смотря на потолок. — А что, — продолжал он с некоторой расстановкой и точно не решаясь вдруг спросить о том, о чем ему хотелось спросить: — Анна Юрьевна ничего тебе не говорила про свою подчиненную Елену?.. — Голос у него при этом
был какой-то странный.
На деле же, сверх всякого ожидания, стало оказываться не совсем так: от
князя им не
было никакой помощи.
В одну из минут весьма крайней нужды госпожа Жиглинская решилась
было намекнуть об этом дочери: «Ты бы попросила денег у друга твоего, у
князя; у него их много», — сказала она ей больше шутя; но Елена почти озлобленно взглянула на мать.
Князь, после весьма короткого разговора с Еленою, в котором она выразила ему желание трудиться, бросился к одной из кузин своих, Анне Юрьевне, и так пристал к ней, что та на другой же почти день дала Елене место учительницы в школе, которую Анна Юрьевна на свой счет устроила и
была над ней попечительницей.
— К-х-ха! — произнес он на всю комнату, беря
князя за руку, чтобы пощупать у него пульс. — К-х-ха! — повторил он еще раз и до такой степени громко, что входившая
было в кабинет собака
князя, услыхав это, повернулась и ушла опять в задние комнаты, чтобы только не слышать подобных страшных вещей. — К-х-ха! — откашлянулся доктор в третий раз. — Ничего, так себе, маленькая лихорадочка, — говорил он басом и нахмуривая свои глупые, густые брови.
— Конечно, ничего, стоило посылать! — произнес
князь досадливым голосом, между тем лицо у него
было какое-то искаженное и измученное. Руку свою он почти насильно после того вырвал из руки Елпидифора Мартыныча.
Елена благодаря тому, что с детства ей дано
было чисто светское образование, а еще более того благодаря своей прирожденной польской ловкости
была очень грациозное и изящное создание, а одушевлявшая ее в это время решительность еще более делала ее интересной; она села на стул невдалеке от
князя.
— А сами вы
будете дома? — спросил ее протяжно
князь.
Князь открыл книгу и хотел
было приняться читать, но потом вдруг почему-то приостановился.
Насколько
князю нравилась Елена, настолько противна
была ему мать; своей массивной фигурой и нахальным видом госпожа Жиглинская внушала ему какое-то физиологическое отвращение к себе.
—
Будет, так
будет! — согласился с удовольствием
князь.
— Но вы так мало
были у нас, что она, я думаю, просто не успела этого сделать, — возразил
князь.
— Ей, может
быть, нездоровилось! — объяснил
князь.
— А черт его знает, у кого он
был! — сказал с сердцем
князь, и вообще, как видно
было, весь этот разговор начинал ему становиться скучным и неприятным.
Когда Елена говорила последние слова, то в ее глазах, в складе губ и даже в раздувшихся красивых ноздрях промелькнула какая-то злая ирония.
Князь это подметил и
был крайне этим поражен: он никак не ожидал услышать от Елены подобного совета.
«Но почему же эта женщина, — рассуждала и в этом случае Елена, — не постаралась сохранить любовь мужа?»
Князь сам ей рассказывал, что он давно разлюбил жену, потому что она никогда не разделяла ни одного из его убеждений; значит, Елена тут ничем не
была виновата.
Во-вторых, она ужасно боялась встретить в
князе какие-нибудь аристократические тенденции и замашки, которых, конечно, она нисколько не замечала в нем до сих пор; но, может
быть, в этом случае он маскировался только или даже сам пока не сознавал своих природных инстинктов.
—
Есть,
князь,
есть! — сказала Елена, и голос у ней при этом отозвался даже какой-то строгостью.
— Что же, после этого, — продолжал
князь, — стало
быть, вы во мне видите какого-то грубого, грязного волокиту?
— Значит, такой, какой я
есть в сущности, я вам не нравлюсь? — произнес
князь тихо.
Москва, как убедился
князь по опыту,
была в этом отношении — болото стоячее.
— Но, может
быть, поздно уж? — заметил
князь.
Во всем этом объяснении
князь показался ей таким честным, таким бравым и благородным, но вместе с тем несколько сдержанным и как бы не договаривающимся до конца. Словом, она и понять хорошенько не могла, что он за человек, и сознавала ясно только одно, что сама влюбилась в него без ума и готова
была исполнить самое капризнейшее его желание, хоть бы это стоило ей жизни.
— Там, в столовой,
князя Василья Петровича Григорова сынок, — начал он, как бы донося почтенному ареопагу, — другую бутылку портвейну
пьет.
— Мы-с
пили, — отвечал ему резко
князь Никита Семеныч, — на биваках, в лагерях, у себя на квартире, а уж в Английском клубе
пить не стали бы-с, нет-с… не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут.
Князя Григорова он, к великому своему удовольствию, больше не видал. Тот, в самом деле, заметно охмелевший, уехал домой.
Елена почти успела выучиться у
князя по-английски: на всякого рода ученье она
была преспособная.
Дело в том, что, как
князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он
был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо
был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
Сия опытная в жизни дама видела, что ни дочь нисколько не помышляет обеспечить себя насчет
князя, ни тот нимало не заботится о том, а потому она, как мать, решилась, по крайней мере насколько
было в ее возможности, не допускать их войти в близкие между собою отношения; и для этого она, как только приходил к ним
князь, усаживалась вместе с молодыми людьми в гостиной и затем ни на минуту не покидала своего поста.
Выведенная всем этим из терпения, Елена даже раз сказала
князю: «Пойдемте в мою комнату, там
будет нам уединеннее!» — «И я с вами пойду!» — проговорила при этом сейчас же госпожа Жиглинская самым кротким голосом.
Анна Юрьевна
была единственная особа из всей московской родни
князя, с которою он не
был до неприличия холоден, а, напротив того, видался довольно часто и
был даже дружен.
Князь Григоров, никогда и ни с какой женщиной не шутивший, с Анной Юрьевной любил, однако, болтать и на ее вольности отвечал обыкновенно такого рода вольностями, что даже Анна Юрьевна восклицала ему: «Нет,
будет!
Это уж слишком!» Обедать у Анны Юрьевны
князь тоже любил, потому что в целой Москве, я думаю, нельзя
было найти такого пикантного и приятного на мужской вкус обеда, как у ней.
Настоящий обед ублаготворил тоже
князя полнейшим образом: прежде всего
был подан суп из бычьих хвостов, пропитанный кайенной [Кайенна — здесь название кайеннского перца, ввозимого из города Кайенны во Французской Гвиане.], потом протертое свиное мясо, облитое разного рода соями, и, наконец, трюфели а la serviette, и все это предоставлено
было запивать благороднейшим, но вместе с тем и крепчайшим бургонским.