Неточные совпадения
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма
к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет:
к себе ли возьмет вашего сына для приготовления,
велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а не воздухом питаются!
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо
к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо
к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно
велела вам это сделать!
Анна Гавриловна еще несколько раз входила
к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и
велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
К главному подъезду
вели железные ворота, на которых виднелся расколовшийся пополам герб фамилии Абреевых.
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать;
к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью,
велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал; тот и потянул его
к себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит, меня!» Тот и
велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
Вообще детские игры он совершенно покинул и
повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их
к нему в комнату.
— Когда вот дяденьке-то бывает получше немножко, — вмещалась в разговор Анна Гавриловна, обращаясь
к Павлу, — так такие начнут они разговоры между собою
вести: все какие-то одеялы, да твердотеты-факультеты, что я ничего и не понимаю.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и
велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел
к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту
повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел
к Имплевым, то захватил с собой и произведение свое.
Дневником, который Мари написала для его
повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью
к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою
повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Но я не то, что сам напечатаю, а отнесу ее
к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж, тот не убьет же меня за это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются
повести гораздо хуже моей.
Наконец Еспер Иваныч призвал Мари и
велел написать
к княгине, что он переезжает в Москву.
— А потому, что пытанье это
ведет часто
к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.
Павел
велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить
к Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла
к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел
велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел
к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
— Да,
вели! Кстати, скажите, — прибавил Салов, обращаясь
к Павлу, — что, вы играете в карты?
Весь этот разговор молодые люди
вели между собой как-то вполголоса и с явным уважением друг
к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей.
Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же
повел Салова
к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил...
— Что тебе
к ужину
велеть приготовить? — произнес он, стоя посередине комнаты с каким-то растерявшимся взором. — Погоди, постой, я пошлю сейчас в Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи
велю тебе привезти.
— Непременно! — отвечал он и торопливо
повел обеих дам
к полковнику.
— Точно так. Отец мой тридцать лет казначеем! — проговорила она с какою-то гордостью, обращаясь
к Павлу, и затем,
поведя как-то носом по воздуху, прибавила: — Какой вид тут у вас прекрасный — премиленький!
Когда Павел снова уселся в коляску и стал уже совсем подъезжать
к усадьбе, им снова овладели опасения: ну, если m-me Фатеева куда-нибудь уехала или больна, или муж ее приехал и не
велел его принимать, — любовь пуглива и мнительна!
В такого рода соображениях и колебаниях прошло около двух месяцев; наконец в одно утро Иван сказал Вихрову, что пришел Макар Григорьев. Павел
велел позвать его
к себе.
Вихров на это дружески потрепал его по плечу и
повел его
к закуске.
Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее
к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок,
велит ее вытащить совсем из дому, вон… — Марьеновский даже привстал.
Вот его, попервоначалу, в десятники произведут, вышлют там
к какому-нибудь барину или купцу на работу, он и начнет
к давальцам подделываться: материалу ли там какого купить им надо, — сбегает; неряженную ли работу какую им желается сделать, — он сейчас
велит ребятам потихоньку от хозяина исполнить ее.
Официант в это время
повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и
к столу.
— Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: «Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин
велел мне ехать проворней в Перцово!» Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже — слова не сказал, прямо поставил ее
к корму; она наелась, а сегодня и околела.
Я в азарте кричу: «Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..» Дело, значит,
повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в те поры был в монастыре, — старец добрый и кроткий, призывает меня
к себе.
«Да правда ли, говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит,
велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
— Было, что она последнее время амуры свои
повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу
к себе; только мужу про это кто-то дух и дал.
Видимо, что он всей душой привязался
к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две
повести, и просил только не говорить об этом Кергелю.
К письму этому он приложил самые рукописи романа и
повести, прося Мари прочесть и сказать ему свое откровенное мнение об его творениях.
Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная
повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и
к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург.
Вихров
велел его просить
к себе. Вошел чиновник в вицмундире с зеленым воротником, в самом деле с омерзительной физиономией: косой, рябой, с родимым пятном в ладонь величины на щеке и с угрями на носу. Груша стояла за ним и делала гримасы. Вихров вопросительно посмотрел на входящего.
«Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили
к вашим занятиям!» Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и
велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о том, какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям.
Инженер сейчас же вслед за тем вышел из комнаты и
велел к себе вызвать сестру.
— Ваша
повесть, — продолжал он, уже прямо обращаясь
к Вихрову, — вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, — ей бог знает что придет после того в голову.
— Так
к чему же все это
поведет? — спросил инженер.
Он прямо подъехал
к дому убийцы, вошел и
велел позвать
к себе всех домашних.
Он
велел его явившемуся сотскому держать под надзором и затем приказал позвать
к себе деревенского пастуха их.
Вихров для раскапывания могилы
велел позвать именно тех понятых, которые подписывались
к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров
велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
Вихров
велел им обоим замолчать и позвал
к себе того высокого мужика, отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.
Подошли мы таким манером часов в пять утра
к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне
велели стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада народу… икону, знаете, свою несут перед собой… с кольями, с вилами и с ружьями многие!..
— А, зашевелились, проклятые! — говорил кучер, заметив это. —
К приказу, что ли, вас прямо
вести?
Герой мой тоже возвратился в свою комнату и, томимый различными мыслями,
велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо
к Мари, — обычный способ его, которым он облегчал себя, когда у него очень уж много чего-нибудь горького накоплялось на душе.
— Барышня
велела поздравить вас с приездом, — проговорила та, — и сказать вам, что если вы не очень устали, так пожаловали бы
к ним: они весьма желают вас видеть.
— Да, поспрячу, — отвечал священник, и в самом деле, как видно, намерен был это сделать, — потому что хоть было уже довольно темно, он, однако,
велел работнику не селом ехать, а взять объездом, и таким образом они подъехали
к дому его со двора.
— Нет у меня никакого облачения, — отвечал мужик, распуская перед ним руки; но священник заглянул
к нему в пазуху,
велел выворотить ему все карманы — облачения нигде не было.