Неточные совпадения
— Тут тоже при мне в части актеров разбирали: подрались, видно; у одного такой синячище под
глазами — чудо! Колом каким-нибудь, должно
быть, в рожу-то его двинули.
— Это, значит, решено! — начал опять Плавин. — Теперь нам надобно сделать расчет пространству, — продолжал он, поднимая
глаза вверх и, видимо, делая в голове расчет. —
Будет ли у вас в зале аршин семь вышины? — заключил он.
— Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда
была у вас в деревне, а тут бог знает как живу!.. — При этих словах у m-me Фатеевой как будто бы даже навернулись слезы на
глазах.
Павел тут только заметил, что у нее
были превосходные, черные, жгучие
глаза.
Священник в алтаре, возводя
глаза к небу, медленно кадит, как бы напоминая то кадило, о котором
поют.
Лицо его
было задумчиво и как бы несколько с болезненной экспрессией, но
глаза бойко и здорово блестели.
— Вероятно, это она и
была, — отвечал Павел, скромно потупляя
глаза.
— То
было, сударь, время, а теперь — другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату на руки отдал… «Пуще
глазу, говорит, береги у меня этого дворянина!»; так тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, — разве нынче
есть такие начальники!
Это
было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем
глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в
глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая
была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми
глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не
было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед
глазами старика.
Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не вышла замуж, все еще не оставляла его, и он отыскивал
глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала в комнате дяди, — но ничего этого не
было видно.
— Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя
поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в
глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
— Что же, очень интересным монахом
будешь, — сказала она, держа
глаза опущенными в землю.
— Я надеюсь, что ты
будешь у нас бывать, — проговорила она, не глядя ему в
глаза и держа руки сложенными.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно
было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны
были какое-то спокойствие и кротость; голубые
глаза его
были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока
были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем,
был, должно
быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха
были белые и очень красивые.
К Салову, между тем, пришел еще гость — какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими
глазами, и весь в брильянтах: брильянты
были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.
— И ты думаешь, что они
будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в
глаза, а за
глаза все-таки станут бранить и жаловаться.
По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие
были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в
глаза тем, что мужики все
были в серых армяках, а бабы — в холщовых сарафанах, и все почти — в лаптях, но лица у всех
были умные и выразительные.
— Исцеления были-с, — отвечал священник, не поднимая
глаз и явно недовольным голосом.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день
быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался
быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие
глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Да, вот на это они тоже мастерицы: мужу как раз
глаза выцарапают, — это их дело! — подхватил полковник. Вообще он
был о всех женщинах не слишком высокого понятия, а об восточных — и в особенности.
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, — и странное дело: кузина Мари как-то у него
была больше всех в этом случае перед
глазами!
И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой
были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно
была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели;
глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо
было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
Для дня рождения своего, он
был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в
глаза — над всем телом выдавшийся живот; видно
было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все
было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
— Я
был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все
глазам моим, — говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.
— Но я думала, что все-таки тебе это
будет тяжело! — произнесла Фатеева, потупляя
глаза.
— «О, вижу ясно, что у тебя в гостях
была царица Маб!» — все тут же единогласно согласились, что они такого Меркуцио не видывали и не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но с большим толком, и все поднимал
глаза к небу. Замин, взявший на себя роль Капулетти, говорил каким-то гортанным старческим голосом: «Привет вам, дорогие гости!» — и больше походил на мужицкого старосту, чем на итальянского патриция.
— Э, что тут говорить, — начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. — Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, — прибавил он, показывая
глазами на памятники, — какие бы тебя страдания ни постигли, вспомни, что они кончатся и что ты
будешь тут!
«Милый друг, — писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им
глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа
были у меня, над которыми я производил свои опыты.
С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже
было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в
глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».
Вследствие этого Иван
был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал
глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла.
Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот
был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не
пей только человек — золото бы
был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время
был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с
глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.
Голова ее
была повязана белым платком, намоченным в уксусе,
глаза почти воспалены от слез.
Во все это время Живин держал
глаза опущенными вниз, как будто бы ему
было стыдно слов приятеля.
Ха-ха-ха!» — почти до истерики хохотала, так что m-lle Прыхина уставила на нее свои
глаза и начала сильно вбирать воздух своим огромным носом, что она всегда делала, когда чем-нибудь
была очень удивлена или огорчена.
— Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский; а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать
будешь!» Вихров последними ответами очень упал в
глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, — если жену
будет любить, так та и служить заставит!»
Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже
глаз, и, кроме того, у каждой из них
был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица.
— Может
быть, и совсем, — ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на
глазах ее навернулись слезы.
Из всех этих сведений я доволен
был по крайней мере тем, что старший Захаревский, как видно,
был человек порядочный, и я прямо поехал к нему. Он принял меня с удивлением, каким образом я попал к ним в город, и когда я объяснил ему, каким именно, это, кажется, очень подняло меня в
глазах его.
— Три года наезды все; четвертый раз под суд отдают, — жаловался с слезами на
глазах Иван Кононов Вихрову, видно заметив, что тот
был добрый человек.
Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может
быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча
глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
Вихров пошел наверх. Он застал Юлию в красивенькой столовой инженера за столом, завтракающую; она только что приехала и
была еще в теплом, дорожном капоте, голова у ней
была в папильотках. Нетерпение ее видеть Вихрова так
было велико, что она пренебрегла даже довольно серьезным неудобством — явиться в первый раз на
глаза мужчины растрепанною.
— Глупость? — спросила Пиколова, немного с удивлением уставляя на него свои
глаза: она никак не полагала, чтобы что-нибудь печатное могло
быть глупостью.
— Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их в городе после того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено
было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!..
Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки
выпьет, и то не заметишь его ни в одном
глазе.
— Ломать теперь надо, — сказал голова, и тон голоса его
был грустен, а черные
глаза его наполнились слезами.
Вихров подошел к этой первой группе. Зарубившийся плотник только взмахнул на него
глазами и потом снова закрыл их и поник вместе с тем головою. Рана у него, вероятно,
была очень дурно перевязана, потому что кровь продолжала пробиваться сквозь рубашку и кафтан.
Вихров шел быстро; священник не отставал от него: он, по всему заметно
было, решился ни на минуту не выпускать его из
глаз своих.
Вихров открыл
глаза — он только что перед тем вздремнул
было.
С той стороны в самом деле доносилось пение мужских и женских голосов; а перед
глазами между тем
были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами — высокая, густая трава. Утро
было светлое, ясное, как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение в это время становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь ветки деревьев каменную часовню.