Неточные совпадения
Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня
людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала
одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила
человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
— Мне жид-с
один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского
человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Он приехал на собственных лошадях, с своим
человеком, несшим за ним картон с костюмами, в числе которых для Альнаскарова был сделан настоящий двубортный морской мундир, с якорным шитьем и с
одной эполетой даже.
Когда молодой
человек этот стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень был любим
одной своею пожилой теткой); потом, когда он оделся в костюм, набелился и нарумянился, подвел себе жженою пробкою усики, то из него вышел совершеннейший красавчик.
Павел перешел в седьмой класс и совсем уже почти стал молодым
человеком: глаза его приняли юношеский блеск, курчавые волосы красиво падали назад, на губах виднелись маленькие усики. В
один день, когда он возвратился из гимназии, Ванька встретил его, как-то еще глупее обыкновенного улыбаясь.
— Полноте, бог с вами! — воскликнул Павел. —
Один ум этого
человека не позволит ему того говорить.
— Да, подите, —
люди разве рассудят так!.. Никто этого не знает, да и знать не хочет!.. Я здесь совершенно
одна, ни посоветоваться мне не с кем, ни заступиться за меня некому! — проговорила m-me Фатеева и заплакала горькими-горькими слезами.
— А именно — например, Лоренцо, монах, францисканец,
человек совершенно уже бесстрастный и обожающий
одну только природу!.. Я, пожалуй, дам вам маленькое понятие, переведу несколько намеками его монолог… — прибавил Неведомов и, с заметным одушевлением встав с своего дивана, взял
одну из книг Шекспира и развернул ее. Видимо, что Шекспир был самый любимый поэт его.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у
человека одна только познавательная способность и есть — это разум.
Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых
людей:
одного — в щеголеватом штатском платье, а другого — в новеньком с иголочки инженерном мундире.
Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже
люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по
одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
Главным образом, Павла беспокоила мысль — чем же, наконец, эти
люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта — в чем ни
один порядочный
человек собаке своей не отказывает?
Павел, после
одного знойного трудового дня, нарочно зашел посмотреть, что едят дворовые
люди и задельные мужики.
— Водочки бы приказали поднести: рабочему
человеку это нужней всего, — произнес
один мозглявый мужичонка.
Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут
человека с обезображенным и совершенно испитым лицом, с кандалами на ногах;
одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что
одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил
людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для
человека одно из самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
— Писать-то, признаться, было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему… В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был
один только способ выражения, facon de parler, молодого
человека.
«Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить
одного петербургского филистера [Филистер — презрительная кличка
человека самодовольного, с ограниченным, узким, обывательским кругозором, без духовных запросов.], который ко мне пожалует».
— Я не знаю, Неведомов, — начал он, — хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы
человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни
один из ваших интересов не встретит там ни сочувствия, ни понимания.
Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с
одним из честнейших и поэтичнейших
людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
— Ничего не вы, что за вы? Семидесяти лет
человек помер, не Енохом [Енох — по библейской легенде,
один из патриархов, за праведность взятый живым на небо.] же бессмертным ему быть, пора и честь знать!
— Оттого, что
человека чувствует!.. Знает, кто ею правит!.. — И Яков снова щелкнул языком, и лошадь снова понеслась; потом он вдруг, на всех рысях, остановил ее перед палисадником
одной дачи.
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого
человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов,
одним голосам!»
Затем в
одном доме она встречается с молодым
человеком: молодого
человека Вихров списал с самого себя — он стоит у колонны, закинув курчавую голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, — поза, которую Вихров сам, по большей части, принимал в обществе.
— И не многие, потому это выходит
человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! — продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. —
Одно ведь слово это для всех — «подрядчик», а в этом есть большая разница: как вот тоже и «купец» говорят; купец есть миллионер, и купец есть — на лотке кишками протухлыми торгует.
— Съездите к нему и пригласите его бывать в нашем собрании; хоть
один порядочный молодой
человек будет у нас, с кем бы можно было слово сказать.
Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был
один из весьма многочисленного разряда
людей в России, про которых можно сказать, что не пей только
человек — золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.
— Но вы сами согласитесь, что нельзя же по
одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать
людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины.
Отсюда выражение «двуликий Янус», применяемое к
людям, меняющим по обстоятельствам свое нравственное или идейное лицо.], два лица:
одно очень доброе и любящее, а другое построже и посердитей.
— Ах, пожалуйста, будь осторожен! — подхватила Мари. — И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым
человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести,
один из выгоды по службе, а другой — по убеждению.
— Вы, значит,
человек большой, — продолжал Вихров, — и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых
одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.
— Не думаю! — возразил Захаревский. — Он слишком лукав для того; он обыкновенно очень сильно давит только
людей безгласных, но вы — он это очень хорошо поймет — все-таки
человек с голосом!.. Меня он, например, я уверен, весьма желал бы видеть на веревке повешенным, но при всем том не только что на бумаге, но даже в частном обращении ни
одним взглядом не позволяет сделать мне что-нибудь неприятное.
Из
одного этого приема, что начальник губернии просил Вихрова съездить к судье, а не послал к тому прямо жандарма с ролью, видно было, что он третировал судью несколько иным образом, и тот действительно был весьма самостоятельный и в высшей степени обидчивый
человек. У диких зверей есть, говорят, инстинктивный страх к тому роду животного, которое со временем пришибет их. Губернатор, не давая себе отчета, почему-то побаивался судьи.
— Это так, — подтвердил Вихров, — без языков — дело плохое: читая
одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и главное дело — немецкий язык!.. Мой
один приятель Неведомов говаривал, что
человек, не знающий немецкого языка, ничего не знает.
Оставшись
один, герой мой предался печальным размышлениям об этом мерзейшем внешнем русском образовании, которое только дает
человеку лоск сверху, а внутри, в душе у него оставляет готовность на всякую гнусность и безобразие, — и вместе с тем он послал сказать смотрителю, что приедет сейчас в острог произвести дознание о происшедших там беспорядках.
— Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их в городе после того
человек сто кнутом наказывали.
Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки выпьет, и то не заметишь его ни в
одном глазе.
А у наказуемого только слегка спина синела, кровь даже не выступила; сам
один у меня вот тут в телеге хвастался: «Я, говорит, кнутом и убить
человека могу сразу, и, говорит, посади ты ему на спину этого комарика, я ударю по нем, и он останется жив!» — На лубу ведь их все учат.
Герой мой очень хорошо понимал, что в жизни вообще а в службе в особенности, очень много мерзавцев и что для противодействия им мало
одной энергии, но надобно еще и суметь это сделать, а также и то, что для
человека, задавшего себе эту задачу, это труд и подвиг великий; а потому, вернувшись со следствия об опекунских деяниях Клыкова, он решился прежде всего заехать к прокурору и посоветоваться с ним. Тот встретил его с какой-то полуулыбкой.
Вихров принялся читать препровожденные к нему восемь томов — и из разной бесполезнейшей и ненужной переписки он успел, наконец, извлечь, что в Новоперховском уезде появилась шайка разбойников из шестнадцати
человек, под предводительством атамана Гулливого и есаула Сарапки, что они убили волостного голову, грабили на дорогах, сожгли фабрику
одного помещика и, наконец, особо наряженной комиссиею были пойманы.
— Вот начальство-то как нынче распоряжается! — проговорил он, но Вихров ему ничего не отвечал. Полицеймейстер был созданье губернатора и
один из довереннейших его
людей, но начальник губернии принадлежал к таким именно начальникам, которых даже любимые и облагодетельствованные им подчиненные терпеть не могут.
В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками есть
одно только голословное письмо священника; я и говорю, что прежде, чем предавать
человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему.
— Нет-с, что мне, слава богу, этого довольно. Я
человек не то что семейный, а
один, как перст, на всем свете есть!
Беседа их была прервана приездом Кергеля. Сей милый
человек был на этот раз какой-то растерянный: коричневый фрак со светлыми пуговицами заменен на нем был черным, поношенным, обдерганным; жилетка тоже была какая-то шелковенькая и вряд ли не худая на карманах, и
один только хохолок был по-прежнему завит. Услышав, что на девичнике Вихров, он прямо подошел к нему.
Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается
одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем
человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя!
В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми
людьми, из которых
один был штатский, а другой военный.
— Еще бы! — подхватила и Мари. — Он просто, как умный
человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут
один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер — гадко даже смотреть!
— Да, вы! Чем Норма привлекательна? Это сочетанием в себе света и тьмы: она чиста, свята и недоступна для всех, и
один только в мире
человек знает, что она грешна!
— Да-с, это только
одно! — возразил Абреев. — Но тут есть еще другое, гораздо поважней; вы знаете, что я всегда был с вами
человек одномыслящий.
Все-таки мы воздадим честь севастопольским героям; они только своей нечеловеческой храбростью спасли наше отечество: там, начиная с матроса Кошки до Корнилова [Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — вице-адмирал русского Черноморского флота,
один из организаторов Севастопольской обороны; 5 октября 1854 года был смертельно ранен при отражении штурма Малахова кургана.], все были Леониды при Фермопилах [Леониды при Фермопилах — Леонид — спартанский царь; в 480 году до н. э. защищал узкий проход Фермопилы с тремястами спартанцев, прикрывая от натиска персов отход греческих войск, пока все триста
человек не пали смертью храбрых.], — ура великим севастопольцам!