Неточные совпадения
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на
деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии,
то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец,
того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько
дней умер, явно им засеченный…
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом
деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на
то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Но Павел об Саше грустил несколько
дней и вместе с
тем стал просить отца, чтобы
тот отдал ему свое ружье.
Павел с
тех пор почти каждый
день начал, в сопровождении Титки и Куцки, ходить на охоту.
Эта обедня собственно ею и была заказана за упокой мужа; кроме
того, Александра Григорьевна была строительницей храма и еще несколько
дней тому назад выхлопотала отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый за отличие.].
Ардальон Васильевич в другом отношении тоже не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до
того унижался и кланялся перед дворянством, что
те наконец выбрали его в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он в самом
деле был добр и услужлив.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а
то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого
дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за
то; дадут еще третий, и под суд!
Другой же сын их был в это время занят совсем другим и несколько даже странным
делом: он болтал палкой в помойной яме; с месяц
тому назад он в этой же помойне, случайно роясь, нашел и выудил серебряную ложку, и с
тех пор это сделалось его любимым занятием.
У задней стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение
дня он только и делал, что, с книгою в руках,
то сидел перед столом,
то ложился на кровать.
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее
дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать
то же и Павлу, хотя
тому еще и хотелось почитать.
На другой
день началась
та же история, что и вчера была.
— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему дядя. — А отчего, скажи, дядя, чем
день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце,
тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной,
то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все
дело у них разыгрывалось на разговорах, и
то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Очень вам благодарен, я подумаю о
том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь,
дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что
тот целые
дни был каким-нибудь своим
делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже говорили друг другу «вы».
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно
то же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не
то ли же самое чувство
разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Павел был как бы в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не на земле (а как и было на самом
деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но
тем не менее очаровательным и обольстительным!
Ванька молчал.
Дело в
том, что он имел довольно хороший слух, так что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до
того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за
то платят?.. — говорил он, в самом
деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
В
день представления Ванька, по приказанию господ, должен был
то сбегать закупить свеч для освещения,
то сцену вымести,
то расставить стулья в зале; но всем этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы делал это по собственному соображению.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в
той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый
день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— А
тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, — продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, —
тот за
дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!
Дрозденко ненавидел и преследовал законоучителя, по преимуществу, за притворство его, — за желание представить из себя какого-то аскета, тогда как на самом
деле было совсем не
то!
— А
то, что если господина Вихрова выгонят,
то я объявляю всем, вот здесь сидящим, что я по
делу сему господину попечителю Московского учебного округа сделаю донос, — произнес Николай Силыч и внушительно опустился на свой стул.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом
деле начали видаться почти каждый
день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после
того кивал им приветливо головой и говорил...
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый
день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о
том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
Павел от огорчения в продолжение двух
дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы
то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Тот принял от него сигару и, с большим знанием
дела, откусил у нее кончик и закурил.
В остальную часть
дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на
то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
Мари в самом
деле, — когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание,
то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала
то, что он ей говорил.
— Когда лучше узнаю историю,
то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было
девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на
те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с
тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
Герой мой не имел никаких почти данных, чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между
тем, пораженный известием о любви ее к другому, он на другой
день не поднимался уже с постели.
Этот отличный человек так ухаживал за Павлом не столько, кажется, из усердия к нему, сколько из
того, что всякое
дело, за которое он принимался, привык делать отлично!..
— Вона, не могу! — воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. — Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать
того… Слава тебе господи, сможем, не разоримся, — заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
И точно, что — отдери он тогда меня, как хотелось ему
того, я бы — хоть бросай свое
дело; потому, как я спрошу после
того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, — он мне прямо в глаза бухнет: «Ты сам — сеченый!».
На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке,
то в самом
деле почувствовал какой-то кислый запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева,
тем запах этот увеличивался.
— Если ты этого непременно желаешь,
то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый
день проводим у матери мужа, — проговорила она, не изменяя своего положения.
Павлу очень нравились оба эти писателя, но он уже и высказать
того не решился, сознавая, что Неведомов
дело это гораздо лучше и глубже его понимает.
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «В самом
деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что
тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по этому
делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для
того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
Если какой-нибудь господин был довольно силен, он подавал прошение королю, и
тот передавал
дело его в административный суд, — вот вам и несменяемость судей!
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем
дело, начали хохотать до неистовства.
На другой
день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но
того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.
Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город,
то уж, наверно, мест в пять заедет по своим
делам.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый
день быть на воздухе, по необходимости ограничивался
тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
Накануне отъезда, Павел снова призвал Петра и стал его Христом богом упрашивать, чтобы он
тех лошадей, на которых они поедут, сейчас бы загнал из поля, а
то, обыкновенно, их ловить ходят в
день отъезда и проловят целый
день.
В
день отъезда, впрочем, старик не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть этого не мог без боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с дороги. Но
тот ехал слишком уверенно: кроме
того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего брата, повторял несколько раз...
Павел решительно не знал куда
девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на все это. Павел поместился наконец рядом с становою;
та приняла это прямо за изъявление внимания к ней.
— В нашем споре о Жорж Занд, — перебил Павел Неведомова, —
дело совсем не в
том, — не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом — значит, принимать один случайный факт за сущность
дела…