Неточные совпадения
— Ну,
как вы не знаток!.. — возразил Янсутский и затем прибавил: —
Как, однако, много времени прошло с тех пор,
как я имел честь познакомиться с вами
за границей… Лет пятнадцать, кажется?
—
Как же это так случилось? Домна Осиповна всегда себя
за такую смиренницу выдавала! — сказал он.
К подъезду первая была подана карета m-me Меровой, запряженная парою серых, в яблоках, жеребцов. M-me Мерова
как птичка впорхнула в карету. Ливрейный лакей захлопнул
за ней дверцы и вскочил на козлы. Вслед
за тем подъехал фаэтон Янсутского — уже на вороных кровных рысаках.
— Странно! — сказал Бегушев, снова потупляя свое лицо. Ему
как будто бы совестно было
за Домну Осиповну.
Домна Осиповна заметно осталась очень довольна всем этим разговором; ей давно хотелось объяснить и растолковать себя Бегушеву, что и сделала она,
как ей казалось, довольно искусно. Услышав затем, что дверь
за Бегушевым заперли, Домна Осиповна встала, прошла по всем комнатам своей квартиры, сама погасила лампы в зале, гостиной, кабинете и скрылась в полутемной спальне.
— Из-за тебя! Каждый раз,
как ты у меня погостишь, несколько этаких каналий толстосумов являются ко мне для изъявления почтения и уважения. Хоть и либеральничают на словах, а хамы в душе, трепещут и благоговеют перед государственными сановниками!
И Грохов,
как бы в отчаянии, схватил себя
за голову.
От Грохова Домна Осиповна проехала в одну из банкирских контор. Там, в первой же со входа комнате,
за проволочной решеткой, — точно птица
какая, — сидел жид с сильными следами на лице и на руках проказы; несмотря на это, Домна Осиповна очень любезно поклонилась ему и даже протянула ему в маленькое отверстие решетки свою руку, которую жид, в свою очередь, с чувством и довольно сильно пожал.
Он застал ее чуть не в одном белье, раскричался на нее жесточайшим образом
за то, что она накануне, на каком-то дурацком вечере, просидела часов до пяти и теперь была с измятой,
как тряпка, кожею, тогда
как Янсутский никогда в такой степени не желал,
как сегодня, чтобы она была хороша собою.
— Сейчас я читал в газетах, — начал он совершенно развязно и свободно, между тем
как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а не сидеть на краешке его, — читал в газетах, — продолжал Хмурин, — что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала
за то.
— Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал
за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я
какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!
— Так я завтра же непременно заеду к вам
за акциями, — говорила Домна Осиповна, водя своего кавалера
за руку, так
как он совершенно не знал кадрили.
—
За весь!.. Что бы вы там ни говорили,
как бы на ссылались на моды, но в такие платья одеваться нельзя!.. Такие шляпки носить и так причесываться невозможно.
—
Как же мне не говорить, — продолжала Домна Осиповна. —
За то, что я как-то не по вкусу твоему оделась, ты делаешь мне такие сцены и говоришь оскорбления.
— Что ж мне
за дело до madame Меровой; она может ехать куда ей угодно… говорить, что хочет и
как умеет…
— Прилично! — воскликнул Бегушев и захохотал саркастическим смехом. — Прилично очень!.. Когда этот мерзавец
за каждым куском, который глотал его гость, лез почти в рот к нему и спрашивал: «Хорошо?.. Хорошо?..» Наконец, он врал непроходимо: с
какой наглостью и дерзостью выдумал какую-то мадеру мальвуази, существовавшую при осаде Гибралтара, и вино из садов герцога Бургундского! Чем же он нас после того считает? Пешками, болванами, которые из-за того, что их покормят, будут выслушивать всякую галиматью!
Домна Осиповна почти обмерла, услышав имя своего адвоката. С тех пор
как он, бог знает
за что, стянул с нее двадцать тысяч, она стала его ненавидеть и почти бояться.
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает
какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное,
как только можно себе вообразить, и все
за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука,
как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его».
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч
за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери
какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
— Мне в глаза, каналья, говорит, что он три тысячи душ промотал, тогда
как у него трех сот душонок никогда не бывало; на моих глазах всю молодость был на содержании у старых барынь;
за лакейство и
за целование ручек и ножек у начальства терпели его на какой-то службе, а теперь он оскорбляется, что ему еще пенсии не дали. До
какой степени в людях нахальство и лживость могут доходить!..
За это убить его можно!
Бегушев припомнил,
как она приехала к нему на гауптвахту, когда он содержался там
за дуэль с ее мужем, припомнил,
как она жила с ним в лагере на Кавказе и питалась одними сухарями с водой.
—
Как я вам благодарен, — начал Олухов первый, — жена рассказывала мне, что
за границей вы были так добры к ней, приняли такое в ней участие, когда она была больна…
— Я и нынешнее лето непременно поеду
за границу, — сказала она
как будто бы мужу.
Прокофий не счел
за нужное отвечать ей на это, и тайная мысль ею была такова: «Ну да,
как же, до вас было!»
— Друг мой,
как вы хотите, но я сейчас же поеду
за доктором. Вы будете лечиться, не правда ли?
—
Какой старинный барский дом! — говорил он, идя
за ней.
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника
за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого,
как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!
—
Как презирать себя!.. Что
за вздор такой!.. — тоже почти воскликнул Тюменев. —
За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?
— Ну да,
как же!..
Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет: надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге, что
за час только перед тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх того, и языком говорил неправильным и пустозвонным!
Последнему она хотела
за его услугу по хмуринским акциям отплатить такой же услугой, то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем тот,
как она предполагала, очень дорожил.
— Решительно ничего. На практике устал! — поспешил он ей ответить и потом,
как бы не утерпев, вслед же
за тем продолжал: — Москва — это удивительная сплетница: поутру я навещал одного моего больного биржевика, который с ужасом мне рассказал, что на бирже распространилась паника, может быть, совершенно ложная, а он между тем на волос от удара… Вот и лечи этих биржевиков!..
Бегушев в первый еще раз произнес эти страшные в настоящем положении дела для Домны Осиповны слова: «Уедем
за границу!» Она уехать бы, конечно, желала; но
как было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов, находящиеся почти в руках ее мужа? Это до такой степени было близко ее сердцу, что она не удержалась и сказала об этом Бегушеву.
Бегушев, вспомнив свою болезнь и то, с
какою горячностью
за ним ухаживала Домна Осиповна, постих несколько: ему совестно сделалось очень язвить ее… У Домны Осиповны не свернулось это с глазу, и она очень была довольна, что поуспокоила своего тигра,
как называла Домна Осиповна иногда в шутку Бегушева.
По отъезде ее Бегушев впал в мрачное раздумье. Мечты его о поездке
за границу и о полном обладании Домною Осиповною рушились: жди, пока она покончит все дела мужа!
Как ему ничтожно показалось бытие человека! «О, хоть бы умереть поскорей!» — сказал он и прослезился.
— О, нет, нет, это еще не все!.. Я,
как писала вам, пригласила вас по двум делам,
за которые и заплачу вам с удовольствием две тысячи рублей, если только вы устроите их в мою пользу, — а если нет, так ничего!.. Дед умирает и оставляет мужу все наследство, то
как же мне от мужа получить пятьсот тысяч?
Вечером Бегушев поехал к Домне Осиповне, чтобы похвалить ее
за проницательность. Он целые три дня не был у ней. Последнее время они заметно реже видались. Домну Осиповну Бегушев застал дома и, так
как были сумерки, то сначала и не заметил, что она сидела непричесанная, неодетая и вообще сама на себя не походила. Усевшись, Бегушев не замедлил рассказать ей содержание письма Тюменева. Домна Осиповна слегка улыбнулась.
—
Как сегодня ваше здоровье? — говорил он, беря ее
за руку и, по обыкновению, щупая пульс. — Сегодня поспокойнее!.. Гораздо поспокойнее!..
В первый день приезда мужа Домна Осиповна успела только заметить, что он был сверх обыкновения важен и гораздо солиднее, чем прежде, держал себя, чему она и порадовалась; но на другой день Олухов приехал домой к обеду после завтрака в «Славянском Базаре» и был сильно выпивши. Усевшись с прежнею важностью
за стол, он прямо объявил Домне Осиповне, что желает с ней жить,
как муж с женой.
— Не известно ли вам,
как человеку, ближе нас стоящему к судебному ведомству,
за что арестован Хмурин? — спросил доктор Грохова.
Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, — эти слова генерал начал опять говорить потише, — который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: «
Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините
за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!
— Решительно ничего!.. Просто не любим друг друга, взаимные антипатии! — сказал Янсутский, начавший окончательно ненавидеть Бегушева потому, что Домна Осиповна, после разрыва с последним, в порыве досады на него, рассказала Янсутскому,
как Бегушев бранил ее
за обед у него и
как даже бранил самого Янсутского!
Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О,
как бы возненавидел он ее, а еще более — самого себя,
за то, что любил подобную женщину!
Вслед
за тем она, так
как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева, чтобы он никуда-никуда не смел от них уезжать!
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время
как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился
за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист,
как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
Граф Хвостиков по преимуществу
за то был доволен Хмуриным, что тот,
как только его что-либо при следствии спрашивали относительно участия графа в деле, махал рукой, усмехался и говорил: «Граф тут ни при чем! Мы ему ничего серьезного никогда не объясняли!» И Хвостиков простодушно воображал, что Хмурин его хвалил в этом случае.
Бегушев, не совсем хорошо понявши,
за что, собственно, тот его благодарил, ответил ему молчаливым поклоном и, выйдя из здания суда, почувствовал, что
как будто бы он из ада вырвался.
Ему в самом деле прискучили, особенно в последнюю поездку
за границу, отели — с их табльдотами, кельнерами! Ему даже начинала улыбаться мысль,
как он войдет в свой московский прохладный дом,
как его встретит глупый Прокофий и
как повар его, вместо фабрикованного трактирного обеда, изготовит ему что-нибудь пооригинальнее, — хоть при этом он не мог не подумать: «А что же сверх того ему делать в Москве?» — «То же, что и везде: страдать!» — отвечал себе Бегушев.
— Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! — отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная комната,
какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел
за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.
—
Как вам это покажется, а?.. Хороша?.. — обратился Тюменев к Бегушеву. — На днях только я выпустил этого негодяя из службы и очень рад был тому, так
как он был никуда и ни на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком
за эту проделку!
Слова эти граф Хвостиков прослушал,
как бы приговоренный к смертной казни, и когда Бегушев взялся
за шляпу, чтобы уезжать, он, с заметным усилием над собой, подошел к нему и робко спросил его...