Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох
и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего
и говорить про губернаторов…
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве
не темные? самые темные. Какой вздор
говорит! Как же
не темные, когда я
и гадаю про себя всегда на трефовую даму?
— Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии для своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она хотела», —
и так, право, обрадовалась, что
не могла
говорить.
Осип.
Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после
и выгнать нельзя. Я,
говорит, шутить
не буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем,
и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая,
не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий (с неудовольствием).А,
не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да
и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе…
И брюхо сует вперед: он купец; его
не тронь. «Мы,
говорит,
и дворянам
не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Анна Андреевна. Пустяки, совершенные пустяки! Я никогда
не была червонная дама. (Поспешно уходит вместе с Марьей Антоновной
и говорит за сценою.)Этакое вдруг вообразится! червонная дама! Бог знает что такое!
Лука Лукич (летит вон почти бегом
и говорит в сторону).Ну слава богу! авось
не заглянет в классы!
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все
и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж
говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона,
и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай:
говорит,
и на Онуфрия его именины. Что делать?
и на Онуфрия несешь.
Осип (выходит
и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту,
и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат
и, как
говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими.
Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста,
и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия
и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения
и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да
и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено,
и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
И точно: час без малого
Последыш
говорил!
Язык его
не слушался:
Старик слюною брызгался,
Шипел!
И так расстроился,
Что правый глаз задергало,
А левый вдруг расширился
И — круглый, как у филина, —
Вертелся колесом.
Права свои дворянские,
Веками освященные,
Заслуги, имя древнее
Помещик поминал,
Царевым гневом, Божиим
Грозил крестьянам, ежели
Взбунтуются они,
И накрепко приказывал,
Чтоб пустяков
не думала,
Не баловалась вотчина,
А слушалась господ!
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, —
говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем
не поила ты?
А мышьяку
не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! —
говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да
не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а
не убит!
А во-вторых, важней того,
Я
и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти
не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие
и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
—
И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж
и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он
не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", —
и был таков.
Ходя по улицам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы
говорили смердам:"Смотрите!
и мы
не гнушаемся общения с вами!", но, в сущности, мысль их блуждала далече.
— Что ж это такое? фыркнул —
и затылок показал! нешто мы затылков
не видали! а ты по душе с нами
поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом
и помилуй!
Говорили, что новый градоначальник совсем даже
не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом
и сосет у сонных обывателей кровь.
Прыщ был уже
не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось,
и говорил:
не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые
и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная
и бодрая, жест быстрый.
И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так
и играли на плечах при малейшем его движении.
«
И лежал бы град сей
и доднесь в оной погибельной бездне, —
говорит „Летописец“, — ежели бы
не был извлечен оттоль твердостью
и самоотвержением некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей».
—
Не к тому о сем
говорю! — объяснился батюшка, — однако
и о нижеследующем
не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
— Мы люди привышные! —
говорили одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить
и с четырех концов запалить — мы
и тогда противного слова
не молвим!
Тем
не менее,
говоря сравнительно, жить было все-таки легко,
и эта легкость в особенности приходилась по нутру так называемым смердам.
Базары опустели, продавать было нечего, да
и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, —
говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все
не прекращал своих беззаконий
и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились
и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
— Ужли, братцы, всамделе такая игра есть? —
говорили они промеж себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов,
и тот ничего
не расслышал.
— А ведь это поди ты
не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! —
говорили они ему, — да
и не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
От этого самого господин градоначальник
не могли
говорить внятно или же
говорили с пропуском букв
и слогов.
"Несмотря на добродушие Менелая, —
говорил учитель истории, — никогда спартанцы
не были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными,
и второе лишение с лихвою вознаградило за первое…"
Бросились они все разом в болото,
и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали»,
говорит летописец); наконец, вылезли из трясины
и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит
и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего
и желать нам
не надо!
«Бежали-бежали, —
говорит летописец, — многие, ни до чего
не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической смертью.] многих изловили
и заключили в узы; сии почитали себя благополучными».
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он
и прежде был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться
не может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего
не говорит ни уму, ни сердцу
и что ясен только закон.
Шли головотяпы домой
и воздыхали. «Воздыхали
не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» —
говорили они.
И еще
говорили: «Та́кали мы, та́кали, да
и прота́кали!» Один же из них, взяв гусли, запел...
Осматривание достопримечательностей,
не говоря о том, что всё уже было видено,
не имело для него, как для Русского
и умного человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.
Брат лег
и ― спал или
не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял
и, когда
не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он
говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго
не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос
и обман; другие ― мальчишество
и неуважение к авторитетам. Левин, хотя
и не принадлежавший к университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве слышал
и говорил об этом деле
и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся
и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он
не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее,
и говорил, что ему хорошо, нигде
не больно
и что он чувствует аппетит
и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп,
и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он
не может выздороветь, Левин
и Кити находились этот час в одном
и том же счастливом
и робком, как бы
не ошибиться, возбуждении.
«Но что же делать? что делать?» с отчаянием
говорил он себе
и не находил ответа.
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским,
не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского,
говорить с ним, если нужно, точно так же, как она
говорила с княгиней Марьей Борисовной,
и, главное, так, чтобы всё до последней интонации
и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
«Нынче уж так
не выдают замуж, как прежде», думали
и говорили все эти молодые девушки
и все даже старые люди.
Он приписывал это своему достоинству,
не зная того, что Метров, переговорив со всеми своими близкими, особенно охотно
говорил об этом предмете с каждым новым человеком, да
и вообще охотно
говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.
«
Не торопиться
и ничего
не упускать»,
говорил себе Левин, чувствуя всё больший
и больший подъем физических сил
и внимания ко всему тому, что предстояло сделать.
Само собою разумеется, что он
не говорил ни с кем из товарищей о своей любви,
не проговаривался
и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой)
и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич
говорит, что он
не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина,
и Левин понял это
и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
Николай Левин продолжал
говорить: — Ты знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда
и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они
не могут выйти из своего скотского положения.
— Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, —
говорила она, сидя в кофточке пред своим складным зеркалом
и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. — Я никогда
не видала этого, но знаю, мама мне
говорила, что тут молитвы об исцелении.
— Я
не знаю, — отвечал он,
не думая о том, что
говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего
не решив, пришла ему,
и он решился возмутиться.
— Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, — это ложный круг. Женщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо
не забывать того, что порабощение женщин так велико
и старо, что мы часто
не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, —
говорил он.
Он сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого;
и вместе с тем,
говоря это себе, боялся —
не дурно ли это?