По судьбе и по дороге. Повесть

Александра Китляйн

Путевой очерк по мере развития сюжета становится глубоким разножанровым произведением.Внешне непритязательный рассказ о рейсе обыкновенного автобуса заставляет задуматься о путях развития страны и мира и переживать вместе с героями повествования их непростые судьбы.

глава 8 Об отце и матушке

Шагаю по чужой жизни, будто по дороге — раз пригласили.

Отец Ульяны был казак, участник Первой Мировой войны. В последнем бою, то ли в Австрии, то ли в Пруссии, попал с полком своим под артобстрел — чудом жив остался. Уверял, что спас его Николы Угодника образок да щепоть земли в тряпице из-под стены того храма, где молился.

Ну, ладно — Николай Угодник. А щепоть земли-то причём? Мысль мелькнула и пропала, как побочная просёлочная дорога за поворотом.

У него не было левой лопатки, осколками нашпигованные лёгкие и снарядом оторванная пятка. Он прихрамывал, сутулился и поэтому казался ниже своего роста при ходьбе и в работе. Зато когда сидел за столом рядом с молодой женой, приободрялся, держался — на большой палец! Тут Ульяна с гордецой показала закрепившийся с детства жест. Отец тоже одобрял и словами: «То любо мне!»

Четырнадцать лет матушка за ним замужем была. Часто повторяла детям, что любит их, а вот про мужа — сначала редко, а «после времени» всё чаще. Будто он всё рядом с ней был — «главное из памяти не уходит».

«У Дуси мужик — лодырь лодырем», — осуждали некоторые родственники. А позже покаялись в неправоте. Нет обиднее для крестьян на Алтае обвинения, чем в лени. По — разному жили тогда, а работу ценили. Говаривали: «пока руки гнутся, я живу», а ещё и так: «работу работать не из чашки лопать». В поле, на сенокосе, чуть притомится её отец и идёт отдохнуть. Конечно, лодыри и тогда водились, хоть и презирали их.

— Мне такого муженька духом не на-адо-ть! Не разбежи-ится, не надсодится! — частенько трёкала его родная тётка.

«Трёкала» — значит источник сообщения — человек ненадёжный, может и неправду сказать.

— Как умер отец, поняли, что просто здоровьем-то слабый был. Кто болен, тот в трудах неволен. Умер, народив четверых детей. Я — старшая, Виктор на два с половиной года младше меня, потом — Мария, и… поскрёбушек — Ванюшка, которого мамка особенно жалела, — вздыхает рассказчица, — не усмотрела в детстве, упал он с печки, и образовался у него горб. Таким и остался.

Выдал Дусю «неудачно» замуж брат её матери, дядька Трофим Шевченко — не было другого выхода для неё и двух старших сестёр. Он на время взял на себя попечение над ними после смерти родителей. В семье он был, как бы сейчас сказали, самый крутой — с самим Лениным делами заворачивал в революцию. В музее, что на Красной площади в Москве стоит, теперь, может, и не стоит уже, о нём при Советах кое-что было. Неизвестно, будут ли хранить что о революции — другое отношение к ней… — произносит в раздумье Ульяна, — И чо только история с народом не выкамаривает! Вот так живёшь, живёшь и помрёшь не понявши. А как вы думаете?

От неожиданного обращения пожимаю плечами. Ей показалось, что могу ответить. Нет, не могу.

Раз муж Ульяниной мамки был инвалид, то и семья бедная.

— Такого жалеть, а не любить, — говорил сам дядька. — Но это не окончательная правда, — убеждённо спорит Ульяна с жизнью, — Мамка моя добрая была, и отец негрубый. Он звал её «Дусенька моя» и очень хорошо управлял ею. Здравомысленно с ней беседовал. Старше намного был — вот и поучал. Сама нам рассказывала. Посодит её, бывало, насупротив себя и гуторит:

— Ты, Дусенька моя, с ног-то не сбивайся, не расшибайся — всего не охватишь, всех делов не переделашь. У вас, баб, и так жизни нету — одной работой живёте. Дети, дом, а тут вот колхозное строительство. Мы, мужики, политику не шибко поняли в 17-м то году, у вас на всю семью один Трофимка дорос, а вы, бабы, в кути, около печки, мира не видавши, вовсе слепые.

— Как это слепые, Вань?

— Душой баба живёт, детями. Счастливая, что замуж выходит, а потом, как белка в колесе. Мужик — в крепости — вы и того хуже. Ваши-то самые главные во всём мировом устройстве. И никто вас из них не вызволит — ни Бог, ни революция, ни власть. Хорошо, коли муж человеком будет, а то пропадёт вот такая ягодка, как ты — жила не жила, была не была — потомство оставила — вот и всё.

— А зачем ты мне это говоришь? Кто работает, тот живёт, — отвечала она с алтайским гонором.

— А чтобы зрячая была, без толку не гоношилась. Про работу да жизнь ты правду сказала.

— А попадья, а учительница в школе тоже так живут?

— Тоже. Выше бери. И царица сама так-то живала. Мужик — тягловая сила, а баба — становая. Ты в глаза людям заглядывай — всё по глазам прочитаешь, голубушка моя доверчивая. А я тебя не обижу. Много в жизни повидал — есть в тебе доброе зёрнышко.

— Какое, Вань?

— То и любо мне — душа милосердная, из которой и доля твоя женская вырастет, дорогая моя Евдокеюшка!

— Чо ж она из души что ли растёт? Вон у нас тятя с матушкой померли… Это как?

— Это обстоятельства… Всё перемелет душа. А земля родная, что надо, подаст!

Не всё так оказалось потом, что предсказал Ульянин отец.