Путь домой через бездну

Виктория Болле (2024)

В мире, где жизнь человека ничего не стоит перед лицом тоталитарного государства, судьба Иоганна, волга-немца, звучит как гимн человеческому духу. Родившийся в мрачные времена сталинских репрессий, он проходит через круги ада: от насильственного вырывания из родных мест до невыносимых условий трудовых лагерей. Это рассказ о потерях и боли, о крепости духа и о непоколебимой воле к жизни. Иоганн стал свидетелем и непосредственным участником событий, навсегда изменивших ход истории. Его голос проникает сквозь десятилетия, напоминая о тех, кто не может рассказать свою историю. Эта книга — не просто воспоминания о выживании; это памятник несгибаемости духа человека перед лицом нечеловеческих испытаний. Основанно на реальных событиях.

Глава 14

На следующие десять дней меня перевели в строго охраняемое отделение режима. Барак, в котором я оказался, представлял собой карцер внутри трудового лагеря. Он стоял отдельно от всех других построек и был окружён колючей проволокой. Здесь была своя столовая, предназначенная исключительно для заключённых карцера. Вход и выход строго запрещены. Если раньше ещё можно было бегать из одного барака в другой, чтобы навестить друзей или знакомых, то здесь это было совершенно невозможно. Общение с другими заключёнными вне зоны было невозможно.

Утром нас выводили на работу, вечером возвращали и запирали до следующего утра. Мы выходили только после того, как все остальные уже отправлялись на работу, и возвращались до их прихода. Так было обеспечено, чтобы заключённые строгого режима не контактировали с остальными рабочими.

В этом заключении многие мужчины теряли свои жизни. Невыносимая работа, пытки, постоянный голод и принуждение к выполнению дневной нормы истощали тело, делая его уязвимым для болезней и в конечном итоге приводя к мучительной смерти.

В столовой выстраивались длинные очереди. Голодные мужчины набрасывались на те скудные порции, которые им выдавали. Командир колонны всегда присутствовал при раздаче пищи и лично контролировал процесс.

— Порции слишком большие, — кричал он раз за разом. — Следи, чтобы не раздавать слишком много густой еды этим преступникам. Наши строительные солдаты должны есть больше.

То, что нам давали, было нельзя назвать супом. Это была пресная баланда из картофельной кожуры и других отходов, без соли и приправ, загущённая цельнозерновой мукой. Баланда отвратительно пахла и была ещё хуже на вкус.

— Все витамины находятся прямо под кожурой, — повторял командир.

Я с усилием засовывал эту кашу в рот и закрывал его руками. Я глотал и давился с каждым ложкой. После еды меня рвало, я вытирал рот рукавом и шёл работать в лес.

Мужчины вокруг нас умирали, как мухи. Они падали за едой или на работе и умирали прямо у нас на глазах. Это было ужасное зрелище, которое до сих пор преследует меня в моих снах.

Массовая гибель моих товарищей — горы обезображенных, истощённых, искривлённых трупов, тела которых состояли только из кожи и костей. Они были тощими, покрытыми красными, коричневыми и синими пятнами и обнажёнными, потому что нас заставляли раздевать их, чтобы использовать одежду для других. Их рты были широко раскрыты и искажены, как будто они кричали. Глаза оставались открытыми, создавая впечатление, что они не нашли покоя после смерти.

Меня спасал лишь маленький кусочек хлеба, который нам выдавали вечером. Я был маленьким, худеньким мальчиком и нуждался в меньшем количестве пищи, чем взрослые мужчины вокруг меня. Это, вероятно, и было причиной того, что я всё ещё оставался в живых.

Люди дошли до такой степени отчаяния, что больше не заботились о приличиях. Голод был сильнее всего. Речь шла только о собственном выживании, и каждый боролся за это до последнего вздоха.

Мужчины толпились у раздачи еды, отталкивая слабейших в сторону, чтобы получить свою порцию несъедобного супа. Они собирались возле барака и ждали, когда бригадир придёт с мешком хлеба, чтобы напасть на него и отнять хлеб. Они забирали его у своих же товарищей. Я никогда не участвовал в этих стычках, а терпеливо ждал следующей порции супа.

Дело доходило до того, что бригадир, сопровождаемый несколькими вооружёнными охранниками, нёс хлебные буханки в своё отделение, чтобы отразить нападения.

Люди были до крайности изголодавшимися. Им нужна была пища. Если бы у них была возможность проникнуть в склад, где хранился корм для лошадей, они бы ворвались туда и съели зерно.

Но в конюшне не было шансов. Там конюх ходил с палкой в руках и следил за тем, чтобы никто не украл корм. Но это мало кого останавливало. Мужчины снова и снова пытались туда пробраться, терпели побои, лишь бы ухватить горсть корма с пола.

Я провёл в этом трудовом лагере год — долгий, мучительный год.

***

В 1943 году настал день, когда в наше отделение назначили нового конвоира. Во время утренней переклички он внимательно осматривал каждого, морщась от недовольства.

— У этого разорванные штаны, — указал он. — А этот вообще босиком, даже лаптей нет! Они слишком слабы, слишком больны! Я не могу взять их на работу!

Пальцем он указал на упомянутых людей.

— Ты, ты и ты. Выйдите из строя.

Мужчины сделали шаг вперёд.

— Сегодня вы останетесь здесь. Я не возьму вас на работу.

Командиру отряда он доложил:

— В восьмом режиме двадцать пять человек. На работу годятся только десять. Остальных я не возьму.

— Что значит, не возьмёшь? — возмутился командир. — Ты будешь выполнять дневную норму вместо них?

— Я не могу взять этих людей. Одежду им дайте, обувь, тогда возьму.

К сожалению, этот конвоир не задержался в лагере надолго. Спустя несколько дней он исчез. Пришёл другой, и что случилось с его предшественником, осталось загадкой.

Однажды я получил письмо из дома. Когда мне вручили серый конверт, я испытал великую радость. Наконец-то весточка от моей матери! С трепетом в руках я вскрыл конверт, пробежал глазами строки и осознал, что письмо сообщало страшное.

Мать написала такие трогательные слова, что я не смог сдержаться. Я разрыдался. Она сообщала, что больна и лежит в больнице. Это её последнее письмо, и, вероятно, мы больше не увидимся в этой жизни. Я был потрясён и глубоко опечален. Письмо выпало из моих дрожащих рук. Смирившись с судьбой, я опустил взгляд. Я плакал, как маленький мальчик, так сильно это ранило мою душу.

Я тосковал по матери и по дому. Уже больше года я не бывал там. До этого письма я не знал, как обстоят дела у матери и жива ли она. Также мне было неизвестно, жив ли мой отчим.

Точно не помню, как это произошло, но наша вольнонаёмная мастерица, работавшая в трудовом лагере, сразу заметила, что со мной что-то не так. Она подошла ко мне и обняла. Я, плача, прижался к её груди.

— Что случилось, Ваня? — спросила она, покачивая меня в своих объятиях. Мария была доброй женщиной. Её глаза излучали невероятное тепло. Она всегда проявляла заботу и была готова выслушать каждого из нас. Внешность её была не примечательной: слишком длинный нос, тонкие, почти безжизненные волосы, заплетённые в тугую косичку. Ей было около сорока пяти лет, и она очень напоминала мне мою дорогую мать.

Я протянул ей письмо. Она посмотрела на бумагу, как будто та была заколдована, и не двигалась с места.

— Прочти, — прошептал я.

Она взяла письмо и начала читать. Я наблюдал за ней, пока она пробегала глазами строки. Её глаза потемнели, и их затуманили слёзы. Она сочувствовала мне, ведь я был всего лишь мальчиком, который нуждался в своей матери.

— Я тебе помогу, — сказала она. — Обязательно помогу.

Есть хорошие, отзывчивые люди, редкo, но они существуют, даже в тяжёлые времена. Они — носители надежды, маленькие маячки в длинном тёмном тоннеле. Мария была ангелом, моим ангелом-хранителем, который отныне постоянно заботился обо мне.

Она устроила так, чтобы меня назначили на менее тяжёлую работу, где дневная норма была немного ниже. Каждый день Мария сопровождала меня на смене, помогала выполнять дневную норму. Она сделала всё возможное, чтобы я выжил и вернулся домой к своей матери, которая, я надеялся, ещё была жива.

Мысли о матери не давали мне покоя, и я тоже заболел. На моей коже появились болезненные фурункулы, преимущественно в области подмышек.

— У тебя жар, — констатировал еврейский врач, недавно переведённый в лагерь, который в гражданской жизни был учителем. При осмотре он внимательно и скептически смотрел на меня.

— Раздевайся, — приказал он.

Я снял одежду, и он внимательно осмотрел моё тело.

— У тебя фурункулы, — объяснил он. — Это типичное явление при ослабленном иммунитете и недостаточной гигиене.

— Это серьёзно? — спросил я, с тревогой вглядываясь в его лицо.

— Тебе нужно переливание крови. Твоя кровь заражена вирусами. Если этого не сделать, фурункулы не пройдут. Они будут появляться снова и снова.

— Я согласен. Делайте, что нужно. Я хочу выздороветь.

Врач усмехнулся.

— Если бы всё было так просто. У меня нет запасов крови. Хотя подожди…

Его лицо приняло задумчивое выражение, и у меня появилась надежда.

— Медсестра! Она помогает мне в работе. Спроси её вежливо, может быть, она согласится дать тебе свою кровь.

— Я не хочу кровь от женщины, — возразил я резко, о чём теперь мне смешно вспоминать. Я действительно думал, что если кровь женщины будет течь в моих жилах, я сам стану женщиной. Грустно осознавать, насколько я был необразован и верил в такие глупости.

— У тебя нет другого выбора, — засмеялся врач. — Всё будет хорошо.

Мне сделали переливание, и фурункулы начали постепенно заживать. Через два дня в санчасти врач отправил меня обратно в барак. Я ещё не был полностью здоров, температура оставалась высокой, и я чувствовал себя ужасно. На следующее утро я снова пришёл к нему. Он измерил температуру и был потрясён её высотой. Температура колебалась между тридцать девятью и сорока градусами.

Самопровозглашённый врач нахмурился. Он был в замешательстве и не знал, что со мной.

Каждый день я приходил к нему, так как не чувствовал ни малейшего улучшения. Врач измерял температуру, записывал её в мою карту и отправлял меня обратно. Он не мог поставить правильный диагноз и назначить надлежащее лечение. Он освобождал меня от работы на один, два, три дня, но это не помогало.

Когда я выходил на свежий воздух и делал несколько кругов вокруг барака, казалось, что головная боль немного утихала. Затем снова появлялось чувство голода. Я крадучись пробирался на кухню, умоляя дать мне какую-нибудь работу — чистить картошку, мыть посуду, — в надежде, что повар подкинет мне миску супа. Вернувшись в барак, я снова испытывал мучительные головные боли, и температура поднималась.

Скоро начальство заметило моё поведение. На работу я не являлся, но имел силы бродить вокруг в поисках еды. Меня задержали и привели к врачу.

— В каких вы отношениях? — спросил командир у нас обоих.

— Никаких, — ответил еврейский врач. — Я знаю его только как пациента. Понятия не имею, откуда он и кто он.

— А ты? — обратился командир ко мне, глядя злобно. — Ты его знаешь?

Я покачал головой. — Нет, я его не знаю.

— Почему ты так часто освобождаешь его от работы?

— Потому что он серьёзно болен, — ответил врач. — У него жар не проходит.

— Сними рубашку, — приказал командир.

Я послушно снял рубашку.

— Измерь ему температуру двумя термометрами, — приказал он врачу. Тот взял приборы и поместил их мне под обе подмышки.

Через три минуты он вынул термометры. Оба показывали тридцать девять градусов.

— Высунь язык, — последовал новый приказ. Я открыл рот, и мне тут же засунули термометр под язык. За этим последовали ещё как минимум восемь измерений в различных частях тела. Каждый раз термометр показывал одно и то же.

Они натирали меня перцем и чесноком, заставляли пить какую-то невыносимо отвратительную жидкость, но ничего не менялось — я оставался болен, а температура продолжала держаться высокой.

— Что теперь? — спросил я в отчаянии.

Командир, переступая с ноги на ногу и засовывая руки в карманы брюк, вздохнул и сказал:

— Ты поедешь в Азанку. Там есть лучше оборудованный медицинский пункт. Завтра троих мужчин отвезут туда в санитарном вагоне для операции. Ты поедешь с ними. Обязательно привези справку, я лично её проверю.

На следующий день меня посадили в поезд до Азанки вместе с четырьмя другими больными. Нас сопровождал конвой из двух военных.

Мы все были зарегистрированы на операцию и размещены в восьмой палате больницы. Эти дни были тихими и спокойными. Мы всё время лежали в постели, получали по семьсот граммов хлеба и порцию супа на каждого ежедневно. У каждого была своя кровать с чистым постельным бельём, приятно пахнущим мылом, и белоснежными наволочками. Там было так хорошо, что мне не хотелось уезжать.