Во имя Солнца

Дарья Савицкая (2024)

Восемнадцать лет назад в королевской семье родился желтоглазый ребёнок без тени — воплощение Солнца, бездушная оболочка для божьих сил. А пять лет тому назад Солнце отказалась посещать храм и даже покидать свою башню без должной причины. Слухи множатся — кто-то не верит, что воплощение бога настоящее, кто-то считает, что жрецы прогневали Солнце. Убийство в Новом замке становятся для Королевского Храма предлогом, чтобы навязать принцессе общество «своих» — и получить соглядатаев в Предрассветной башне. Найти одержимых, уговорить воплощение бога вернуться в храм и всегда действовать во имя Солнца и никак иначе — не самая простая миссия даже для жрецов, и уж тем более для простых монахов. Только вот с каждым днём всё больше сомнений — настоящие ли Тени? И что хуже — настоящее ли Солнце?

10 — Ястреб. Про будни в замке

–Ладно. Давай так. Для начала уясни, что серп — это не оружие, а орудие. О-ру-ди-е! Не остро заточенная махалка, несущая смерть, а орудие для несения божьей воли. Вы вот волю Солнца как несете? Через эти все молитвочки, трансы, исцеления болящих, предсказания будущего… А если разобраться, так любая молитва, приводящая ко всей этой волшбе богоугодной… Ну и молитвенники эти ваши заковыристые, нечитабельные… Они же тоже это… ну… орудия. А чудеса, что получились в конце, они же при помощи орудий получились… Ты понимаешь меня?

— Прекрасно понимаю.

— Вот! И серп — тоже орудие. А, как выразился тот дурень из прислуги, убийство одержимых — результат применения орудия и несения воли Солнца. И вообще, это даже не убийство, а изгнание. Некоторых же людей по ручке серпом чик — и Тень из них выскочит. Другое дело, если человек сам слабину дал, позволил Тени с собой слиться. Таких только серпом по горлу. И изгнание Тени, и заодно казнь изменника, что переметнулся к силам тьмы.

— Похоже, ты находишь какое-то изысканное удовольствие, пересказывая мне элементарные вещей. Я всё это знаю.

— А зачем тогда того ублюдка защищать полез?

— Не ублюдка, а лишь не отягощённого излишками знаний скотовода — это раз. Ты, взрослый уже мальчик, мог бы и терпеливее относиться к грубости прислуги — это два. Сам ведь прекрасно знаешь, как бывает тяжело людям смириться, что кто — то из их родных был одержим, особенно если одержимый понимал своё положение и осознанно не хотел отказываться от Тени — это три. Неудивительно, что тот бедный скотовод трепыхается и силится доказать, что Вечерний корпус проявил халатную жестокость к его брату. И по отношению к Тени ваш серп всё-таки оружие — это четыре.

Раздалось обиженное кряхтение.

— С вами спорить — что с эхом ругаться. Сидите, чистоплюи, все в алом, изгоняете раз в столетие одну маленькую Тень и носы задираете. А как мы, всю грязь и кровищу разгребающие, так сразу убийцы и уроды.

— А вот злиться не надо. В Полуденном корпусе бывал одержимым чуть ли не каждый десятый. Мы — лакомая добыча для Тени, ведь в отличии от вас не носим на себе серпов из священного серебра, защищающего от любой скверны. Тень не может, покинув одержимого, вселиться в кого-то из Вечернего корпуса, сколько бы пороков вы не таили в своей душе, а вот у нас нет абсолютной защиты. Так что да, из нас, беззащитных и мирных, не выйдет для вас существенной подмоги: мы можем лишь шелуху за вами прибирать, вычерпывать озеро кружками. А ведь сам понимаешь, мы даже не обязаны это делать. Мы предотвращаем одержимость, а не боремся с ней. Но всё равно помогаем вам, всё равно принимаем на себя готовых к покаянию одержимых. Так что не надо говорить, будто другие монахи вас не ценят и не понимают сути вашей работы и изгнания Теней вообще. Ценят и понимают. Но у каждого своя роль. Вы — опора и защитники верующих, мы — основа и хранители знаний.

— А мы кто? — не выдержав, подал я голос из-под стола, с раздражением косясь на ноги замолкших монахов — спасибо, что хоть под нос мне свои ступни не сунули, коллеги дорогие.

Я, конечно, очень люблю своих коллег, Берю и Кречета, а за последние две недели и вовсе к ним прикипел, как к родным, но они меня в некоторых вещах совсем не понимают и непониманием этим огорчают почти до слёз.

Понимаете, когда ночью с Солнце дежурит Беркут, мы с Кречетом с утра пораньше приносим ему завтрак, кормим, поим чаем, после чего с добрыми напутствиями отправляем спать, потому что Беркут — воплощение ответственности. Во время ночных дежурств он не смыкает глаз, трепетно ждёт явления одержимого и шатается по комнате принцессы, мешая ей спать.

Когда дежурит в ночь Кречет, я всегда с вечера оставляю ему перекус и проверяю, есть ли в лампах масло, чтобы он мог спокойно бодрствовать за своей ширмой. Хотя вот Кречет может и вздремнуть на дежурстве, у него для этих целей кресло у окошка облюбовано, но спит полдник чутко, лучше его не трогать. Когда мы с Берей, возмущённым, что он вот такой ответственный всю ночь бдит, а наш «красавчик» дрыхнет, решили ночью устроить ложную тревогу, мы были неприятно удивлены. Мы как можно более зловеще открыли дверь, коварно изобразили скрип лезвий (Беркут скрипел серпами, я — кончиком писчего пера по старой подкове) и начали провокационно красться в темноте, не представляясь и зловеще порыкивая. Из-за общей дурости ситуации порыкивание наше как — то больше походило на похрюкивание. Первые несколько секунд ничего не менялось — Солнце не отреагировала, Кречет всё так же сладко сопел со своего кресла, а потом в нас полетели стулья.

Оказалось, мы напугали Кречета, он проснулся, услышал странное копошение у дверей и решил, что обережную молитву лучше читать после того, как враг окажется закидан мебелью. Мне повезло: в меня не попали. Беркуту же прилетело прямо по лицу — да ещё самым паскудным стулом в комнате, у которого обитые железом ножки. На возмущенные визги Беркута, истекающего кровью через щёку, проснулась Солнце, тупо нас осмотрела, полным страдания голосом изрекла «Опять все трое сидите здесь, ну что вы за люди!» и легла спать дальше. Беркут пытался с ходу пожаловаться, что Кречет ему разбил лицо стулом. Солнце сквозь зубы призвала Кречета добить источник ночного шума в лице нашего вечурика, и захрапела до того демонстративно, как никогда не смог бы храпеть вправду уснувший человек.

Но это всё детали.

Я, как уже говорилось, сова. Настоящая, чистопородная, единственное что лицо за спину выворачивать не умею. Если я дежурю в ночь, то я до пяти часов утра самый порядочный охранник в мире. Я честно высматриваю опасность, поправляю принцессе одеяло и даже иногда повторяю по книжечке, которую мне дал Кречет, молитвы против Теней. Но в шесть часов я, вопреки всем потугам бодрствовать, засыпаю. Где-нибудь на полу, в обнимку с белой чудо-собакой. Часов в семь-восемь обязательно приходят на дежурство Кречет с Беркутом, слушают мой храп, после чего начинают громко сетовать, что я сволочь и не могу выдержать ночное дежурство. Мой сон они даже не пытаются беречь — нагло об меня спотыкаются, чавкают и болтают у меня над ухом. Рано или поздно я этого не выдерживаю и, совершенно не выспавшись, иду досыпать вниз, в нашу келью. И это если меня отпускают и не гонят по поручениям вроде «иди расспроси стражу, было ли что подозрительное!». Ещё обычно добавляют, что раз я сплю на дежурстве, то должен часы своего сна отработать. И ведь не поспоришь!

— А вы — уборка и кухонные творцы, — ласково ответил Беркут, легонько пиная меня в колено. — Вставай давай.

Я, кряхтя, выбрался из-под стола под призывное звяканье ложечек о края чашек с чаем.

Оказывается, даже Солнце уже встала. Мрачная, бледная, с синими кругами под глазами, она восседала как раз за тем столом, под которым я почивал, забравшись с ногами в высокое жёсткое кресло, обитое грубой зеленоватой тканью. У неё в быту были замашки истинного полдника, которые любят грубые ткани и жёсткие ложа, и почему-то считают, что через нарушения сна можно приблизиться к Солнцу. Чистый бред. Я через нарушения сна от Солнца только отдалялся. Если бы я нормально высыпался и не пропускал послушаний — я бы тут вообще был старшим, каким-нибудь шестирунным монахом.

Поверх ночной рубашки принцесса была закутана в накидку Беркута с нашивками Вечернего корпуса. Сам хозяин накидки кушал булочку и запивал молоком, от которого его чёрные усы покрылись частым белым бисером. Кречет, сидящий рядом с принцессой, щедро зачерпнул ложкой из горшочка с мёдом и принялся помешивать этой ложкой в пузатой чашке. Сильно пахло какими-то травами, которыми явно разбавили привычный утренний чай.

— Не хочу я никакого чаю. Тем более с мёдом, — вдруг заканючила принцесса, даже не поздоровавшись со мной. Я, удивлённый таким внезапным отсутствием внимания, чуть мимо стула не промазал, со второго раза кое-как усевшись между Беркутом и Солнце. На тот самый стул, которым Беркуту неделей ранее разбили лицо.

Кречет смерил принцессу взглядом палача, слушающего нытьё уже взошедшего на эшафот разбойника и убийцы. И хладнокровно бухнул в чашку ещё ложку мёда.

— Это завуалированный приказ позвать Медуницу?

— Не-е-ет.

— Вы желаете посетить храмовую больницу нынче днём?

— Не-ет, — повторно всхлипнула Солнце, утирая тыльной стороной ладони текущий нос.

— Из трёх вариантов два исключили. Остался чай с ромашкой и мёдом. Пейте, ваше высочество.

Солнце покосилась на Кречета с какой-то дикой смесью ненависти и благодарности и, послушно придвинув к себе чашку, сделала большой глоток.

— Слишком сладкий.

— Ничем не могу помочь. Хотите, сложу с себя обязанности лекаря и схожу за Медуницей?

Солнце вместо ответа оглушительно чихнула, потом зашлась в приступе лающего кашля и, уже не возражая, почти залпом осушила чашку, придвинув Кречету пустую посудину с разводами мёда на дне. Оно и понятно. Капризы капризами, а как горло драть кашлем начнёт — тут не то, что пересоложенный чай, тут кислое молоко с луковым соком будешь пить и радоваться, если помогает. Полдник молча начал подливать заварку.

Пока Кречет отходил к камину за кипятком, Солнце, посвистывая через заложенный нос, попыталась налечь на булочки. Откусила от одной, пожевала, тщетно попыталась проглотить, но больше давилась. В итоге с полными слёз глазами сплюнула себе в ладонь кусок обслюнявленного теста и отдала не брезгливому Снежку.

— Что, — сочувственно спросил я, подпирая голову рукой, — хуже стало? Уже и глотать не можешь?

До сих пор считаю, что Солнце заболела в знак протеста. Сначала мы даже думали, что она прикидывается заболевшей, чтобы нас выкурить из своей комнаты, но так изображать чихание, кашель и полный нос соплей не смогла бы никакая актриса. Про лихорадку ничего сказать не мог. Солнце всегда была ненормально горячей.

— Я-я-яся-я! — Солнце, кашлянув, протянула ко мне обжигающе горячую ладонь и погладила по волосам. — Какой ты тёплы-ый, — и снова зашлась в приступе кашля.

Я тоже покашлял с ней за компанию. Больные с рождения лёгкие позволяли мне издавать простудные лающие звуки в любое время и в любом месте, безо всяких позывов и простуд. Кречет, которому я о тонкостях своего здоровья не отчитывался, смерил меня убийственным взглядом. Во взгляде этом было явное обещание убить меня стулом, если выяснится, что Солнце заразилась от меня.

Интересно, поменялось бы у этих чудаков мнение на мой счет, если бы я рассказал, что именно привило мне «совиный» режим? Будучи мелким и в меру милым созданием, ещё не имевшим чести полежать под ножом нашей Светломыслы, я маялся от еженощных приступов боли в груди, с кровавым кашлем и удушающими спазмами. Так боялся задохнуться и помереть, что криками будил весь дом, а боль и удушье отступали только под утро, когда я и привык забываться тяжёлым сном. Потом, конечно, научился терпеть, не плакать и не кричать, чтобы не попадало от папаши. Молча лежал до самого утра в постели, сжав зубы и изредка сплёвывая красные сгустки.

Умение терпеть боль я принёс с собой в Королевский Храм, и лет до десяти никто даже толком не знал о моей болезни. Ну, простужается часто. Ну, кашляет порой. Ну, болезненный немного мальчик. Было бы чего со мной возиться!

А потом терпеть стало невозможно. Я помню, как медленно гасли краски вокруг меня, как немели руки и как постепенно я заваливался, заваливался, заваливался, и наступила темнота. Меня привели в чувство, и старый Сыч, бледный, с кожей цвета молочной сыворотки, меня тряс за руку и повторял «Почему ты не говорил? Почему ты никому не говорил?».

Меня каким-то чудом спасли — то ли умениями Светломыслы, то ли силами старого Настоятеля, который лечением тоже промышлял. Сейчас я даже особо не жаловался ни на что.

Только вот по ночам спать не могу. Слишком привык, что ночью — кашель, боль, удушающие спазмы. Время болезненной бодрости.

В груди что-то неприятно кольнуло. Я поспешно подтянул к себе чайник с заваркой и прямо из носика сделал огромный глоток. Горькая и горячая жидкость привела меня в чувство.

Вспомнив утреннюю перепалку про серпы и прочие орудия, я с опозданием уточнил, из-за чего был сыр-бор. Оказалось, два года назад брат местного скотовода поддался Теням и стал одержимым. Поначалу был вполне безобиден — только обнаружил в себе склонность к воровству колбас из замковых погребов. А потом был пойман за руку поварихой, что эти колбасы вешала, получил от неё обличающую отповедь и совсем потёк крышей. Точнее, попытался забить повариху насмерть своим трофеем. Женщина оказалась крепче, чем палка кровяной колбасы, которой орудовал одержимый, а потому выжила и донесла вечурикам. Вечурики приехали в замок, встретили яростное сопротивление от одержимого, кое-как его скрутили и начали изгонять Тень. Одержимый бесновался, выл и одержимости не признавал. К исходу третьего часа истёк кровью под серпами бравых вечуриков, среди которых, к несчастью, был Беркут.

Брат убитого с первого взгляда опознал приметного полукровку и принялся вопить. Мол, брата сгубили, ублюдки, небось знатных людей, которые денег в жреческий карман отсыпают, так нормально спасаете, а простолюдина зачем спасать, вы их режете, как свиней. Беркут уже было драться полез, да Кречет ему не дал отстоять честь Вечернего корпуса: почти на руках унёс нашего воителя с поля боя. Брат убитого на драке тоже не настаивал. Он растерял свой пыл после первого же вяка от полдника: перепугался морды нашего красавца и убежал прятаться на скотном дворе.

Я обвёл своих коллег внимательным взглядом. После ночного бденья по плану был часовой обход Предрассветной башни. Тот, кому выпадало несчастье дежурить утром, оставался с принцессой, в её покоях, а двое других шли прогуливаться по башне. Высматривали всякое подозрительное и неблагообразное. По завершению «дозора» ночной страж шёл отсыпаться, а второй дозорный шёл выполнять придуманные начальством задания. Беркут шушукался со служанками, называя это непотребство «сбором сведений о происшествиях в замке». Кречет обычно таскался по замку, изучая новые галереи и комнаты, чтобы лучше ориентироваться. Я, как правило, спал. Ну, иногда гулял со Снежком.

Если моя память мне не изменяет (а память у меня верная и никогда мне не изменяет), сегодня утром с Солнце должен остаться Беркут, хотя…

Кречет, казалось, колебался. Всем было ясно, что продлевать моё утреннее дежурство почти бесполезно — я через час обратно усну. Ещё всем было ясно, что Беркут из нас троих самая паршивая сиделка для принцессы. Вечурик просто игнорировал, что Солнце простужена, уверяя нас с умником, что Солнце-богу не грозит помереть по такой прозаичной причине.

Лучше бы, конечно, с ней остаться кому-то из нас двоих, а не этому бравому борцу с Тенями.

Бравый борец с Тенями, сонный, будто всю ночь простыни перестирывал, клевал носом над кружкой с молоком и пытался пальчиком снять остатки пенки.

— Беркут.

Полукровка вздрогнул, невольно обмакнув палец в молоко. Да я и сам чуть не поперхнулся булочкой, услышав такой оклик.

Подняв глазоньки, мы с моим коллегой из вечуриков узрели мрачного Кречета, который успел возвыситься над столом во весь свой рост. Перекошенный в жуткой полуулыбке рот, мутные глаза, глядящие на Берю с трогательной внимательностью, с какой обычно рассматривают торчащий под кожей занозу, готовясь его выдернуть. Ещё и хмурится, и от хмурости своей весь покрывается злыми морщинами. Ей-богу, если бы Креча не был таким стеснительным и не прятал такую «красоту» то за воротник, то под шарф, он мог бы смело тиранить своей мордой каждого второго человека в подлунном мире. Да ещё и тон этот, явно перенятый у старины Сокола. Жуть какая-то.

— Следи за принцессой. Напоминай ей постоянно пить горячее и немедленно зови Медуницу, если госпожа соизволит принять помощь нормального лекаря. — всё тем же ледяным, королевски — жреческим тоном произнёс Кречет. — Ястреб. Умывайся и пошли дозорить.

Я лишь фыркнул. Весь соколовский пафос у Кречета растерялся, стоило произнести это дурацкое «дозорить», подцепленное у Беркута.

Послушно доковыляв до тазика, я щедро плеснул себе в лицо воды, намочив заодно и волосы у самого лба, и вернулся за стол. Попутно приходилось неприлично сморкаться себе в рукав, потому что вода затекла в нос и в нём нещадно свербело.

— Утренний корпус к заступлению в дозор готов! — в меру бодро отчеканил я. Кречет посмотрел на меня сверху вниз, как на совсем тупого, горько вздохнул, но к порядку призывать не стал.

— Валите уже, — махнул на нас рукой Беркут, делая какую-то теневую смесь из своего кипячённого молока и отобранного у Солнце травяного мёдочая. Меня аж передёрнуло. С детства не выношу молока, а уж когда его чем — то разбавляют…

Беркут, будто провоцируя меня на приступ рвоты, с самой блаженной улыбкой отпил получившееся месиво.

От созерцания того, как мой вечерний коллега травит самого себя, меня отвлёк раздавшийся откуда — то с потолка голос:

— Ястреб. Идём.

Откликнувшись на голоса свыше, Ястреб задрал лицо вверх, бегло кивнул затерявшемуся головой где-то возле потолочных балок Кречету и бочком начал отступать к выходу. Принцесса, шмыгая носом, провожала нас полными мировой печали и бесконечного безразличия глазами. Беркут, вместилище ответственности, стоило нам только начать двигаться в сторону выхода, молнией вскочил со стула, лёгким и почти незаметным движением выхватив серпы. Один привычным жестом закинул на плечо, вторым вдруг легко смахнул чашку с молочным мёдочаем. Краешек острия серпа ловко подцепил ручку чашки, кончиком упёршись в сине-красный бок. Теневой любитель выпендрёжа… Издевательски подмигнув нам, Беркут прямо так, не снимая чашки с серпа, продолжил чаепитие. Чашка не падала, по крайней мере, пока Беркут держал серп горизонтально. Я скорчил ему как можно более отвратную гримасу и тихим бликом метнулся за дверь.

— Что, опять без молитвословов дозорить? — разочаровался я, глядя на пустые руки Кречета. — Может, стражника себе возьмём? Или хоть левый серп у Беркута? — полдник молча поправил нетипично широкий воротник накидки, скрыв лицо почти до скул и размашистым шагом двинулся по коридору: — Нас убьют из-за твоей любви искать одержимых с пустыми руками! Давай хоть серебряных вилок с кухни украдём, будем ими одержимого тыкать, если поймаем!

Кречет издал звук, похожий на смесь хрюканья, кряканья и всхлипа.

Ну конечно, зачем нам книжки, серпы и прочие орудия несения воли Солнца? Мы ж такие могучие, с ума сойти. Заноза в заднице всего Утреннего корпуса, который до сих пор не может третью руну получить и снять табу на убийство мух (а также комаров, ос, клопов, мелких птиц и даже бешеных животных, пытающихся меня загрызть), и местный чудик, который мнит себя зазубрившим все молитвы наизусть, но у которого рун всего пять. На этом моменте я споткнулся мыслью, словно впервые задумавшись, откуда у Кречета руны.

Пять штук. Не так уж и много. До звания младшего жреца нужно ещё четыре и благословение Сокола на ношение гривы. Но учитывая, что Кречет уж точно не присутствует на службах в первых рядах… и совершенно точно не ведёт бесед с прихожанами… и в школе он тоже совершенно точно не преподаёт мелким грамоту… небесное светило мне в глаз, а откуда он вообще руны-то берёт? Кречет же вроде ничего не делает — только шастает по тёмным коридорам и молится по таким же тёмным углам.

Девиз полдников — «всё другим, ничего — себе». Руны им дают за помощь ближним. Кому эта нелюдимая зараза там уже напомогала на пять полноценных рун? Не за выслугу же лет!

— Креча! — я с трудом обогнал полдника и задом наперёд, надеясь ни во что не врезаться, засеменил перед ним. — А за что у тебя руны?

Кречет меня наградил почти что жалостливым взглядом.

— За службу Солнцу.

— Служба Солнцу — это обобщение. За какую работу?

— В Полуденном корпусе не дают рун за усердную работу по уборке навоза на скотном дворе. Не меряй на нас порядки своего корпуса.

А вот это было почти обидно. Настолько обидно, что я невольно споткнулся и с размаху уселся на каменный пол.

Свыше раздался тихий, свистящий вздох и меня, как ребёнка, вернули в вертикальное положение, потянув за плечи.

— Так в Утреннем корпусе тоже за уборку навоза рун не дают. Если бы давали, я бы был жрецом, — брякнул я, пытаясь снова пробежаться перед Кречетом задом наперёд, но тот отеческим жестом развернул меня лицом вперёд и мягко подтолкнул в спину. Мне аж неловко стало. Всё понимаю, я маленький, он вон какой здоровенный, но нечего со мной так покровительственно обращаться.

— Просто высматривай Тени.

— Так Тени или одержимого?

— Хотя бы Тени. Меня не покидает ощущение, что мы тут вторую неделю задарма едим королевский хлеб.

Как назло, Кречет и не думал быстренько пройтись по лестнице, меняясь кивками со стражей на этажах, и отпустить меня в келью досыпать. С бесполезным усердием он водил меня по этажам, щурясь на углы, и конца-края этому дозору видно не было. Высматривать какие-то несуществующие Тени было просто невозможно. День выдался пасмурным, всё вокруг было серым и унылым, тени, казалось, были везде, равномерно размазанные по мирозданию, как масло по хлебушку. Хотелось смыться, но я прекрасно понимал, как раскудахчется Кречет, если я начну отлынивать от дозора.

Я уже клевал носом, почти засыпая на ходу. С Беркутом во время дозора хоть языком почесать можно, если с нужной стороны подобраться, а с этим…

— Ну вот первая руна у тебя за что?

— Ни за что. Незаслуженная награда, данная милостью господина Сокола. Считай, что за красивые глазки.

— Ага, за красивые. Точнее — за косые, — не удержался я. — За косые глазки, за косую морду. Калечье правило, да? Полдники жалостливые, этого у вас не отнять.

По калечьему правилу жрецы порой давали незаслуженные награды монахам, перетерпевшим горе: овдовевшим, похоронившим ребёнка или оставшимся калеками по воле судьбы. Утешалочка такая: мол, чтобы легче было смириться с увечьем, дадим-ка бедняге лишнюю руну.

Кречет остановился, ссутулился и осторожно выглянул из-за своего высокого воротника. Глаза у него были несчастные.

— Прости, — поспешно выпалил я, поднимая руки в знак капитуляции. — Я не это имел ввиду. Ты же не калека — не слепой, не глухой, не хромой. Я чепуху ляпнул.

— Первая руна у меня за паломничество. Я пешком дошёл от Огероха до Ярограда, и весь путь проделал в голодовке, в молитве, в уповании на Солнце-бога, — в голосе у полдника звенело презрение.

— Ого! — выражать восхищение, когда уши горят от стыда и хочется провалиться сквозь пол, было немного трудно. — А вторая за что?

Кречет выждал гадкую паузу, не двигаясь с места и глядя на меня с прежней обиженной злостью.

— А вторая по калечьему правилу. За то, что морда у меня косая, а полдники — жалостливые, этого у нас не отнять, — и, отвернувшись, зашагал дальше.

— А третья?

— Тень.

— Ты изгоняешь Тени молитвами? Тебя поэтому на других послушаниях не видно?

— Тень! — повторил Кречет с напором, останавливаясь и указывая куда-то вперёд и вправо.

Я в него почти врезался. Неуклюже отскочив в сторону и заозиравшись, я с трудом различил добычу нашего умника — хорошую такую Тень, блёклую, оголодавшую. Она лежала на стене, едва-едва угадываясь в пасмурной хмари дня и показалась мне почему-то женской. Обычная такая Тень — мягкая, нестрашная, неподвижная, только вот отбрасывать её некому. Коридор пуст.

— Беркута позвать? — неуверенно спросил я. Мы уже спустились на четвёртый этаж. Бежать обратно на седьмой страшно не хотелось.

— Думаю, ты не успеешь, — Кречет медленно пошёл вдоль левой стены, сокращая расстояние до Тени. Та, почуяв добычу, упала, смешавшись с тёмными красками пола, и лишь едва различимая рябь выдавала, что она ползёт к полднику.

Кажется, он даже не успел произнести первое слово молитвы, когда Тень, как обжёгшаяся, метнулась ко мне. Бликанула перед глазами, как вспышка, если вспышки могут быть серыми, пыльными и подогнанными формой под человеческий силуэт.

Дыхание на секунду спёрло, будто в лицо мне дохнуло ветром, Кречет дёрнулся, даже, кажись, крикнуть что — то успел, но я его перебил.

— Ы-ы-ы-ы! — взвыл я в лицо опасности, выставляя вперёд руки и отмахиваясь от Тени, как от надоедливой торговки.

Знаю я, почему она на меня кинулась. Это мне наказание — за бестактное отношение к братьям нашим большим в лице Кречета, за старые неявки на службы, за трусость, за вечное хамство. Особенно за Кречета было обидно — надо ж было ляпнуть про это калечье правило! У самого-то вторая руна по этому самому калечьему правилу, по болезни, вопреки которой я старался работать — а всё равно ляпаю. Что ж я, в самом деле, к этому полднику прицепился — ему, чай, и так несладко, и про то, что у него морда кривая, ему окружающие забыть не дают и без моего участия.

Тень, охреневшая от силы моего покаяния, бросилась прочь — я погнал её к выходу с этажа. Моё раскаяние, облечённое в монотонный звук «ы-ы-ы», разносилось по пустому коридору, отдаваясь красивым эхом. Тень пыталась смешаться с полом или стеной, слиться с хмарью, но я её настигал и упрямо гнал взашей, топал на неё ногами, махал руками и выл, как прищемившая хвост собака.

Наконец-то она сбежала в приоткрытое окно и окончательно потерялась. Я с чувством собственного превосходства перегнулся через подоконник, ещё раз выкрикнул «Ы!» и захлопнул окно.

Кречет стоял у той же стены. Перекошенная морда оставалась бесстрастной, но вот по тому, как полдник сгруппировался, будто ожидая атаки, было ясно, что привычное хладнокровие ему изменило.

— Надо было каких-нибудь слуг позвать, чтобы они видели, как мы Тени гоняем из башни, — посетовал я, вздыхая. — А то сейчас поди докажи, что Тень вообще была.

Кречет молчал. Он заставил себя опустить руки, встать ровнее, но отвечать мне даже не думал. Да ладно уж отвечать — он с места двигаться не собирался. Даже когда я поспешно зашагал обратно к лестнице, он не шевельнулся. Просто стоял и смотрел, правда, уже не так обижено.

Я, остановившись, уставился на него в ответ. Партия в гляделки? Да пожалуйста! Словно я не знаю, что у тебя косой глаз слезится и ты им будешь вынужден моргнуть хотя бы через пятнадцать секунд.

Кречет, однако, продержался полминуты.

— Ну и чего ты на меня уставился, большой брат? — поинтересовался я. — Ищешь признаки одержимости? Можешь не таращиться, Тень меня не схватила. Это я её чуть не схватил.

Кречет наконец моргнул, его перекошенный рот дёрнулся в странной гримасе.

— Я заметил.

— Тогда чего смотришь? — не понял я.

Кречет снова затих на полминуты, прежде чем породил просто гениальный ответ:

— Тень пыталась в тебя вселиться, между прочим.

Я не смог сдержать смешка.

— И она была крупной, — добавил полдник, возобновляя шаг. — Я отчётливо видел, что она на тебя кинулась. Думал, придётся читать над тобой молитву или ждать, пока ты сам прочтёшь покаянную, но…

Я в ответ фыркнул. Покаянной молитвы я даже наизусть не знал. И одержим Тенями я ни разу в жизни не был. В мои ночные вылазки Тени частенько пытались меня схватить, если мне хватало мозгов покинуть территорию Королевского Храма, но тут ключевое слово «пытались». Они прыгали на меня из мрака, пробовали вцепиться, но всегда оказывались побеждены в течении нескольких секунд.

— Да ну. В жизни на себя Тени не цеплял. Я их, наоборот, порой гонял.

— Что значит «гонял»? Что ты вообще устроил? — каким-то беспомощным голосом спросил Кречет, глядя на меня сверху вниз.

— Я прогнал Тень из башни.

— Но Тени не прогоняются, если за ними просто бегать и махать руками!

— Как — нет? Очень даже прогоняются. Может, ты неправильно руками машешь? Надо по часовой, а ты против?

Это я уже на самом деле паясничал.

Защищаться от Теней меня научили ещё когда я был маленьким. Старый наш Настоятель и научил. Объяснял мне, что Тень — они ничтожество по своей сути, эхо чьей-то оборванной жизни, не лезвия, бьющие в спину, а лишь звук металла, заставляющий этого удара ожидать. Тень сама по себе ничем не опаснее воды, огня или зимних морозов. Вода тоже несёт смерть, если человеку хватит мозгов попытаться переплыть без лодки Светлое море, и огонь смертоносен, если его поселить не в очаге, а на собственном одеяле. С Тенью та же ерунда — она без одержимого, без своей оболочки, ничто. Ну, выпрыгнет, ну, ткнётся в меня, как собака в закрытую дверь, ну попытается дверь моей души своей чёрной лапой поддеть — толку с этого, если я дверь не открою, не будет.

Настоятель говорил, что Тень уходит, если её покормить своим грехом, понять, почему она к тебе вообще притащилась. Не надо её ни бояться, ни встречать злобой или гневом. Достаточно знать, что ты сделал не так, где у тебя рана, пахнущая свежей кровью и запахом привлекающая нечисть.

Вот я сегодня опять уснул на дежурстве и нагрубил Кречету. Вполне себе грехи, поэтому Тень кинулась ко мне, а не к полднику.

Если дать Тени своих грехов, если мысленно крикнуть ей в лицо «Грешен я, и без тебя грешен, видишь, сколько во мне тёмного и злого, куда ещё тебя добавлять?», то Тень сбежит в ту же секунду. Кающиеся и осознающие свой грех Теням отвратительны, и я могу эти Тени гонять, мысленно перечисляя свои грехи.

— То есть ты просто мысленно каешься в том, что недавно сделал — и Тени начинают тебя бояться? — недоверчиво переспросил Кречет, когда я ему свой способ тюкать Тени пересказал.

— Ну да. Нас так старый Настоятель учил. А ты что, так не делаешь?

Кречет помолчал, будто бы пытаясь придумать ответ повежливей.

— Ястреб, а ты никогда не задумывался, что не все люди могут за пару секунд осознать себя грешниками, мысленно раскаяться, нет?

— Все — конечно, не могут. Могут только монахи, — серьёзно ответил я. Кречету мой ответ не слишком понравился. Он как-то смутился, глаза отвёл. — Да ладно тебе. Каждый спасается, как умеет. Беркут священным серебром обвешался, ты молитвы умные знаешь, я, вот, настолько жалкий и грешный, что мной даже Тени брезгуют лакомиться…

— Сколько тебе лет?

Я ответил не сразу. Стало почему-то стыдно и захотелось соврать, что мне четырнадцать — и рун у меня мало не потому, что я тупой, а потому что я юный и зелёный, просто не успел ещё себе этих рун набрать. Невысокий рост всегда был моим подспорьем в таких враках. А начинающие проклёвываться усы — врагом, выдающим приближающуюся зрелость.

— Шестнадцать, — с трудом заставил я себя сказать правду.

— То есть, ты младше принцессы Солнце.

— Мне зимой будет семнадцать!

Кречет ничего не ответил, и некоторое время мы шли молча. Голос он подал только на лестнице.

— Не могу понять, почему Сокол и Чистоглазка не дают тебе новые руны. Это редкий талант — это почти образец монашеской жизни — уметь отпугивать Тени не серебром и не молитвой, а одним только раскаянием, не облечённым в форму скорби и плача. Понять бы, в чём тут секрет…

— В махании руками по часовой и особой ноте, которую надо брать, пока воешь «ы-ы-ы», — подсказал я зловещим шёпотом. Кречет со вздохом махнул на меня рукой, продолжая рассуждать вслух:

— С другой стороны, ты верно делаешь, что не соглашаешься обсуждать свой успех. Любое чудо, данное нам Солнцем, хрупко. Злые мысли гасят пламя в руках лучших жрецов, а попытки понять, чем ты лучше других, сбивают с трансового полёта…

— Трансовый полёт? — непонимающе переспросил я, не совсем улавливая полёт чужой мысли.

— Да. Знаешь, среди детей нередки таланты подлинных огненосцев — простословные и краткие молитвы юных сердец, сказанные с истинной верой и заведомой благодарностью, находят быстрый и лёгкий отклик. Зажигаются сами собой свечи, освещаются тёмные комнаты, а сами молитвенники, бывает, поднимаются в воздух, словно тела их становятся легче пуха или солнечные лучи для их ног подобны каменным ступеням. Постепенно эта способность гаснет. Принято считать, что стачивается с возрастом — налипают грехи, смывается благодать. Это весьма наивные суждения. Человеческая душа — не узкий короб, куда влезет не более сорока свечей, и грехам вовсе не приходятся «освобождать место», выбрасывая прежние успехи. Дело лишь в отношении. Гордыня своим даром — вот что губит огненосцев, забывших, что вся сила именно что дар, милостиво отмеренный Солнце-богом, а не их личная заслуга и повод задирать нос. Особенно хорошо связь отношения к дару и проявлению дара видна в «становлении на лучи», в трансовом полёте. Стоит лишь задуматься, чем ты лучше других, почему тебе позволено приблизиться к небу на несколько лишних шагов — и вполне можно заиметь счастье грохнуться оземь.

— Ибо принимаем дары твои, не давая им цены и не мысля, чей дар больше, — негромко процитировал я, поводя плечами и старательно скрадывая зевоту.

— Да. Ты правильно заметил — у меня для моих лет действительно много рун. И я всеми силами стараюсь не заострять хотя бы собственного внимания на том, откуда они и за какие заслуги. Есть — и хорошо, выписывают новые — значит, в милосердии своём не гнушаются меня одаривать честью их носить. А если начать смаковать причины — боюсь, шестую руну я получу в лучшем случае лет через двадцать, и то, за выслугу лет.

Где-то там, в самом начале разговора потерялась похвалу мне любимому и замечания, какой я особенный и хороший. Прекрасный мог бы быть повод возгордиться, не будь я радостным полудурком, перепрыгивающим на всякие мелочи с полпинка.

— А тебе самому сколько лет?

Кречет был длинным и изуродованным сколько я его помню. Я даже не мог назвать приблизительного возраста — он всегда был взрослым, подростком и уж тем более ребёнком я его не помню. Или помню, но не узнаю — поди его запомни, если в свои лет двенадцать-пятнадцать Кречет был нормального роста и без шрамов.

Не, всё — таки ему было на вид не больше тридцати — руки выдавали, руки молодых всегда отличаются от рук взрослых дядек.

— Двадцать… — невнятно пробурчал он.

— Двадцать — сколько?

— Без сколько. Двадцать.

Я лишь присвистнул. Нет, конечно, Кречет — не первый богатый на руны малолетка, с каким я имею дело. Взять того же Остролиста — тринадцать рун к двадцати девяти годам. Беркут, в целом, тоже с натяжкой считается — в девятнадцать лет иметь четыре руны не так уж плохо. Говорят ещё, что Дроздовик, Настоятель вечуриков, собрал все девять рун уже в двадцать три года и сразу перешёл в жрецы. Правда, про Дроздовика вообще много чего говорят, особенно на кухне Утреннего корпуса. Он у нас и двуверец-еретик на словах, тайком Луне поклоняющийся, и друг всех бродяг, некогда помогавший общинам бегать с места на место, иногда даже оборотень, перекидывающийся рыжим крылатым волком. Отдельные личности говорят, что Дроздовик убил предыдущего Настоятеля своего корпуса и заодно, чтоб не бесил, прищучил нашего предыдущего Настоятеля. Не знаю, как он смог прищучить Сычевока, который замёрз на берегу реки: разве что стоял рядом и дул на замерзающего деда во всю силу лёгких, чтоб тот скорее околел.

А уж истории про то, что у Дроздовика там когда-то был девушка, или жена, которую убили одержимые и он с тех пор совсем больной и готов перебить все Тени мира — это почти классика.

Так вот, для своего возраста у нашего «красавца» был ударный результат. Пять рун к двадцати годам — это ж можно рассчитывать к тридцати быть целым жрецом.

Мне вдруг стало невероятно стыдно. Сказал бы — завидно, да зависти вроде особо не было, только стыд, что я ленивая задница, который провёл в корпусе восемь лет и не смог продвинуться дальше самой низкой ступеньки. Конечно, даже у нас хватало в корпусе шестнадцатилетних, у которых было только по две руны, но эти и провели в корпусе от силы год-полтора.

— И всё же, я не понимаю, почему тебе не дают третью руну, если ты…

Я перебил Кречета, не став дослушивать очередную похвалу:

— Я ленивый, безответственный, опаздываю на службы, не уважаю жрецов и вечно творю какую-то дичь. Я должен Чистюле спасибо сказать, что она не дала меня выгнать до сих пор. Я же совершенно не выполняю работу своего корпуса. Это ж разные вещи — служить Солнцу или просто сидеть и абстрактно соответствовать идеалам нашего храма по духу.

— Видишь ли, я тоже что-то себя на основных послушаниях Полудня редко вижу. Только вот… — Кречет вдруг осёкся, хмыкнул и чуть тише добавил. — Может, тебя награждают как-то иначе.

Тени мне в башку! Я аж подскочил, благо, каким-то чудом взял себя в руки и в меру спокойно направился дальше. Да не мог же… Или мог? Да нет, всё же не мог этот пронырливый полдник вынюхать буквально про единственный мой настоящий секрет.

Я невзначай скользнул рукой по своей груди, словно бы плотнее запахивая накидку, а то холодно, знаете ли! На улице вон какая хмарь, а замок-то не протопил никто!

На деле я с трудом нашарил на груди подарок старины Сокола. Если бы мне месяц назад сказали, что Сокол будет делать мне подарки, да еще такие — я бы лишь нервно посмеялся. Ну где в самом деле я, и где — он?

Но в тот день, когда мы ожидали своего отправления в замок, к принцессе Солнце, я получил такую штуковину, какую до настоящего момента на моей памяти получала от Сокола лишь Чистюля. Настоятельское солнышко! Амулеты в виде солнц, лишь немногим друг от друга отличные, носили в знак своей власти над корпусами только Настоятели, даже старшие жрецы не имели на них права. И тут я — здрасьте-приехали! — получаю от Сокола маленькое стальное солнышко. Потрепанное, пустотелое, третий сверху луч погнулся, местами видны остатки хлопьев позолоты, камней почти нет, одни рытвинки — но я как-то сразу понял, что именно настоятельское. Не просто старая побрякушка, зачем-то сделанная в виде самого Солнца, а именно реликвия Настоятелей. Ни разу не похоже на изящную, крупную бляху, которую таскает на груди Чистюля, но раз в пять лучше, у меня на добрые вещи чуйка.

Сокол почти ничего не пояснил. Отдал, сказал, что благословляет носить, подтвердил, что когда-то его носил кто-то из прежних Настоятелей. И отдал самый странный приказ — «не выпускать из когтей». И я не выпущу.

Никогда не выпущу из когтей.

Морда от этих мыслей у меня, наверное, стала решительной и натужной, потому что Кречет, бросив оценивающий взгляд, вдруг расщедрился и в приступе добродетели и отправил меня досыпать. Мол, по первому этажу башни и ближайшим галереям он один погуляет, там народу много, если что случится — кликнет стражу. Я пожелал Кречету успешных поисков одержимого, который не объявлялся со дня нашего прибытия в замок, и быстренько смылся в келью, пока полдник не передумал.

В келье было сумрачно и прохладно — света с улицы в связи с пасмурным днём почти не проникало. Стол, стоящий у единственного окна, пребывал под неразгребаемым завалом из книг, сшитых в подобия тетрадей бумаг и писчих принадлежностей. Вообще-то стол общий, но Кречет как-то постепенно за две недели сделал его своим, бесконечно таская из королевской библиотеки книги и складируя их на нашем столе. Читать их все сразу он вообще не успевал, но таскать продолжал. Видимо, из любви к печатному слову или задавленной склонности к воровству. Зачем-то задержав взгляд на этом завале и прочтя несколько названий на корешках, я широко зевнул, оттянул к своей кровати единственный же в келье стул и перевесил на него со своих усталых плеч накидку. Стянув через голову рясу, я минуту держал её в руках, с глухой тоской таращась на длинные полосы для нашивок — всего две жалкие руны за восемь лет, словно я слабоумный!

Покосившись на кровать Кречета, над которой углём была начертана руна Солнца, символ полдников, я невольно сжал кулаки. Пять рун — и не бывает на основных послушаниях Полудня, выслуживает иначе, ищет лазейки, небось, переписывает книги, выдерживает многодневные посты, может, молитвы читает сутки с лишним, вымаливая всему Королевству милости божьей…

А чем я хуже? Я что, не могу найти лазейки? Небесное светило мне в глаз, в Вечернем корпусе тоже есть больница — «ночнуха», как про неё говорят — там принимают на первую помощь раненых на жатвах. Какого шута я всё ещё не записан туда добровольцем и не бегаю, бодрый и деятельный, не перевязываю раны бравых вечуриков? Я ж всё равно по ночам не сплю! Словно Чистюля меня не благословила бы на послушание в этой «ночнухе»!

И почему только я раньше не додумался? Простая же мысль, тень мне в башку. Усевшись на кровать, я принялся выдумывать себе ещё лазейки. Послушания в школе, в городе, в братских корпусах, в архивах… В конце-то концов, у меня солнышко настоятельское! Мне его сам Сокол подарил! Меня отправили принцессу охранять! Мне в напарники дали целого ученика Королевского Жреца!

Надо соответствовать дарам этим! А то я какое-то позорище!

Никогда эти мысли — о собственном несовершенстве — меня к действиям не подстёгивали. Я всегда называл свою лень смирением и принимал себя как есть — с опозданиями, безответственностью и прожорливостью! Вяленький был, грешный, глупый, а сейчас буду расти над собой. Ещё Кречета вашего перерасту! Не телом, так духом!

Меня в корпусе, видимо, забаловали. С больным и родителями брошенным Остролист с Чистоглазкой носились, и предыдущий Настоятель со мной носился, а надо было меня розгами, палками — и приучать к дисциплине! А то выросло тень знает что!

Ну не-е-ет, раз окружающие не захотели заставлять меня быть хорошим монахом, я сам себя заставлю.

У нас, в Утреннем корпусе, первые семь рун заработать — раз плюнуть. Знай себе не косячь по серьёзному да добросовестно выполняй свои обязанности. В отличии от других корпусов, где до седьмой руны дойти — достижение невесть какое, у нас это так, переход из молокососов во взрослые монахи.

Стоит тут, наверное, немного пояснить.

У вечуриков и полдников, чтобы стать жрецом, нужно собрать всего-то девять рун. «Всего-то» — потому что у нас, утриков, рун надо собрать аж четырнадцать. Утреннему корпусу жрецы не так нужны, как нашим братьям из других корпусов, мы — братство равных, а не какая-нибудь там сложная система иерархий и уровней значимости, как в других корпусах. Вот Настоятель, вот несколько жрецов ему в помощь — и хватит. Поэтому у нас подавляющие число морд в корпусе — монахи, и переводить их в жрецы никто не торопится. Отсюда и высокие требования для посвящения. Некоторые, правда, умудряются собрать по четырнадцать рун (у той же бабушки Светломыслы, сколько себя помню, был полный комплект), но благословения на жречество им никто не даёт. В Полуденном и Вечернем с этим всё в десять раз сложнее. У них монахи на какие-то там касты делятся, жрецы разных пород бывают и вообще столько тонкостей, что простому Утреннему монаху без рюмки настойки не разобраться. Я как-то пытался влезть в тонкости переходов Полуденного корпуса — чуть мозги не сварились. То ли дело у нас. Первая-вторая руна — малышня вроде меня со своим табу на убийство комаров. Третья-седьмая — простые рабочие монахи, еще не послужившие Солнцу в полной мере. Старше седьмой руны — взрослые и доказавшие свою полезность братья и сёстры, семейные люди.

Ага, даже так. Утренним монахам после того, как они заслужат семь рун и докажут, что они уже угробили на служение Солнцу достаточно времени, разрешается жениться и плодиться. Правда, только на своих. У нас четверть населения в корпусе — неудачно влюбившиеся в монахов и монахинь и вынужденные разделить с ними судьбу служения Солнцу. С семьями у нас тоже дела обстоят попроще, чем в остальных корпусах. Бедные полднички и вечурики не имеют права даже краем глаза на девушек засматриваться при монашеском чине, а нам — вольная воля. Получил седьмую руну, нашёл себе девушку в корпусе (у нас их, благо, хватает) или даже привёл из мира, у нас так тоже можно — приводишь за руку, объявляешь торжественно, что во славу Солнца и Королевского Храма желаешь создать набожную семью с вот этой чудесной девой. Если дева сама не убегает, её сразу же забирают в Утренний корпус.

Хорошо всё же быть утриком. Ни безбрачия толком, ни карьерных лестниц, ни дурацких тонкостей иерархии.

Вот именно из-за того, что жрецы у нас сплошь понимающие и добрые, не желающие нам мешать создавать семьи и наводнять любимый корпус детишками, дослужиться до седьмой руны — проще простого. Да вот только я все рекорды бью своей безалаберностью.

Небесное светило! Одно слово: баран. Мне достался самый лёгкий и добрый корпус, а я своими руками обрекаю себя на одинокое, бобыльское существование. Если я и дальше буду зарабатывать по две руны в восемь лет, то до заветной седьмой дослужусь годам к сорока.

Может, мне и задание это было дано именно затем, чтоб на себя со стороны взглянуть? Понять, как я страшно ошибался, позволяя собственным порокам управлять моей жизнью?..

От всех этих покаянных мыслей меня отвлёк набег вооружённых кочевников.

Как ещё назвать событие, когда дико вращающий чёрными глазами страшный бородатый мужик с серпами наперевес вваливается в келью и начинает орать «Где?!», я не знаю.

— Беркут, ты не перегрелся? — осторожно поинтересовался я, не слишком впечатлённый его набегом. Берька у нас нервный. Я к его визгам и взбрыкам ещё в конце прошлой недели привык.

Беркут в бешенстве метнул серпом в стену. Серп — не лучшее метательное оружие, если это не серп Вечернего корпуса. Оружие (ну или орудие, если это принципиально) Бери отскочило от каменной кладки, прочертив косую царапину и выбив искры, а потом, словно бумеранг, вернулось прямо ему в руки.

Я вскочил, всё ещё держа в руках обмякшую красной шкурой рясу. Беркут смотрел в пустоту, тяжело дыша и вскинув на плечи серпы. Его отросшая и медленно превращающаяся в клочковатую бороду тёмная щетина казалась чёрной, как мрак, на контрасте с медно-каштановыми от хны волосами.

— Беркут?

Он, наконец, повернул ко мне лицо, смерил тяжёлым взглядом и хрипло, словно Солнце успела на него начихать, заговорил:

— Где Кречет?

— А где ему быть? Раз ты оставил принцессу, видимо, уже вернулся из дозора и тебя подменил.

— Ты здесь давно?

У меня с чувством времени грустно, недаром я всегда и всюду опаздываю. Растерянно пожав плечами, я отозвался, что вроде бы уже давно.

— Спал?

— Не спал. Просто думал.

— А крики слышал?

Я фыркнул. Услышь я крики — не важно, радостные или испуганные — я бы точно сходил проверить, что творится. Любопытство моё сильнее страха.

— Ничего я не слышал. А что случилось?

— Что случилось? — Беркут нервно усмехнулся, яростно крутанул в руках серпы (если бы я так попробовал сделать — я бы себе наверняка запястья отрезал) и судорожно кивнул на открытую настежь дверь. — Четыре трупа на первом этаже — вот что случилось! Четыре!

Я от неожиданных новостей даже сказать ничего не смог — лишь начал обратно на себя натягивать рясу, будто прячась.

— И принцесса пропала. И Кречета нет нигде в замке.

Ответа от меня вечурик не дождался. Я впал в какое-то оцепенение. Что вообще происходит? Беркут упустил Солнце? Кречет пропал?

Пальцы инстинктивно нащупали под рубашкой волнистые лучики моего стального солнышка.