Во имя Солнца

Дарья Савицкая (2024)

Восемнадцать лет назад в королевской семье родился желтоглазый ребёнок без тени — воплощение Солнца, бездушная оболочка для божьих сил. А пять лет тому назад Солнце отказалась посещать храм и даже покидать свою башню без должной причины. Слухи множатся — кто-то не верит, что воплощение бога настоящее, кто-то считает, что жрецы прогневали Солнце. Убийство в Новом замке становятся для Королевского Храма предлогом, чтобы навязать принцессе общество «своих» — и получить соглядатаев в Предрассветной башне. Найти одержимых, уговорить воплощение бога вернуться в храм и всегда действовать во имя Солнца и никак иначе — не самая простая миссия даже для жрецов, и уж тем более для простых монахов. Только вот с каждым днём всё больше сомнений — настоящие ли Тени? И что хуже — настоящее ли Солнце?

12 — Солнце. Как спуститься с небес на землю

Я понятия не имею, что не так с этим мирозданием и почему мне с ужасающим постоянством не везёт по жизни — да ещё и все неудачи умножаются на три, если рядом оказывается кто-то из монахов.

Но давайте по порядку.

Через полчаса после того, как Ястреб и Кречет отправились пугать население замка своими сонными рожами, я решила отправиться пугать свою простуду. Не последнюю роль в выборе досуга на утро сыграло моё желание побыть в одиночестве, а потому я заявила Беркуту, что желаю принять ванну: горячую, пенную ванну с кучей масел и добавок, какую положено принимать принцессам. Я полчаса диктовала Весновнице список несуществующих компонентов для своей ванны: вытяжку их свиных хвостов, порошок из ресниц летучих мышей, маринованные сердца рыжих собак, экстракт понадкусанных хомячками колосков, талую воду с гривы мёртвой лошади и прочую чепуху. Беркут беспокоился, слушая мой список, только первые несколько минут, глядя на нас с Весной, как на лунных ведьм, а потом сплюнул и начал советовать добавить в воду козявок из козьего носа, слюну озерной черепахи и сушеный помёт шмеля. Привыкает, зараза.

Весна набрала мне ванну, заменив обещанный порошок из ресниц на сухие лепестки цветов, а маринованные собачьи сердца — на куски ароматной соли. Запах розмарина и календулы стоял в комнате маревом, оседая на ширме и стенах мелким бисером капель. Беркут проводил меня до ванных комнат, прошёлся по ним, проверяя, не заныкался ли в какой щели коварный одержимый, посмотрел на почти кипящее варево с масляными пятнами, ужаснулся, попытался тронуть мою воду пальцем, обжёгся и даже, дерзкая собака, попытался мне запретить туда лезть. Причем, не сумев придумать аргумента почему нельзя, заявил что «Кречет бы тебе не разрешил в кипятке вариться, если бы видел, что ты удумала».

Кречет бы мне не разрешил, видите ли! Сиделка нашлась! Этому дылде, видимо, мама в детстве котят не разрешала заводить, и он теперь отыгрывается на мне, носясь, как с беспомощной зверушкой.

Я и безо всяких горячих ванн сама себе печка, а после получасового пребывания в горячей воде меня разморило до состояния теста. Погрузившись до подбородка и чувствуя приятную тяжесть воды на груди, я полулежала, прикрыв глаза и наслаждаясь одиночеством. Клянусь тем странным шариком на небе, я скоро с этими тремя идиотами стану самой чистоплотной девушкой в королевстве. Я, которая раньше в бани ходила хорошо если раз в месяц! И дело даже не в том, что мне стыдно было меряться с Беркутом запахом, от кого хуже пахнет потом, а в том, что походы в ванную были моей уважительной причиной остаться в одиночестве хотя бы на час.

Час абсолютного привычного одиночества, когда никто не дышит под руку, не похрюкивает, не сморкается, не болтает и не вздыхает с такой скорбью, что кровь в жилах стынет.

На самом деле, скажи мне кто в апреле, что я позволю кому-то отравлять мой покой сутками напролёт, я бы сочла этого человека дураком и сказала, что не смогу привыкнуть к постоянному конвою. Меня даже Тиса и Весна начинали раздражать, если я вынуждена была с ними общаться дольше пары часов подряд, а тут — какая-то шушера из храма. Ан нет. Привыкла.

И к Беркуту, который пронёс сквозь года удивительную склонность корчить из себя бравого бойца с Тенями в самых неподходящих ситуациях, и к болтливому Яське, от которого порой начинала болеть голова, и даже к Кречету, с которым первые дежурств десять мы сидели в разных углах и обменивались высокомерными взглядами, презирая общество друг друга. Хотя Берьку порой хотелось убить, когда он демонстративно надкусывал мою еду и сквозь жевание сообщал что «не отравлено» или начинал шугать Снежка серпами, а у Кречета обнаружилась совершенно отвратительная способность передвигаться по комнате бесшумно, как кошка, внезапно появляясь за моим плечом и очень этим пугая.

А ведь привыкаю, подумала я, проводя пальцами по стенке ванны. Чуть тряхнув головой, я приоткрыла глаза, пробежала взглядом по расписанной лилиями ширме, отделяющей мою ванную от дверей, по стене, на которой красовалась мозаика, изображавшая альбатросов, несущихся над голубым морем…

И впервые увидела её.

Прошло меньше секунды, меньше десятой доли секунды, оно проскользнуло мимо меня безумно быстрым, тёмным бликом. Не Тень, нет, Тени я видела часто и совсем их не боялась. Что-то иное, чужеродное, и именно тем страшное. Она не лежала на стене, как Тень, она была материальна и ощутима, она прошла вдоль моей ванны на двух ногах, и я клянусь, что успела заметить, как она делала шаги, повернув голову и глядя на меня.

Глаза Тени — это две дырочки на тёмном лице с застывшей улыбкой, через которые проникает солнечный свет, окрашивая их жёлтым. Но у неё были тёмные глаза и белое лицо, лишённое не только улыбки, но будто бы и рта.

Всё произошло так быстро, что я почти поверила, будто мне примерещилось — слишком быстро, слишком смазано, чтобы оказаться правдой, но спустя секунду я увидела тонкую рябь на воде. Рябь в том месте, где, как мне «показалось», она коснулась, проходя, воды.

Я содрогнулась, как в конвульсии, нелепо изогнулась, расплёскивая воду на пол. Руки вцепились в бортик, я попыталась подтянуться, невольно выхаркивая имя, вертевшееся на языке:

— Беркут! Беркут!

Никого. Я сидела в ванне, затравленно озираясь и не видела ничего необычного. Словно ничего не было. Словно мне померещилось. Или нет?

Дёрнув рукой, я коснулась тонкой пластинки льда… Лёд в горячей воде? Вздрогнув, я затравленно огляделась. Сердце провалилось куда-то в живот — вдоль бортиков прозрачными и тонкими пластинками поблёскивали острогранные кусочки льда. Холодного льда, который не таял в горячей воде.

Я в бешенстве вскочила, сжала кулаки, загоняя свой паршивый страх в самую глубь. Лёд, вдруг сдавшись, растаял без следа, словно тоже был лишь вспышкой видения. Ну нет, какой бы тёмной магией меня не страшили местные Тени, я им подыгрывать не буду.

Переступив через бортик на сырой коврик у самой ванны, я ещё раз огляделась. Ничего. Всего лишь небольшие помутнения разума от горячки, подкормленной горячей водой. Возможно, я даже умудрилась задремать — такого, конечно, прежде не бывало, но всё бывает в первый раз.

Растирая распаренные плечи, я даже обошла ванную кругом, но ничего не обнаружила.

Паршивое предчувствие всё не проходило. Хотелось поскорее избавиться от такого желанного прежде одиночества, вернуться под крылышко к Беркуту и побыстрее пересказать, какие странности мне тут мерещатся. Я знаю — девять из десяти пересказанных страхов после того, как ты их сам-то услышишь не в своей голове, а произнесешь вслух, начинают казаться бредом.

Но поднимать панику, конечно, было незачем. Я обошла ширму, уселась на стоящую вдоль стены резную скамью, подтянула к себе необъятное полотенце и начала сердито обтирать мокрое тело. Завершив сиё священнодействие, я уже потянула руки к нательной рубашке и так и застыла, как оглушенная.

Где-то за стенкой, не то чтобы прямо за дверью, но явно неподалёку, истошно кричала девушка. Не просто вскрикнула, увидев крысу или получив щипок от стражника, а именно голосила как потерпевшая, призывая все высшие силы с нашим Солнце-богом во главе.

Тени дери это мерзкое утро!

Я оделась буквально за минуту: нательная рубашка, накидка, юбка, домашние туфли — и рысью кинулась к двери. Отперла небольшой резной засов и буквально вылетела в коридор.

— Беркут! Что проис-с-с-с-с… — фраза застряла у меня в горле нелепым шипением.

Наверное, примерно такое же чувство испытывает маленький ребёнок, посреди ночи спешащий к маме рассказать о померещившейся ему Тени под кроватью, но находящий лишь пустую родительскую постель.

Коридор был пуст.

У противоположной стены всё ещё стоял дурацкий поднос с выгравированными на нём свинками в камзолах, пьющими чай, а на подносе пузатый красно-синий чайник и чашка из того же сервиза, почему-то перевернутая набок и лежащая в лужице разлитого чая с молоком. Поднос сюда притащили мы с Беркутом, чтобы ему не было совсем уж скучно караулить дверь, за которой я грею своё бренное тело.

— Беркут?..

Мой голос глухо отразился от каменных стен и высокого потолка, пронёсся по коридору и растаял в тишине. Только продолжала страшно кричать где-то у Западной лестницы неизвестная девушка.

— Беркут! — я вжалась в стену, пытаясь заставить себя не зажать уши. Я не могу слушать чужих криков. Я могу читать молитвы над разорванными на куски или изуродованными мертвецами, могу без страха носить на руках мёртвых детей и подбирать кошек, которым Снежок вскрывает животы, без тени отвращения, но я не могу слышать криков. Я не боюсь чужой смерти, но чужая боль и чужой страх меня выворачивают наизнанку.

Беркут исчез. И эти крики, раздирающие мне душу, будь они неладны…

Я тщетно, с перепугу путаясь в словах, попыталась связать какие-то обрывки молитв воедино, но не преуспела. Небесный собрат не отозвался на мой страх.

— Солнышко, ну что ты козлишься?! — прошептала я в ужасе. — Не хочешь дать жара и света, помоги как-нибудь иначе! Беркута моего пришли. Или Кречета. Или стражу, на худой конец. Да в конце-то концов, где эти мои хвалёные спасительные трансы, почему сейчас ничего не происходит, я спрятаться хочу, спрятаться!

Я ещё успела выйти в центр коридора, судорожно соображая, что же делать — ждать на месте, возвращаться на свой этаж, бежать на крик или бежать от крика? А потом словно уснула. И что было дальше — я уже не помню.

В предыдущие разы транс наступал незаметно, резко, будто бы повинуясь не моему желанию, а какому-то шестому чувству. В тот злополучный день мне повезло — если в таком деле вообще можно заикаться о везении. Я воззвала к Солнцу совершенно добровольно и к тому, что моё сознание погаснет, была более-менее готова. Как и к тому, что за блаженной темнотой наступит новое удивительное пробуждение Тень разбери где.

Отдельную интригу создавало незнание, через сколько я очнусь. Не помогли её развеять даже огромные настенные часы, ставшие первым, что я увидела, едва открыв глаза. Стрелки показывали половину одиннадцатого.

Несколько секунд я размышляла — провела я в трансе больше суток или, напротив, неожиданно отделалась жалким часом с хвостиком. Тело не болело, как бывает от долгой неподвижности. Значит, прошло от силы часа полтора.

Может, я бы так быстро не очухалась, если бы меня никто не тревожил криками.

Очень не хочется ругать собственную армию, которая вроде как меня оберегает от возможных военных бед, но слово «тихо» они не понимают вообще. Не имея возможности постигнуть искусство ходить бесшумно, они зачем-то при маршах пытаются заглушить собственные шаги криками и разговорами — даже окрики старших помогают их утихомирить минуты на две в лучшем случае. А тата ещё потом удивляется, отчего у нас такая непродуктивная разведка…

Откуда-то снизу доносился просто громовой топот и переругивания, которые наверняка было слышно до самой пекарни. Отряд из четырнадцати солдат прошествовал мимо, не обратив на меня ровно никакого внимания. Да я бы на их месте тоже на себя внимания не обратила. Не так уж часто, шляясь по замку, пусть даже в дозоре, обращаешь внимание на подвешенные над лестницей люстры.

Кстати, вопрос, как мне спуститься с люстры, подвешенной на высоте примерно восьми метров от пола, остаётся актуальным до сих пор. Вопрос, как я сюда забралась, менее актуален, но тоже весьма любопытен.

Вывалиться из своего нового «гнезда», пусть даже в трансе, мне явно не грозило — люстра представляла собой огромное металлическое кольцо, изнутри соединенное множеством толстых спиц, на которых я и сидела. Удобством здесь даже не пахло — ноги, руки и даже, судя по ощущениям, щеки, у меня были в продавленных красных полосах, оставшихся от лежания на этой пародии на решётку. Но зато в щели между прутьями у меня могла провалиться разве что нога — но никак уж не вся моя костлявая туша.

Здесь было малость пыльно, а на гнёздышках для свечей виднелись трупики высохших мотыльков, некогда убившихся о яркие огоньки и оставшихся бесславно засыхать на этой люстре. Люстру давно не чистили. Тонкие мазочки гари, подтёки свечного сала и начавшая проявляться ржавчина красоты ей не добавляли.

Клянусь своим небесным собратом, в колодце и то было комфортнее.

Вскоре после солдат на лестнице возник какой-то канцлер. Я его честно окликнула, надеясь на помощь, но этот идиот суеверно обернулся за спину и, держа пальчики руной Возмездия, убежал в неизвестность от неясных голосов подальше. Просто замечательно. И как мне спуститься?

Честно говоря, если я всё-таки умудрюсь свалиться с этой люстры (а с моей изобретательностью, скрещенной с невезением, это вопрос времени), то падать мне будет высоко и больно. Первый Луч — довольно паршивая лестница буквой «г», с широкой площадкой пролёта и высокими, узкими ступенями, о которые мой братик Грознослав вечно сбивает коленки в кровищу. Удачно на неё приземлиться с такой высоты, не сломав себе попутно позвоночник, можно только в теории.

Нет, ну вот как я всё-таки сюда забралась? Внимательно осмотрев лестницу и люстру и не обнаружив никаких восьмиметровых стремянок и подвешенных к потолку верёвок с узлами, я вынуждена была признать, что здесь не обошлось без вмешательства высших сил.

Способность «становиться на лучи» меня оставила одной из первых, закиснув даже раньше, чем начали мельчать и редеть мои зорчи. Уже два года я не могла подняться в воздух — тяжесть тела, вернее, тяжесть облепленной грехами души, в моё тело помещенной — стала непомерной. Неужели способность вернулась?

Я честно попыталась встать на лучи, высунув ногу и помолотив ею в воздухе, пытаясь нащупать невесомую опору, но не преуспела. Настроение у меня было совсем не молитвенное, и к чудесам не располагающее. Хотелось не клянчить у моего небесного собрата способностей ходить по воздуху, а начистить посмевшему куда-то сбежать Беркуту рыло, после чего запереться в комнате и прореветь там минут пятнадцать со Снежком в обнимку. Потому что меня, и так бедную и больную, на люстру солнечные силы загнали, а сидеть неудобно. И вообще, меня кто-нибудь ищет?

На моё счастье через минут двадцать мимо прошёл ещё один отряд — на этот раз не солдаты, а слуги и стража вперемешку. Почему-то голоса свыше, которые я им обеспечила, их не шибко обрадовали, и они просто забились под лестницу, даже не думая мне помогать. Настаивать на своём спасении ценой доведения пары человек до заикания я не стала.

Но не зря четыре — хорошее число. После солдат, канцлера и этих подлестничных жителей на Первом Луче к моему страшнейшему удовольствию появился мой тата — так у нас ласково называли не родных отцов, сумевших пробраться в сердце чужого выродка и обосноваться там не под колючим словом «отчим», а под почти нежным прозвищем «тата».

Тата, консорт Перамогий, герцог Прирубежья и земель, к нему прилегающих, военный министр и просто замечательный мужик, как раз поднимался с первого этажа на второй по Лучу, таща за ухо вырывающегося Огнемира. Дорогому консорту было чхать, что передвигаться по этой лестнице в полусогнутом состоянии крайне тяжело — он продолжал буксировать Мира за ухо, как нашкодившую шавку — за загривок. Жаворонку повезло немногим больше — его тата тащил за волосы, намотав рыжий хвост на свой кулак. В руках у Жавры была моя накидка, в которую я была одета с утра. Следом за ними, поджав хвост, тащился Снежок, которому счастье не быть оттасканным за ухо или хвост выпало только благодаря тому, что у таты не осталось лишней свободной руки.

На почтительном расстоянии, не мешая воспитательному процессу, за условным королём и потенциальными будущими королями вышагивали два солдата в форме с нашивками татиного личного отряда.

Хотя кронпринцем по статусу был Жаврик, Огнемира никто со счетов списывать не торопился, милостиво оставляя Жавре возможность отречься от престола, постричься в монахи или хотя бы умереть. Свои поводы на то были, но, увы, сугубо «суеверные».

Все знают, что предрассветному ребёнку — первенцу — нельзя оставлять наследства ни вещами, ни монетами, ни родительским делом, всё предрассветная бестолочь похерит и растратит. Жаворонок для моей матери был вторым, рассветным, а вот для своего отца, консорта Перамогия, оставался именно что первенцем и условной бестолочью. Огнемир же был хорош с какой стороны не глянь — для мамы дневной, для папы рассветный. Отдельным поводом для пересудов было «птичье правило» — считалось, что дитя, названное именем птицы, «улетит из дому». Правило успешно сводилось в ничто, если имя немного поменять (вместо Дрозда назвать Дроздовиком или переделать попадающее под «птичье правило» мужское имя Сокол в женское Соколика), но у Жаворонка имя изменено не было. Окружающее упрямо ждали, когда мой брат-домосед вдруг засобирается в невиданные дали, забыв свою корону на челе у младшего брата.

Ладно, дело, в общем то, не в именах. А в том, что мне надо слезать с люстры.

— Эй, Снежок! Снежик-снежик-снежик! — громко окликнула я, аккуратно свешивая голову с края люстры. — Снежок, пой!

Пёс, поначалу недоуменно застывший, спустя секунду разразился протяжным воем. Он, может, и плохо понимал, откуда доносится родной голос, но команду на всякий случай выполнил. Впрочем, спустя несколько секунд Снежок меня заметил — первым из всей компании.

Здоровенный, с жеребенка ростом, он вдруг поднялся на заднице лапы, аж пританцовывая от счастья, и с визгом покатился по лестнице, почти сразу потеряв равновесие. Было бы смешно, если бы моей собаке при этом не было так откровенно больно. Он даже несколько секунд не поднимался — только лежал и поскуливал от обиды.

— Со-о-олнце-е!

Чес-слово, Сокол так на Главной Службе небесное светило не приветствует, как мои младшие братья окрикнули меня хором. Почти детский, иногда кажущийся девичьим голосок Огнемира слился в дикую какофонию с ломающимся, начавшим грубеть голосом Жаврика. Из татиных крепких ручищ они вывернулись с потрясающей синхронностью, будто получив в моём присутствии невиданный прилив мотивации. Тата брезгливо снял с пальцев оставшийся в кулаке клок длинных, огненно-рыжих волос Жаворонка и призывно свистнул мне, как лошади:

— Ну ты даёшь! Ты хоть в порядке?

— Насколько может быть в порядке совершенно простуженный человек, сидящий на режущий зад решётке, — философски-скорбно заметила я и, повысив голос, крикнула: — Таточка, сними меня отсюда!

— Солнце, а Жаврик твоему придурочному монаху почти морду набил! За то, что отвлекался! — тут же похвастался Мир громовым ором. — А ещё это мы тебя нашли! Мы тут полчаса со Снежком кружили, он след потерял, хотя накидку нашёл! Кто ж знал, что ты по лучам уйдёшь!

— Ты хоть не ранено, предрассветное чудовище? — подхватил Жаворонок крики Мира.

— В самое сердце — так растрогана твоим, Жавра, стремлением бить виноватым в моем исчезновении морды, — огрызнулась я, показывая брату язык. — И вообще, в этой партии в прятки победа за мной — меня вы не нашли, я сама обнаружилась! А теперь снимите меня!

На полминуты внизу воцарилось молчание. Солдаты выжидающе уставились на своего «солдатского короля», ожидая инструкций. Король продолжал с радостно-непонимающим видом глядеть на люстру. Видимо, в его богатом жизненном опыте не было ещё инцидентов с людьми на люстрах. Наконец солдаты вытянули вперёд руки и заявили, что они меня страхуют. Мол, спускайтесь, госпожа, как поднимались, мы если что сделаем вид, что собирались ловить.

Тата рыком пообещал, что ещё одна такая шутка — и солдат разжалуют в свинопасы. Солдаты сделали вид, что они якобы и правда пошутили.

Спустя десять минут толпа на Первом Луче увеличилась на вылезший из-под лестницы трусливый отряд и ещё семь солдат, прибежавших на наши крики (говорить тихо, когда ты на потолке, а твои собеседники — далеко внизу, не интересно). Актуальности вопроса «И как мне спуститься?» это не убавило. Кто-то привёл замкового свечника, что зажигал мою люстру, но свечник ничем не помог. Он уже давно общался с это люстрой при помощи длинного шеста, на котором закреплял свечи и подносил их к должному месту с лестничного пролёта. Невесть зачем они потыкали в люстру упомянутым шестом с металлическим колечком для свечей на конце, чем слегка меня раскачали, но на этом успехи ограничились. Каким-то образом в замке не оказалось настолько высоких лестниц — даже осадные орудия былых военных лет давно распилили на нужды слуг.

Пока великие умы внизу думу думали, я продолжала ёрзать на люстре, слабо её раскачивая. Сидеть становилось всё неудобнее. Ноги и руки у меня были в красных полосах, оставленных узкими спицами.

— Ребята, это уже не смешно. Давайте меня снимать, — бурчала я, свешивая голову вниз. Ко мне уже особо не прислушивались, только порой начинали колебать вечным вопросом — «Госпожа Солнце, а вы по лучам того… ну вообще никак?». Приходилось отвечать, что «вообще никак», норма чудес на сегодня растрачена, и, кстати, ходить по лучам простуженным нельзя, можно чихнуть, сбиться с мысли и размазаться по лестнице.

На исходе двадцатой минуты на Первый Луч явились — и десяти лет не прошло! — мои доблестные защитники.

Первым я заметила Ястреба. Ну как заметила — услышала. Гул голосов, наперегонки обсуждающих гениальные планы по моему спасению, вдруг перебил надрывный вой, чудом вмещающий в себя негодование праведника, которому режет глаза чужой грех, отчаянье молодки, уронившей в колодец любимое колечко и деятельную суматошность провинившегося подростка, ожидающего хворостины по заднице за то, что не уследил за стайкой ему порученных гусей. Источник удивительного звука уже прорвался за ряды солдат к лестнице, попытался по ней взбежать (сдался на девятой ступени), замер и принялся причитать.

Говорят, что образцовый утренний монах может заболтать даже Тень. Не знаю, как там у моего Ястреба общение с тёмными силами, но своего короля он заболтал за полторы минуты: тата замер, как вкопанный, слушая смесь из причитаний и возмущений. Постепенно малость притихли и остальные. Ястреб, стоя под люстрой, многословно, а главное громко повествовал, что, дескать, до чего мы дожили, дорогие соотечественники, никто не может спустить Солнце если уж не с небес на землю, то хотя бы с этого грешного потолка. Закончив тираду, Ястреб крикнул мне, успела ли я позавтракать, получил отрицательный ответ и взвыл вдвое отчаяннее, напоминая, что я загнана на люстру оголодавшая, ослабевшая и подыхающая, сейчас упаду прямо с люстры на лестницу в голодный обморок и что тогда будет?

Окружающие устыдились. Даже тата, кажется, устыдился, что какой-то хомякоподобный юноша волнуется за меня больше, чем он, условный отец. Поутихший гул вознесся с новой силой, кто-то вспомнил, что я не единственное охочее до хождения по лучам создание в нашем мире и кинулся искать жрецов. Ястреб же, выговорившись, примолк, с искренней радостью осмотрел засуетившихся жителей замка и снова задрал ко мне голову. Он даже покачивался в такт движениям моей люстры, будто пытался понять, укачивает при таком темпе или нет. Ухмыльнувшись, он на повышенных тонах поинтересовался, можно ли ему привести «виноватых», а то эти два дурня стали у дверей и не хотят заходить, боятся моего гнева. Поскольку единственным, на что я была сейчас способна в гневе, это спрыгнуть своим горе-охранникам на головы и зашибить их, боялись они явно напрасно. Но Ястребу я ответила, что пусть заходят — когда ещё они увидят Солнце-бога верхом на люстре?

Яська замахал рукой куда-то в угол, и из угла, до этого почти незаметные в тени массивного фонтана в виде змеи, из ядовитых клыков которой текла питьевая вода, выскользнули и скорбно поплыли к лестнице две знакомые фигуры.

Сердце у меня подскочило к горлу, а ладошки мгновенно взмокли. До настоящего момента мне казалось, что Беркут, будь он неладен, самовольно бросил свой пост, смывшись в нужный момент в уборную или поболтать со служанками, и мне как-то даже в голову не пришло, что на него могли напасть.

Вот только увидев, что вечурик сильно хромает, подволакивая правую ногу, я едва сама с люстры не свалилась — на радость всем жаждущим меня снять людям. Возмутительным упущением показалось то, что вокруг Беркута не вьётся хотя бы парочка лекарей. Как будто бы никто не замечал, что он хромает.

— Беркут! — окликнула я задрожавшим вдруг голосом, только в общем гаме меня никто, включая самого Беркута, не услышал.

Он стоял внизу, понурив плечи, как осужденный на казнь, и глядел на меня взглядом преданной собаки, которую хозяин послал в болото за подстреленной уткой, а она посмела вернуться ни с чем. Волосы его топорщились, как шерсть на загривке. Совершенно не подходящая к крашенным в рыжий волосам чёрная щетина придавала Беркуту до того пропойный вид, что ему хотелось милосердно подать стаканчик рассолу опохмелиться. По щеке тянулся всё ещё красный, не желающий заживать шрам — это Кречет Берьку во время «ложной тревоги» стулом приложил. Даже серпы он держал одной рукой, словно показывая, что в дело их пускать не собирается — всё интересное уже пропущено.

— Мелкий был прав, — услышала я голос таты, уже подошедшего к моим недоделанным защитникам. — Ничего с Солнце не случилось, да и что с этой холерой могло случиться… Сбежала и по лучам забралась на люстру от греха подальше. Теперь снимать надо.

— Как, говорите, забралась, ваша светлость? По лучам? — с трудом различила я ответ Кречета. Глаз от Беркута я по-прежнему не отрывала, почти наслаждаясь его видом провинившейся псины.

— По лучам, да. Да ещё небось люстру выбрала такую специально… — тата обернулся, с тоской разглядывая памятник своим неудачам — сваленные небольшой, но скорбной кучей лестницы, не дотянувшиеся до моего убежища, верёвки с крючьями, и даже здоровенный круг приморского сыра, который припер издевающийся Жаврик и минут пять пытался сманить меня на «кыс-кыс» и обещание дать дырок от сыра. — Так что, монахи, давайте, ваш выход. Думайте, как ей вернуть былые силы, чтобы сама слезла.

На минуту воцарилось молчание. И если Кречет с Ястребом в эту минуту хотя бы пытались изображать процесс мышления, то Беркут по-прежнему топил моё сердце в своих чёрных, как омуты, глазах, вымаливая прощение, которое давно уже получил.

Тихо обмахиваясь веером и пряча за этот веер издевательскую улыбку появилась тётушка Грозолика — фрейлина моей матери — с той лишь целью, чтобы мягко сообщить мужу своей госпожи, что эта самая госпожа почему-то вообще не рада тому, что её дочь сидит битый час на люстре. Сказала, что если проблема не будет решена в ближайшее время, она к теневой матери разнесёт половину казарм, потому что на кой хрен нам кормить столько солдат, если они не могут решить такую простую проблему? Попутно поступила угроза «ко всем морским чертям посрывать все люстры в замке, чтоб некоторым не повадно было там отсиживаться!».

Тата нервно побледнел. Моя мама не имела никаких божественных сил и от её молитвы даже свечи не зажигались, но обладала характером вспыльчивым, самостоятельным и отчасти злым. Однажды она спалила казарму, в которой тата имел обыкновение напиваться с офицерами, и офицеры были вынуждены смотреть, как любимая владычица собственноручно обкладывает порог их дома соломкой и поджигает. Был случай когда она лично пришла на псарню и ударом алебарды, взятой у стражника, перерубила хребет собаке, которая укусила её сына Красноцвета. А ещё раньше она разнесла к Теням винокурню — просто пришла в рассадник пьянства с чеканом и принялась методично бить бутыли и бочки. Поводом, опять же, стало татино неравнодушие к выпивке.

Тата всегда говорил, что имя «Миронега» для его жены носит скорее ироничный характер, потому что мирного в ней — как в разъярённой горной львице. Даже не отрицал, что королева из его жены так себе. Правда, остальной выводок Тихонравы не любил ещё больше: дядю Брешу считал неисправимым придурком и жадной свиньёй, про тётю Малиновку говорил, что она в день свадьбы слишком яро кинулась в объятия своего мужа-рыцаря, ушиблась головой о его нагрудник и с тех пор стукнутая, а Настоятельницу Чистоглазку наградил характеристикой «благословенное на всю голову убожество».

— Самый простой способ, доступный в нашем положении — вызвать старших жрецов, чтобы они по лучам поднялись к принцессе и помогли ей спуститься так же, как могли бы помочь при спуске с обычной лестницы, взяв под руки, — наконец донёсся откуда-то снизу картавый вердикт.

— Откуда их вызывать, из храма? — возмутился консорт. — Да они ехать будут столько, что скорее моя дочка сама спрыгнет, ошалев от голода! Парни, ну вы ж монахи! Вы что, не можете кучкой помолиться чтобы её снять?

Больше слов было не разобрать, только похожий на бульканье смех Ястреба, который прекрасно понимал абсурдность предлагаемой молитвы кучкой. Беркут позволил себе виноватую улыбку, наконец сообразив, что на него не злятся.

— Ваша светлость, позвольте мне пояснить неочевидное: нет такой молитвы, которая позволяет наделить другого человека способностью встать на лучи. К тому же обычные монахи не имеют доступа к божественным силам как к таковым, и редко когда могут сами подняться в воздух. Ястреб, позвольте заметить, слишком юн и неопытен, а Беркут вообще не по части полётов, у Вечернего корпуса свой путь…

— А ты? — повысив голос, уточнил тата. Он обожал ломать своих собеседников не аргументами, а повышенными тонами.

Кречет что-то забубнил, пытаясь как-то хитро обойти истину, что именно Полуденный корпус занимается полётами и именно что среди его монахов уйма умеющих вставать на лучи. Мне даже захотелось мстительно крикнуть, что этот переросток по словам Сокола чуть ли не прирождённый летун, но я уж воздержалась.

— Ну так снимай её, длинный! Нечего лясы точить! Сам на ногах чуть стоит — и ещё медлит! Снимем принцессу и пойдёте вы отдыхать, герои!

Беркут на что-то отвлёкся, оборвав нашу игру в гляделки. Мне это не показалось достойным поводом отвести взгляд, к тому же я заметила, что на правой ноге у Беркута красовалось тёмное пятно — неужто правда кровь?

По-хорошему, кстати, надо было бы отстранить Беркута. Сокол надеялся, что я не посмею выгнать «друга детства» — но сейчас его козырь играл против жреческого коварства. Я уже всласть насмотрелась на подросшего друга детства и любопытство моё на тему, каким же он вырос, уже ослабло. А вот бессмысленное волнение за целостность шкуры Беркута только возрастало. Может, в Королевском Храме будет безопаснее?

Я вздрогнула, опомнившись. Безопаснее. Вечернему монаху. В храме. Где каждую ночь ходишь ловить одержимых. Это всё равно что муху возвращать в паутину со словами «тебе там будет теплее, в коконе-то…».

Пока я таращилась на Беркута, как кошка на миску сметаны, люстра вдруг перестала качаться. Она так-то непрерывно покачивалась, реагируя на мои ёрзанья, а тут вдруг перестала. Я даже бездумно подвесную цепь ногой ткнула — вернуть знакомые движения колыбели, да только люстра так и осталась неподвижной.

— Что за… — я наконец подняла взгляд от созерцания Беркута. И спасибо, что не заорала не своим голосом от неожиданности.

Люстру от качания оберегал, аккуратно придерживая её за цепи, какой-то мужик, выглядящий так, будто только что вылез из самой гущи массовой пьяной драки. Волосы местами слиплись в бурые сосульки, голова разбита. Я мельком отметила, что волосы рыжие, но цвет не свой — корни тёмные. Лицо от крови ему отерли, но не умыли, всё в разводах. Одежда надорвана, из-под грязной хламиды виднеется нательная рубашка. Руки — исцарапанные, изодранные в мясо, со вздувшимися и красными следами ран. Ещё и челюсть набок, что сейчас выглядит до того к месту, будто её вот именно сегодня, в той самой массовой драке и сломали.

Вот только какой Тени это висит под самым потолком — даже не за люстру держится, а уверенно и нагло стоит в пустоте, эту самую люстру удерживая?!

— Они тебя что, бьют, пока я не вижу? — в ужасе прошептала я, сглатывая вставший в горле комок.

Нет, прихрамывающий Беркут с грустными глазами и огорченно кривящейся мордой, это, конечно, по-прежнему очень важно и ему надо позвать лекаря, но Кречета явно стоило отправлять к лекарям вперёд вечурика.

— Я прошу прощения, госпожа. Консорт Перамогий, да продлятся его дни, отказывается ждать прибытия жрецов, как требует устав. Приказывает мне снимать вас своими силами. Собственно говоря, я уточнить хотел: таки снимать или ну его, этого консорта, подождём жрецов?

Солнце-батюшка, он что, ещё и балаболить в полёте может?!

Так-то полёт (вернее, хождение по лучам) проходит так: человек минут десять, а то и больше, усердно молится, после чего поднимается в воздух и парит над землёй, не прерывая молитвы. Я прекрасно слышу их молитвы, и после факта отрывания от земли они звучат как-то так: «Солнце, о во имя всех праведных сынов твоих, даруй мне возможность взойти по лучам к небу, так, спасибо, всё, лечу, а теперь именем всех жрецов и монахов, именем нашей принцессы и Сокола, пожалуйста, не урони меня, не урони! А-а-а, Солнце-батюшка, не роняй, читаю я молитвы, читаю, разве не видно?!». Подавляющему большинству летунов достаточно отвлечься на приветствие соседа — и всё, с высоты мордой в землю. А Кречет вот стоит себе на своих лучах и не волнуется, да ещё и трындит на отвлечённые темы. Трындит. Во время полёта.

Для меня это было всё равно что сунуть себе в рот нож и вместо того, чтобы аккуратно его держать, дабы не порезаться, начать рассуждать о погоде.

— Госпожа Солнце, прошу ответить. Мы ведь подождём приезда жрецов?

Я ошалело помотала головой, не найдя в себе сил ответить: от неожиданности я уже почти забыла, как дышать.

Либо у меня совсем крыша протекла, либо стражники внизу уже начали наливаться самогоном, загодя празднуя моё спасение, либо от Кречета хорошо так разило дешёвым пойлом. А я из-за заложенного носа и не почуяла поначалу.

Я подозрительно принюхалась, вогнав этим простым действием Кречета в краску — правая щека у него стала пунцовой. Да. Мир явно продолжает преподносить сюрпризы. Наш тихоня нализался на посту — да ещё как нализался! От неравнодушного к самогону консорта и то так ни разу на моей памяти не разило. А этот словно ещё и одежду в самогоне выполоскал.

К запаху пойла отчётливо примешивался запах квашеной капусты, означающий, видимо, что личный ученик Сокола хотя бы закусывал.

Нет, тот странный шарик на небе точно сбрендил. Пускать на лучи наклюкавшихся, окровавленных монахов! Тут совершенно трезвая принцесса с силами Солнца взлететь не может, а какая-то пьянь — пожалуйста. Ещё и трындит в полёте (да, мне до сих пор это не даёт покоя!).

— Да ты, зараза, пьяный, — брякнула я, продолжая таращиться на Кречета. Кречет ужасно удивился и потупил взгляд: явно не ожидал, что мне хватит подлости заострять внимание на такой прозаичной детали, хотя разило от него так, что у меня давно уже прошибло прежде непобедимый насморк и я впервые за несколько дней дышала полной грудью.

Тяжело вздохнув, он отвернулся — я почти поверила, что с целью уйти от моего хамства. Но нет — Кречет вдруг уселся на краешек люстры. Больше не поддерживаемая, она снова бодренько закачалась.

— Эй, монах! — заорал снизу тата. — Ты меня не пугай! Если только попробуешь сейчас ляпнуть, что, как моя доча, смог только подняться, а вниз никак, я тебя из арбалета уложу!

— Сейчас спущусь, — крикнул в ответ Кречет.

— Ага, значит, порядок? Слетишь?

— Спрыгну, — мрачным шёпотом пообещал монах, как-то нехорошо ёрзая, будто к краешку придвигаясь.

Я поспешно протянула руку и сгребла Кречета за шкирку, захватив в горсть заодно и пару прядей волос. Кто его, пьянь, знает? Вдруг и правда сиганёт?

— Прыгать не надо, — взволновано забормотала я, крепче сжимая пальцы на ткани. — Лететь высоко, а ты у нас только на словах птичка.

Кстати, от его одежды действительно самогоном пахло сильнее, чем от дыхания. Словно и правда его этим самогоном просто облили.

Кречет задёргался, не понимая, за что он зацепился и пытаясь высвободиться. Сообразив, что «зацепится» повезло за мои скрюченные пальцы, дёргаться прекратил, покосился на меня через плечо, как на совсем глупую, и вдруг покрутил пальцем у виска:

— Ну и кто из нас пьяный — я или вы? Как может монах прыгать на верную смерть? Самоубийство есть смерть оправданная лишь для одержимых, не способных изгнать Тень молитвой, но желающих умереть чистыми, — голос его был холоден, как вода из горного ручья. И даже точно так же «булькал» на неугодных согласных.

Я послушно выпустила его шкирку, но только для того, чтобы придвинуться ближе и двумя руками вцепиться в плечи. Теперь прыгать ему пришлось бы вместе со мной — я просто не успею разжать руки. Если только в полёте.

— Пей почаще! Ты по пьяни почти такой же смелый, как Яська. «Кто из нас пьяный — я или вы?», — поддразнила я Кречета, нарочно прижав язык к нёбу, чтобы речь звучала невнятно.

До монаха с опозданием дошло, что он только что выдал. Правая щека из пунцовой стала тёмно-фиолетовой, словно у бедняги уже начался сердечный приступ. На меня он не смотрел.

— Я не пил.

— А что ты делал?

— На… нанюхался. И облился.

Люди внизу почтительно замолкли, прислушиваясь — не так уж часто доводилось им слышать, как ханжа вроде меня ржёт молодой кобылой, сидя на люстре в компании пьяного монаха и монотонно стучит головой об его спину в попытке сбить приступ смеха. Люстра перекосилась — разумнее было бы сидеть по разным сторонам, чтобы хоть как-то её уравновешивать, но разумность сейчас не была моей сильной стороной.

— Ничего не поясняй, — сквозь смех прошептала я, заметив, что Кречет открыл рот, — я всё прекрасно понимаю. Нет ничего лучше, чем, выйдя ранним весенним утром на улицу, облиться ведром холодненькой самогонки. — Отчего-то собственная шутка показалась мне настолько забавной, что я почти разрыдалась от хохота.

Успокоиться мне удалось только когда мимо люстры, врезавшись в потолок и рухнув вниз, пролетел солдатский сапог, брошенный по приказу таточки. Кречет всё это время не шевелился, пристыженный, как молодой монашек из Вечернего, пойманный за подглядываньем в женской бане Утреннего корпуса.

— Да не дуйся ты. — Я настолько развеселилась, что попыталась взлохматить ему слипшееся волосы (Кречет коротко взвизгнул, едва я коснулась его головы, и снова уставился как на совсем тупую — видимо, коварного тычка по свежей шишке никак не ожидал). — Ты давно летать можешь?

— По лучам ходить, — придирчиво поправил он и после паузы ответил: — Давно.

— А трын… разговаривать во время хождения по лучам тоже давно научился? Или недавно?

Кречет так засмущался, словно я его не о духовных подвигах расспрашивала, а пыталась уговорить прогуляться со мной до сеновала с непотребными целями.

— Да я как-то только год назад узнал, что по лучам только ходить надо… В прежние времена, не зная правил, я не только разговаривал, но также решался ходить по лучам на руках и даже читать и трапезничать в воздухе. Благодаря славным жрецам Королевского Храма узнал, что по лучам можно только ходить и молиться.

— Ряса-то на глаза не сползает, когда на руках ходишь? — уточнила я, пытаясь скрыть удивление. Какое восхитительное святотатство! Жрать, прогуливаясь по лучам и ходить по оным же на руках… В горле снова задрожало неуместное хихиканье.

Кречет мне не ответил, только грустно вздохнул и снова затих, видимо, обдумывая своё дурное поведение.

Дери меня местные Тени и морские черти Архипелага, дедушка всё-таки не фантазировал, городя вокруг своего ученика так похожие на небылицы таланты. Эта сволочь в самом деле ходила по лучам лучше и увереннее меня самой — мои полёты всегда были эмоциональным или молитвенным рывком, я могла с разбегу выброситься из окна и побежать по воздуху вниз, как по горке, или же могла, как прочие монахи и жрецы, вследствие долгой молитвы степенно подняться в воздух. В воздухе я могла читать молитвы и цитировать наизусть Книгу Полудня, кивать знакомым, не прерывая молитвы, или на худой конец читать короткие записки, но уж никак не вести полноценные беседы.

— А серьёзно: можешь на руки в воздухе стать?

— Меня при вас назначили охранителем или шутом? — ледяным тоном уточнил Кречет, снова насупившись.

— Зануда, — фыркнула я, снова украдкой проверяя ногой воздух. Нет, эмоционального прилива не было. Настроение оставалось нелётным. — Так тебя за это дедушка взял в ученики?

— Нет. Он знал, что я могу вставать на лучи, но был свидетелем этого дара на службах, а там я, как и прочие, лишь молился, ничем не выделяясь. Обнаружил во мне избыток солнечной лёгкости Настоятель Небомир — совершенно случайно, когда я прошёл мимо его окна.

— На руках?

— Упаси Солнце. Обгладывая на ходу куриное крыло, а потом костью попытался попасть в пролетающего мимо голубя. Отчего-то Настоятель был разгневан моей выходкой. — Кречет коснулся самой верхней, пятой, нашивки. — Последнюю руну получил полгода назад именно за выдающуюся способность ходить по лучам.

Я всё ещё глупо хихикала, сидя на переставшей казаться такой уж неудобной люстре. Говорят, величайшие из святых умеют ходить по лучам, на ходу лузгая горох и ворча, что лето нынче холодное. Мне с моими скромными способностями оставалась уползи в самый тёмный и пыльный угол и оттуда тихо восхищаться новым учеником дедушки. Даже если он не дотянет до Королевского Жреца, то уж Настоятелем Полуденного корпуса какого-нибудь небольшого храма может стать, даже особо не стараясь.

Да уж, а ещё в детстве метила в Королевские Жрицы…

— Славься, Королевский Жрец Кречет! — выпалила я, благоговейно складывая ручки на груди. — С твоими талантами тебе вправду дорога в дедушкин кабинет.

Кречет скосил на меня отливающие янтарём глаза, фыркнул и с потрясающим упрямством повторил:

— Вы мне позволяете позвать жрецов, чтобы они вас спустили?

Я даже хрюкнула от неожиданности. К интересующему его вопросу он возвращался с достойным уважения упрямством.

— На кой хрен мне твои жрецы? Ты Берьку с Яськой же поднимаешь?

— Поднимаю, — непонимающе подтвердил полдник. Мне уже пару раз посчастливилось быть свидетелем, как он со словами «Ну хоть перед госпожой-то не позорьтесь!» без явного труда растаскивал по углам далеко не лёгоньких коллег.

— Меня и подавно поднимешь. Спустишься по лучам со мной за шкирку. Небомир умрёт от счастья, когда увидит. Вон он, кстати, стоит.

Зря сказала, Кречет почти свалился с люстры от неожиданности. Упомянутый Небомир, чудом умудрившийся так быстро оказаться в гуще событий, действительно стоял возле таты и сверлил люстру заинтересованным взглядом.

— Может, лучше он вас пусть снимет?

— Ты двинулся? Я этого страшного бородатого дядьку видела только на службах с безопасного расстояния! А с тобой мы в одной комнате спим, и вообще, ты же мне почти уже как собака, как запасной полысевший Снежок. Давай, снимай меня отсюда!

Кречет тяжело вздохнул, переваривая сомнительный комплимент, и вдруг, как с невысокого заборчика, спрыгнул с люстры в пустоту. Я не успела даже взвизгнуть.

Нет, все же не лгал мне дедушка. Его ученик в самом деле ходил по лучам, что по земле. Ухнув вниз, Кречет пролетел хорошо если полтора метра, даже мотнуться в падении не успел — и остановился. Круто развернулся, даже не шевельнув ногами, взметнул полы разодранной рясы на манер павлиньего хвоста и тут же, даже не делая шагов, поднялся обратно к люстре. Он даже не шагал. Каким-то образом просто плыл или летел в торжественной недвижимости.

Я уставилась на две протянутые мне навстречу руки, как на две протянутые остриями вперёд сабли, не понимая словно, как за них хвататься.

Я не могла дотянуться до его рук, не вставая, он поднялся слишком высоко, почти касаясь макушкой потолка, и, как назло, был довольно далеко — «огромное» расстояние в шаг. Я встала, и тут же едва не вскрикнула — люстра качнулась, будто готовясь оборваться. Не проваливаться между спиц, находясь в почти горизонтальном положении, сидя с подогнутыми или вытянутыми ногами, было не трудно, но встав, я обнаружила, что моя ступня запросто проходит в зазоры. Тяжело задышав, я вцепилась в цепи, тщетно пытаясь вывернуть ноги на узких спицах, и посекундно вздрагивая от чувства, что ступни попеременно сползают вниз. С трудом, почти обняв одну из цепей левой рукой, я медленно перенесла правую ногу на обод — вместо крика вышло испуганное шипение. Люстра качнулась, перекосившись — это не смущало меня тогда, когда я устойчиво сидела, но вдруг стало казаться невыносимо-страшным в ненадёжном вертикальном положении. Мне казалось, что сейчас я сорвусь, или провалюсь ногой между спиц, или неуклюже сползу вниз и повисну, визжа и барахтаясь.

— Госпожа Солнце?

Долго я так не выстою. Нужно шагнуть ещё ближе. Нужно как-то протянуть руку вперёд…

— Пожалуйста, не медлите, — тихо напомнил Кречет. — Просто протяните руку, я обхвачу вас под локоть, и вы сможете протянуть вторую. Не беспокойтесь, это не настолько опасно, как может показаться. Здесь высота хорошо если в четыре моих роста, а до верха лестницы и того меньше. Спуск займёт несколько секунд. Вы сами отдали мне этот приказ, поэтому попытайтесь сейчас преодолеть брезгливость. Я коснусь только рук.

Брезгливость? Я недоуменно подняла глаза. Этот придурок действительно считает, что я медлю потому, что боюсь что он меня коснётся выше локтей? Я, которая пару минут назад билась башкой о его спину и вытирала об оную выступившие от смеха слёзы?

— Да страшно мне! — вдруг выпалила я. Зубы у меня начали стучать. — Понимаешь? Страш-шно!

Кречет дёрнулся, глаза его на миг погасли и снова зажглись жёлтым.

— Страшно? — глупо переспросил он, едва заметно качая головой, словно не веря такому аргументу. — Вам? Но вы же… Солнце… разве вы можете бояться высоты?

Настал мой черёд дёргаться.

Дура! Теневая дура! Раньше мне было не страшно — я бежала по крыше северной башни навстречу Солнцу и прямо с крыши переходила на лучи, не замечая, как под пятками вместо камня оказывался горячий воздух. Мне было не страшно спускаться в колодец на цепи, на писк поганых белых котят, выброшенных на погибель, хотя в любой момент у Тисы и Л’дики могли дрогнуть руки меня «тихонько» опускать. Даже когда я была совсем маленькой, мне не страшно было прыгать с карниза тате на руки, просто бросаться вниз на протянутые мне загорелые ладони.

Может, дело было в том, что прежние мои страхи усыплялись доверием — я верила богу, верила своим фрейлинам и верила приёмному отцу, но с какой стати я должна сейчас верить Кречету?

— Серьёзно? — едва слышно проронил Кречет, на секунду порываясь опустить руки, но быстро опомнившись и снова их протянув. — Давайте. Вы же Солнце, вы же…

Он заткнулся, словно мне удалось его перебить мыслью. Что-то в выражении моего лица, в том, как я цеплялась за люстру, как нарастала во мне дрожь и в том, что я всё меньше смотрела на протянутые мне руки, и всё больше — вниз, ему не понравилось. Уговоры прекратились.

— Прыгай.

Я мотнула головой, и, совсем потеряв разум, пропустила пальцы между звеньев цепей, будто уже начинала падать. Я поняла, что идея была хорошая только в теории. Я не смогу. Нужны двое или трое летунов, которые действительно возьмут меня на руки и снимут с люстры.

— Прыгай.

— Прыгну — оба упадём, — едва слышно выдавила я, жмурясь.

— Нет, меня очень сложно сбить с лучей. Никто не упадёт. Прыгай. — Кречет выждал ещё несколько секунд, давая мне шанс одуматься. — О, Солнце, неужели ты хотя бы на секунду не можешь представить себя учащимся летать слётком, или что нас разделяет не пустота, а просто грязная лужа, в которую не стоит наступать? — он осёкся, видимо, сообразив, как ничтожна моя фантазия, вдруг выпалил с какой-то просто уничтожающей интонацией: — Прыгай!

Я сиганула, оттолкнувшись не столько ногами, сколько руками от цепей, чувствуя, словно у меня из-под ног ушла не то что какая-то иллюзорная земля — вообще всякое пространство. Перед глазами всё слилось в тошнотворную круговерть, секунда растянулась, казалась, на полминуты. Падение оказалось внезапно остро-страшным, но, по счастью, быстро прекратилось.

Я врезалась во что-то ещё прежде, чем толком начала падать, меня мотнуло в сторону, закружило…

Кажется, три оборота — и всё остановилась. «Что-то», во что я опрометчиво врезалась, наконец было узнано и привычно запахло самогоном и соленьями. А ещё спустя секунду солдаты внизу разразились победоносными воплями. Мир снова качнулся, и я медленно, почти неощутимо стала опускаться вниз.

Я наконец-то оклемалась от ужаса после прыжка. Кречет, первые несколько секунд тянувший меня за пояс и левый локоть (ещё и коленом, скотина, пару раз ткнул, пытаясь перехватить поудобнее), наконец-то смог ухватить меня за плечи и демонстративно держал на вытянутых руках, как изгваздавшегося младенца.

— Хорошо ли я прыгнула? — светским тоном уточнила я, глядя на несчастного монаха. У бедняги уже почти закатились глаза.

— Хорошо, что ловил всё-таки я, а не Небомир, в противном случае Полуденный корпус сегодня остался бы без Настоятеля, — видя, что ответом я недовольна, Кречет язвительно пояснил: — Весьма мощный прыжок. Будь мы на соседней люстре, меня бы вмазало в стену, потому что от толчка меня раскрутило волчком.

А я всё думала: если по человеку на лучах попасть камнем, он скорее всего упадёт, испугавшись и сбившись с молитвы. По Кречету попали мной. Пусть я в два раза легче его, но как он всё-таки удержался?

Кречет думал о своём, нарочито-благочестивом, причем мысль опять начал с «О, Солнце!» и мне всё было слышно.

Внизу нас встретили овациями. Замок истосковался по солнечным чудесам, и полёты Кречета произвел на окружающих людей неизгладимое впечатление — и плевать уже этим окружающим было, что он выглядит как подравшийся по пьяни бродяга и пахнет соленьями и самогоном.

Поставив меня на площадку у лестницы, Кречет уже было шагнул к тате, собираясь то ли отчитываться, то ли извиняться, но его едва не сбили с ног мои младшие братья, чьё количество увеличилось вдвое. Грознослав, мелкая зараза семи лет, самый конопатый (казалось, на нём вообще не было участков чистой кожи больше монетки) и единственный зеленоглазый, в отца, повис у полдника на локте, вопя от восторга и перемежая вопли вопросами, а почему такой невообразимый герой не отправился в Вечерний корпус. Красноцвет и Огнемир, ребята более мирные, просто кружили рядом, и даже Жаврик, почти уже взрослый юноша, вился рядом с монахом как клянчащая кошка, пытаясь выведать, а не может ли Кречет поднять к потолку его самого.

Тата и Небомир вились уже вокруг меня, причём тата не уставал хвалить Настоятеля за выбор столь чудесного посланника в наш замок, который «ну и что, что употребляет маленько, зато смотри как после рюмки летает-то!». Небомир, пока не почуявший, чем тут облили его лучшего монаха, не совсем понимал в чём суть и при чём тут рюмка, но вежливо кивал.

В завершении меня скромно потрепал за плечо тихонько подошедший Ястреб, который сообщил моему высочеству, что завтрак мне уже накрывают в Алой зале, где нас через полчаса будет ожидать моя мама. Вдобавок к братьям и родителям компанию за завтраком мне должны были составить «этот милый мальчик из Чистюлькиного корпуса»(как с удовольствием процитировал маму Яся) и прочие монахи из моей свиты. Услышавший это Красноцвет пришёл в восторг, что с нами будет трапезничать Кречет и конечно же «расскажет откуда у него боевые шрамы на лице». Судя по взгляду Кречета рассказ о «боевых шармах» моим братьям точно не грозил.

Как выяснилось, весть о моём спасении с люстры была единственной хорошей новостью за утро. Одержимый убил одну из фрейлин моей матери, новенькую, я её даже толком в лицо не помнила, двух стражников и ещё — дежурившего в замке монаха Вечернего корпуса. Но успевший заодно похоронить на словах и меня народ был уже рад и тому, что я снова выкрутилась — гвалт стоял такой, что я глохла. Да уж, такого столпотворения Первый Луч ещё явно не знал…

И всё бы ничего — я уже вцепилась мёртвой хваткой в мягкую ладонь Ястреба, силясь не потерять его в толпе, слушая, как слуги и солдаты вопят «Славься, Солнце!» и чувствовала, как что-то давно забытое, потерянное, незаметно возвращается в мою душу. Отсутствие страха перед людьми? Умение признавать происходящее не постыдным, а забавным? Или просто моя сила Солнца?

Кречет не знал куда зарыться. Он и так не выносил прямых взглядов на своё лицо, а от выпавшего на его долю сейчас внимания был готов лезть обратно на люстру. Спасла положение, как не странно, Роза — возникла рядом с Кречетом, презрительно оглядела его и кивнула куда-то на второй этаж, кратко что-то пробормотав. После секундной заминки Кречет полетел впереди неё, даже мимо меня и мимо своего Настоятеля проскочил, не поворачивая головы. Роза степенно вышагивала следом.

— Вы куда? — удивлённо уточнила я, несколько шагов пройдя рядом со своей компаньонкой.

— Куда полетело это недоразумение, которое ты называешь охранителем, не знаю. Я предложила провести его к лекарю, Тиса пошла предупредить госпожу Медуницу. Если догоню, к лекарю и пойдём, — сквозь зубы процедила она, явно не собираясь ради Кречета ходить быстрее привычного.

— Ты ж моя умница, — умилилась я, отставая. Роза махнула рукой — мол, было бы за что в комплементах рассыпаться.

Увы, избавить Кречета от общества моих братьев не смог бы и сам бог — они «именем наследников престола и нашей божественной сестрицы» потащились следом за беднягой. Видимо, выяснять про боевые шрамы.

Но я до сих пор благодарна этому шкодливому котёнку, Грознославу, что он задержался на Первом Луче, вернулся ко мне и шёпотом наябедничал, что моего монаха, который, из Вечернего, выгоняют. Мол, нашли крайнего, он подслушал.

Меня словно ледяной водой окатили.

Беркут!

Я-то решила, что он стыдливо прячется в толпе, не хочет глаза тате и Небомиру мозолить, а он… а его…

То и дело спотыкаясь и ударяясь коленями, я пронеслась по Первому Лучу, что клятая молния. Перегнулась через перила, заглянула в залу. Я же видела его с люстры! Он был здесь! Он был здесь, не могли же они его развербовать и утащить в неизвестность за какие-то десять минут!

— Солнце, что такое? — услышала я за спиной голос запыхавшегося, едва поспевающего следом Ястреба.

— Беркут где?

— А что, пропал? — Яся перегнулся через перила рядом, обвёл залу взглядом совершенно круглых, птичьих глаз. — Да вот же он! Вон стоит твой Беркут, выговор от старосты получает. Видишь?

Я метнулась взглядом туда, куда указывал Ястреб. Как только заметил? Среди солдат в их бледной, красноватой форме цвета опавших листьев заметить две багряные рясы было трудно.

— Солнце, да стой ты!

Я сбежала по лестнице, круто завернула влево, едва не упав на холодный пол, и кинулась в сторону столпившихся у стены солдат.

Чужой позор всегда притягивает взгляды не особо умных людей, и этим мужланам, чередующим ржание с плевками на пол, было страсть как интересно наблюдать случившуюся сцену: какой-то молодой мужчина прилюдно чихвостил Беркута.

Из гневных выкриков второго вечернего монаха я смогла узнать, пока с трудом пробивалась через стоящими в несколько рядов солдат, что Беркут — это позор всего корпуса, по ошибке набравший себе чрезмерно много рун неуч, чьи таланты ограничены невероятной удачей, которая сегодня ему лишь самую малость отказала. Что он немедленно возвращается в храм, причём рясу у него отберут и обяжут ползти до кельи на брюхе змейкой, потому что рясу это позорище носить недостойно. Что заработанные руны у него отнимать не будут, но господин Дроздовик лично просил передать, что пятую руну он получит разве что лет через двадцать, за выслугу, и вообще, ему советуют дождаться истечения семилетнего срока и валить на все четыре стороны, подальше от храма. Дальше шла совсем уж отборная брань — обвинитель не забыл пройтись по родственникам Берьки, назначив на их роль чёрных речных крыс. По имени его не называли — только «полукровкой» и «кочевым ублюдком».

Беркут, конечно, держался молодцом. Стоял, стараясь не смотреть на солдат, головы не опускал, лишь раздувал ноздри и неестественно долго моргал, явно стремясь продлить миг, когда перекошенной яростью морды старосты не будет видно.

Я остановилась в первом ряду солдат. Те, что стояли рядом, меня заметили и слегка притихли, но остальные продолжали шуметь.

— Падаль паршивая! — продолжал надрываться незнакомый вечерний монах. Семирунный, нашивки зелёными нитками, значит, не показалось — вправду староста. Горец с Морского Венца, они там все такой масти — серебристые, а не русые и рыжие, как равнинные жители. Конечно, крашеный, но красили последний раз года два назад — корни со своим цветов отрасли длинные, рыжина начинается только от мочек ушей. — Да ты даже серпов не достоин!

Раздался звон металла. До этого Беркут стоял, держа серпы в согнутых руках на уровне груди, как подобает при разговоре со старшим монахом. Но после этой фразы — «ты даже серпов не достоин» — его староста словно взбесился. Выхватил свои, носимые на поясе, и умеючи подцепил своими серпами серпы Беркута. И выдернул у него из рук, швырнув на пол.

Беркут медленно опустил голову, всё ещё держа руки на уровне груди, глазами нашарил серпы. Дёрнулся, будто порываясь нагнуться и подобрать, но быстро опомнился. Выбитые серпы приравнивались к запрету на их ношение. Подбирать было нельзя.

— Падаль, — повторил один из солдат негромко.

Впервые за много-много дней у меня в глазах всё стало тёмным от злости.

Мне вдруг захотелось орать громче, чем этому старосте: что Беркут, в отличии от него, в тринадцать лет получил серпы, в четырнадцать уже убивал одержимых, и вообще, ты на него молиться должен! Он ещё жрецом, вперёд тебя, лохматого выродка, станет! И вообще — он из моей свиты, как ты смеешь, как у тебя рот открылся падалью назвать друга самого Солнца?!

Но крикнуть, конечно же, я не смогла. Я вылетела из толпы солдат, подскочила к монахам и с размаху, не жалея сил и вкладывая всю свою злость, ударила проклятого старосту.

Так-то идея подбегать и бить по морде вооруженного (и взбешенного…) монаха Вечернего корпуса слегка пахла безумием. Он может и руку отрубить на рефлексе.

Но этот сдачи давать не стал. Дёрнулся от удара, шагнул назад, прижимая к покрасневшей щеке холодное лезвие своего серпа, но замахнуться в ответ и не подумал. Правильно. Должно же быть какое-то понятие об иерархии даже у таких, как ты.

Я его с опозданием узнала — личный ученик Дроздовика, Воробей. На нём «птичье правило» сработало как по маслу — в одиннадцать лет это чучело заявился под стены Королевского Храма, весь драный и битый, пешком прошедший путь от Морского Венца до Ярограда. Тощий невзрачный мальчишка, у которого оба глаза закрывали бельма. Видел кое-как, ориентировался больше на слух, движения и интуицию, и его не брал ни один храм в Вечерний корпус. Только слухи ходили, мол, в Королевском Храме у вечерних особый Настоятель — берёт калек и недорослей, если те чисты сердцем. Воробей нашёл Дроздовика, лёг ему в ноги и ползал за ним униженной тенью несколько дней. Бить лежачего взрослому жрецу было стыдно, но и брать он его поначалу не хотел. Воробей сломал Настоятеля обычным измором. Не решаясь вешать на кого-то из старост такое наказание, Дроздовик занялся обучением Воробья сам.

Воробей был хорошим учеником, раз выбился в старосты. А уж про то, как он чудесно перенял повадки учителя — я и вовсе промолчу.

— Довольно, Воробей! — рявкнула я охрипшим от простуды голосом. В рядах солдат воцарилось гробовое молчание. Беркут испуганно поднял голову. — С какой стати такой самосуд?!

Воробей почти струсил — сделал ещё шаг назад, побледнел, испугавшись разборок с Солнце-богом, но не вовремя проснулось клятое настоятельское воспитание.

— Он нарушил устав! — в голосе Воробья была такая убийственная уверенность, что мне даже неловко стало за эту пощёчину. — Он не имел права даже в случае нападения кочевников и угрозы жизни самой королеве оставлять вас одну! Ни на минуту! Разве что передав другим монахам из вашей… свиты, — последнее слово он произнёс с нескрываемой насмешкой.

— Я знаю, что он нарушил, и без напоминаний от выкормышей Рыжего, — прошипела я, чувствуя, что губы у меня невольно расползаются в оскале, обнажая сжатые зубы и дёсны. — Я спросила с какой стати ты решил, что волен творить самосуд, да ещё в моём замке? Думаешь, я не знаю, что значит «выбить серпы»? Хочешь отстранить Беркута от жатвы? Не выйдет.

Воробей мрачно качнул серпом. Я невольно вспомнила, как его дразнили в корпусе — «соплеглазый», и с трудом удержалась, чтобы не помянуть старого прозвища. За бельмами едва заметно подрагивали тёмные капли зрачков.

— Поздно пальцы бинтовать, когда руку оторвали, — язвительно ответил он. Вот уж воистину ученик Дроздовика — восхитительное хамство! — Серпы я уже выбил. Беркут лишён права их носить на неопределённый срок.

— Да я тебя… — шагнула я вперёд, сжимая кулаки, но Воробей красиво взмахнул серпом и перебил меня.

— И только Солнце-бог может вернуть ему это право, я не властен отменять наказание.

— Этот шарик на небе? Каким же образом?

— Своим благословением! — с напускным пафосом заявил Воробей, прочерчивая в воздухе над своей головой ещё одну дугу серпом. — Серпы, конечно, при живом Беркуте никто на перекуп отдавать не будет, но получит ли он их назад…

Я окинула Воробья как можно более презрительным взглядом — Воробей уже далеко не в первый раз за время нашего знакомства проигнорировал мои кривляния, попросту их не разглядев. Он не различал выражений лица, реагировал только на интонации.

Беркут тронул меня за плечо, дождался, пока я обернусь и едва заметно покачал головой — мол, не надо, я заслужил. Ага, как же. Вот когда я решу, тогда и будем считать, что заслужил.

Монах, которому «выбили серпы» старшие — не вырвали в учебном поединке, не отобрали, желая утихомирить, а именно выбили во время выволочки, сращивая сиё действие с актом наказания, не допускался к жатвам и даже тренировкам, превращаясь в прислугу. Когда истекал очередной семилетний срок ему, как и прочим, давался выбор — попытаться перейти в другой корпус или вовсе в мирскую жизнь, либо же продолжать служить корпусу. А у Беркута только первый год второй семилетки идёт… он шесть лет в прислуге если и протянет, то потом точно сбежит от судьбы поломойки.

— Благословения Солнца, то бишь, надо? — уточнила я у ехидно кривящегося Воробья. Вредный староста кивнул.

Я молча развернулась на пятках к Беркуту, нагло сцапала его за ухо и притянула к себе, заставив чуть наклониться и звонко тюкнувшись лбом о его лоб.

— Я, Солнце и воплощение Солнце-бога, решительно и совершенно осознанно благословляю тебя на дальнейшие подвиги и свершения во имя меня и против поганых Теней. Ибо воистину! — выдав эту фразу я отпустила бедное Берькино ухо и, наклонившись, подобрала его серпы.

На Воробья было приятно посмотреть — и так красивый за счёт глазок, а тут ещё и перекосило, словно ложку соли сожрал. Я попыталась крутануть в руках серпы, как вечерние монахи, в чём даже отдаленно преуспела (по крайней мере кисть себе не отрезала и обратно на пол бедные орудия не уронила), после чего торжественно и осторожно, рукоятями вперёд, протянула серпы побледневшему до мелового оттенка Беркуту. На Беркута посмотреть тоже было приятно.

В конце-то концов, я почти мечтала об этом моменте. О шансе оказать этому трусливому предателю подобную милость, чтобы он понял, от какого ценного союзника умудрился отказаться когда-то.

— Ты ещё поотказывайся мне тут, — проворчала я, почти силой впихивая рукояти в чуть трясущиеся ладони и оборачиваясь к притихшим солдатам вокруг. — И что мы встали? Ликуйте! Вы свидетели самого короткого пребывания в изгнании в истории Вечернего корпуса!

Не знаю, как там с ликованием, но солдаты хотя бы поржали. И стали как-то шибко быстро разбегаться, стыдясь, видимо, что только что подначивали Воробья серпы выбить, тыкали в Беркута пальцами, а тут ра-аз — и само Солнце вмешалось. Спорить со мной они не смели, извиняться не желали, и поспешили смешаться с толпой.

Я снова перевела взгляд на Беркута, который всё ещё стоял в оцепенении, с недоверием рассматривая свои же серпы. Время от времени мне тоже перепадал осторожный взгляд — как от виноватой собаки, получившей вместо пинка вкусную кость.

Впервые за две недели, что он провёл при мне, Беркут был похож на прежнего себя. Ни заискивающей улыбочки, ни угодливой суетливости в движениях, ни нарочитой вежливости — прежний взъерошенный парнишка, который постоянно нарушает приказы старост и жрецов, сбегает и пропадает, Тень знает где.

И, поддавшись секундному порыву, я вдруг шагнула вперёд и крепко, чуть ли не до хруста костей, обняла Беркута. Постыдившись хватать за шею, обхватила в груди и, ссутулившись, замерла.

Беркут дёрнулся, разводя руки с серпами, чтобы случайно меня не порезать, да так и застыл на несколько секунд — с нелепо приподнятыми плечами, разведёнными в стороны руками, отчаянно сжимая серпы. Потом я почувствовала, что он опустил левую руку — пристёгивал один из серпов к поясным ножнам. И левой же рукой внезапно обхватил меня поперёк спины, прижимая к себе. Правую руку осторожно, плечом и локтем, положил на плечи, отведя подальше остающийся в руках второй серп. Да уж, не самая безопасная штука во время тёплых дружеских объятий.

Дружеских ли? Я слышала сквозь плотную ткань рясы и тонкий слой плоти как ненормально быстро, словно желая вырваться из грудной клетки, колотится сердце Беркута. Может, конечно, после «изгнания» так заколотилось, но что, если…

Разжать руки, отпустив Беркута на волю, оказалось неожиданно тяжело. Мысль, что огромная толпа народу тут наблюдает, как я с монахом обжимаюсь, не сильно помогала. Даже когда я уже благоразумно отстранилась, перестав вслушиваться в грохот чужого сердца, мои руки почему-то всё равно лежали на полоске с четырьмя нашивками, а рука Беркута — между моих лопаток.

Я бы, наверное, растеклась безвольной слякотью, так и продолжая считать любое мелкое телодвижение чем-то значимым и глядя в прекрасные чёрные глаза, но положение спас Яся — вернее, его полный возмущения возглас, раздавшийся откуда-то справа, и сменивший возглас зловещий шёпот:

— Беря, а я вот Кречету расскажу, что ты принцессу лапаешь.

Даже сообщение, что у меня на голове сидит ядовитая змея, не смогла бы заставить Беркута отскочить быстрее. Да и я, мельком представив, как раскудахтался бы Кречет, успей он заметить лишнего, с нервным смешком шагнула чуть назад.

Благо, что первым заметил именно Ястреб — этот молоть языком не будет. Его потолок — пару дюжин подколок, и то не в мою сторону, а в сторону любимого «коллеги».

— Ну так что? — спокойно, словно и не было никаких двусмысленных сцен, осведомился Ястреб у Беркута. — Тебя, коллега, выгнали или не выгнали? Я прослушал. Солдаты так роготали…

— Выгнали! — наконец обретя дар речи похвалился Беркут. — Выбили серпы до получения благословения Солнца. На моё счастье уже через минуту Солнце надавала Воробью по мордасам и торжественно благословила меня снова носить серпы. Так что да, я был в самом коротком изгнании за всю историю Вечернего корпуса!

— Ну-ну, — скептически отозвался утрик. — Я видел, как тут тебя благословляли.

Беркут промолчал, едва заметно скривившись и скосил на меня глаза. Пришлось сделать неутешительный вывод, что если не прямо сейчас, то позже мне придётся объяснить свой порыв и Ястребу, и самому Беркуту. Ладно хоть Кречету отчитываться не придётся.

Впрочем — хвала моему небесному собрату! — Ястреб вспомнил, что нашу компанию ждут на трапезу. Я оглядела свой порядком запыленный наряд, мало годящийся для выхода пред мамины очи, и нехотя приказала возвращаться в Предрассветную башню — нужно было переодеться.

По дороге в свою комнату я уже совсем расслабилась, забыв про все печали, а зря.

Стоило Ястребу скрыться за дверью, как Беркут сцапал меня за рукав, оттащив от порога. Я изумленно уставилась на него, в самом деле не понимая, чего он ещё от меня хочет — серпы я ему вернула, отлучку простила.

Беркут смотрел в упор, сощурив глаза-кровавики и сжав губы, как ребёнок на приёме у зубного лекаря. Кажется, даже руки у него слегка дрожали.

— Ты ведь меня не забыла, да? И не забывала?

Как пощёчина. До этой секунды ни я, ни Беркут даже намёком не поминали свою детскую дружбу. И мои братья, и Ястреб с Кречетом считали, что впервые мы с Берей встретились в замке, две с лишним недели назад, а до этого разве что, условно на службах в храме в одной зале стояли.

— Забыла? — с презрением переспросила я, морщась. Мной вдруг овладела странная робость — несвойственная мне робость, которой я прежде не испытывала никогда. — Разве ж тебя можно забыть, а, Беркут? — прошептала я и, вырвав из его пальцев рукав, почти сразу перехватила его ладонь в свою. Ровно на две секунды.

Разжав пальцы и поспешно отвернувшись, я быстрым шагом вошла в свою комнату.