Во имя Солнца

Дарья Савицкая (2024)

Восемнадцать лет назад в королевской семье родился желтоглазый ребёнок без тени — воплощение Солнца, бездушная оболочка для божьих сил. А пять лет тому назад Солнце отказалась посещать храм и даже покидать свою башню без должной причины. Слухи множатся — кто-то не верит, что воплощение бога настоящее, кто-то считает, что жрецы прогневали Солнце. Убийство в Новом замке становятся для Королевского Храма предлогом, чтобы навязать принцессе общество «своих» — и получить соглядатаев в Предрассветной башне. Найти одержимых, уговорить воплощение бога вернуться в храм и всегда действовать во имя Солнца и никак иначе — не самая простая миссия даже для жрецов, и уж тем более для простых монахов. Только вот с каждым днём всё больше сомнений — настоящие ли Тени? И что хуже — настоящее ли Солнце?

2 — Солнце. Особенности бытия мёртвых коров

Видимо, сегодня понедельник.

Другого объяснения, с чего бы вся эта вдохновенная толпа мечтающих пожариться на солнышке людишек валит в сторону южных ворот с такой скоростью, я найти не могла. Их не смущал медленно разгорающийся майский полдень, жаркий, как раскалённая сковорода, и грозящий тепловым ударом для всех этих доморощенных праведников, что в аскезе своей совершенно зря отказались от головных уборов в такое время. Их не заботило, что молятся они вразнобой, отчего молитву в их какофонии мог вычленить лишь мой искалеченный храмом ум, способный отличать песнопения Главной службы друг от друга даже по первому слогу. Да этих недоумков даже не смущал их самопровозглашённый предводитель — пухлый мужик в рубахе, расшитой таким количеством крыльев, солнц и серпов, что это казалось скорее шутовским нарядом, чем выходным платьем набожного прихожанина.

— Да-а освети-и-ит Со-олнце наш пу-у-уть! — выводил мужик, вышагивая впереди и размахивая самопальным знаменем, любовно состряпанным из кривоватой палки и куска затасканной простыни, крашенной в красный. Видно было, что красил сам — красная краска легла на ткань багровыми пятнами, отчего знамя казалось окровавленным. — Во славу-у-у Королевского Жреца-а-а Со-окола! Во славу-у-у принцессы Со-олнце!

— Во славу…

–…ибо путь наш..

–…грехи поганые…

–…воистину так..

–…Тенями одержимые… — нестройно и невпопад отзывалась следующая за ними толпа, не умеющая словить единого ритма, и образующая вырванными из контекста кусками бред сумасшедшего.

Понедельник — день «начальных ко труду молитв». В него каждый, кто добывает себе кусок хлеба регулярным трудом, обретает «голос тройной, усиленный, Богу слышный лучше, чем в дни прочие», а потому все слуги замка в этот день не видят повода не помолиться, свято верящие, что именно по понедельникам Солнце-бог слышит их особенно прекрасно.

Ну в самом деле — что может быть лучше, чем собраться всем вместе, разношёрстной и частично уже подвыпившей толпой, да потащиться от Нового замка к Королевскому Храму, оглашая окрестности теневым ором?!

Толпа — она толпа и есть. Шумное скопление идиотов.

Глазами я попыталась сосчитать идущих, но сбилась в районе сорокового. Вереница ярко одетых людей медленно утекала в южные ворота, игнорируя дежурный писк стоящей на воротах стражи, которая умоляла вдохновенных тружеников назвать имена и цель ухода из замка в таком количестве хотя бы порядку ради, но вдохновенные труженики были непреклонны в своём стадном экстазе.

Стремясь протиснуться в ворота и выбиться в первые ряды, иные из них ломились прямо через розовые кусты и цветники, будто невзначай толкали собратьев плечом, пробиваясь ближе к выходу. А ведь половина из них в довесок, уверена, нагло слиняла с положенных работ, бросив голодную скотину, недомытые полы и недорубленные дрова на совесть не настолько набожных, на более трудолюбивых коллег.

Зато на пороге Королевского Храма у всего этого стада внезапно проснётся совесть, и они зайдутся в покаянных рыданиях о грехах своих тяжких, о том, что мало работают и скверно ведут себя в суете будних дней. Покаяние сменится горячими мольбами дать трудолюбия и дружелюбия душам их, а в следующий понедельник будет снова-здорово — пихание локтями, потоптанные цветники, брошенная работа и лёгкий аромат винца. Потому что слегка пьяных в храм вполне пускают, а раз уж с работы эти выродки один хрен смылись, то почему бы заодно не совместить богоугодное с весёлым и не принять на грудь креплёного?

Взбудораженная коротким беспорядком, вызванным появлением толпы слуг, стража носилась по внутреннему двору, как свора собак, почуявшая съестное из открытого хозяйского окна. Некоторые даже начали на меня коситься, прикидывая, тяну ли я на нарушителя вверенного им порядка.

Потенциальный нарушитель порядка в моём лице никого не трогал и вроде как своими действиями не оскорблял — ну чем может оскорбить других человек, который тихо-мирно забрался на яблоню и сидит там, производя шуму не больше, чем обычная шуршащая ветка, коих на яблоне и так в изобилии?

В дальнем конце двора, где был выход к оранжереям, мелькнуло подозрительно знакомое синее платье простого кроя, но с вышивкой столь богатой, что на него в жизни бы не осмелилась разориться простая горожанка. Проблески золотых и серебряных нитей в цветах и птицах, украшающих ткань, вспыхивали и гасли на свету, отчего казалось, будто по девушке пробегают бесконечные искры. Толстые тёмно-рыжие косы ниже пояса, заплетённые искусно и украшенные свежими цветами, выглядели со стороны такими тяжёлыми и густыми, что, казалось, у их хозяйки должна бы болеть шея носить такое богатство.

Девушка, босоногая и запыхавшаяся, подбежала к одному из стражников, расспрашивая о чём-то, но стражник ей едва ли смог помочь. Морда его, по крайней мере, осталась непонимающе-придурковатой и ответ вышел кратким.

Не тратя времени даром, девушка в синем подбежала к следующему стражнику, снова о чём-то вопрошая.

Вскоре к ней присоединилась компаньонка — такая же невысокая, но более полная в телесах, с крупной грудью и крепкими руками, привычными не только к шитью да плетению кружев. Волосы её были тёмными, скорее каштановыми с рыжим оттенком, чем по-настоящему рыжими, и доходили всего лишь до середины спины.

Впустую промаявшись по двору и опросив троих стражников, девушки удалились — побежали в сторону Старого сада.

У моей яблони тем временем появился постоянный наблюдатель — один из стражников, став в нескольких шагах от ствола, глядел на меня укоряющим взглядом, таящим в своей глубине намёк свалить куда подальше и не раздражать сильных мира сего. Возможно, кого-то его взгляд и мог бы смутить. Но не меня.

Я могу стоять или сидеть неподвижно, не выказывая смущения, страха или огорчения, даже перед тысячной толпой, где каждый взгляд будет выжидающим и каждый — направлен на меня. Это одно из немногих моих умений.

Я чуть удобнее устроилась в ветвях, потянулась и продолжила рассматривать пустеющий двор.

— Огник! — вдруг подал голос мой наблюдатель, привлекая внимание проходящего рядом товарища. — Что за девки к тебе подходили?

— А что, издали не узнал? — чуть удивлённо отозвался окликнутый Огник, остановившись и сплюнув на землю, — Леди Аметиста да эта… Солнце, дай памяти… Девчонка, что покои принцессины прибирает… Зимовница, кажется. Да ты её видел не раз, она с крылатой меткой в косе ходит.

— А, эти… — тут же поскучнел мой стражник, ненавязчиво придвигаясь ближе к дереву и бросая на меня особенно раздражённый взгляд, — Чего хотели-то?

— Да я сам не понял. Спросили, не слыхал ли я, где принцесса Солнце гулять изволит. А мне почём знать? Сто лет уже её гуляющей не видел.

— Девки… — повторил наблюдающий за яблоней парень, и глянул на меня с утроенной яростью, приправив взгляд громким и зловещим пыхтением, от которого в моей голове сразу соткались жуткие образы гигантским ежей-убийц. — Маются дурью всякой.

— А ты чего под деревом встал, как не родной? Пошли к воротам, а то десятник заметит…

Новая волна нетерпеливого раздражения в мою сторону заменила славному стражнику словесный ответ. Ощущалось, что я его нервирую. Вроде бы не делаю ничего запрещённого, даже дерево не порчу и цветов с него не рву, но стражнику ужасно хотелось сделать из своего двора образцовый двор, где нет никаких посторонних, а из разумных существ присутствует только собственно стража и, в крайнем случае, Солнце-бог, которому присутствие в неположенных местах прощалось только в силу его божественной вездесущности.

— Да парень вот какой-то, — наконец произнёс мой наблюдатель, аж поскрипывая зубами от злости, — усадил свой зад на дерево и сидит, понимаешь ли, Тень разбери зачем.

Парень. Что и требовалось доказать. Чес-слово, если бы Весна и Тиса не ушли так рано и всё ещё бродили по двору, я бы свалилась с этого дерева в тот же миг, вопя «Слыхали?! Слыхали, что стражник сказал?! Парнем меня назвал, парнем! Я говорила, я говорила!».

— Эй, паря! — окликнул второй стражник, подходя ближе и дёргая меня за левую штанину, имеющую неосторожность вместе с ногой оказаться слишком близко к земле. В принципе, всё моё бренное тело находилось на высоте не то чтобы недосягаемой, и отсюда всё ещё было безопасно прыгать и даже падать, предварительно подставив руки. — Паря, слезай. Иди вон в садах сиди, или ещё где, а тут ворота, тут непорядок…

— Давай-давай, облетай на землю и проваливай! — проворчал его товарищ, скрещивая на груди руки.

Парень. Так и знала. Так и знала, что на парня я похожа больше, чем на девушку. Конечно, если уж смотреть на вещи объективно, то стражники видели только какой-то худой силуэт без явных выпуклостей, в рубашке и штанах, сидящий под куполом из ветвей цветущей яблони, а ноги мои по размеру могли быть и в самом деле как ногами девушки, так и ногами мальчика-подростка.

Но объективность никогда не была моей сильной стороной. К тому же излишне объективные к жизненным обстоятельствам люди лишают себя немыслимого удовольствия раздувать драму или праздник из случайно оброненного слова, а я давно уже была известна в узких кругах своей потрясающей способностью раздуть повод для двухчасовой истерики из того обстоятельства, что кто-то на меня как-то неправильно посмотрел.

Парень. Чес-слово, насколько же надо иметь отвратительное, бесполое на вид и убогое тело, чтобы тебя с расстояния в шаг путали с молодым человеком?…

Проглотив вставшую в горле комком обиду, я нехотя выпрямилась, сгруппировалась, насколько позволяла развилка дерева, на которой я сидела, и прыгнула вниз.

— Тихо, ногу сломаешь, паря! — с неподдельным испугом воскликнул второй стражник, участливо протягивающий руку, чтобы помочь мне подняться. Рука эта застыла на полпути в недоумении.

Опустив лицо как можно ниже, я выпрямилась, отряхивая саднящие от удара о землю ладони.

В следующую же секунду прокатился громовой лай и по двору скачками, как исполинский заяц, пронёсся здоровенный гривогрыз, чуть полинявший от первой жары, с высунутым набок синим языком. Сырая белая шерсть с явными пятнами грязи выдавала, что пёс сегодня проверял на качество как купальню замковый ров.

— Снежок! — рявкнула я, сразу обрубая этим выкриком скачку пса и напугав стражников, явно не ожидавших, что в таком тщедушном тельце, как моё, может крыться такая способность орать.

Снежок, притормозив, закружил вокруг меня, недружелюбно глядя на слишком близко стоящих стражников. Его уши заканчивались примерно там же, где у меня начиналась мочка уха.

— Снежок! — повторила я, вышагивая к замку и хлопая себя по бедру ладонью, чтобы пёс яснее понимал, чего мне от него надо. На стражников я до последнего не оборачивалась.

Лишь на пороге я чуть приостановилась, открывая дверь и пропуская вперёд себя собаку, и заметила, что оба стражника теперь стоят под деревом на коленях, подняв руки на уровень плеч, ладонями вверх, как при молитве, и пялятся на меня с чистым ужасом.

Они боялись и даже объяснить не могли, чего именно боятся.

Убогую тощую девку в почти мужской одежде, с волосами, обрезанными так коротко, что они даже не касались плеч, за которой ходит хвостом несчастливая белая собака?

Дверь закрылась, отрезая меня от их нежелательного внимания. Интересно, решатся ли они меня окликнуть или догнать? Едва ли. Могут ли рассказать Весновнице и Аметисте где именно изволит гулять недоразумение, по ошибке рождённое принцессой? Это вполне возможно. Они не рискнут меня трогать, но вполне могут помочь меня найти моим фрейлинам.

Нужно срочно сменить направление.

— Дуры теневые, — в сердцах процедила я, вышагивая по коридору и судорожно пытаясь вспомнить, в какой части замка нахожусь и куда отсюда можно выйти. — Ду-ры, — повторила я по слогам с удовольствием. Снежок трусил рядом, и мягкие собачьи шаги заглушались его же собственным громким дыханием.

На рубашке, как назло, не было капюшона, и попадающиеся мне на пути слуги косились сверх всякой меры подозрительно. Подавляющие большинство населения замка помнило, как я выгляжу лишь по портретам пятилетней давности, и явно не ожидали повстречать принцессу в огромной мужской рубашке, едва-едва с меня не сваливающейся и в штанах, подпоясанных куском грязной верёвки.

Да и не похожа я на принцессу. Скорее на мальчика, убирающего за свиньями на скотном дворе.

Выдавали меня только волосы. Я их срезала — криво и почти вслепую, так, что длина у меня была примерно как у мальчишки, не желающего ни регулярно стричься, ни отращивать волосы ниже плеч. Но цвет всё равно был заметен.

Вернее, три цвета. У иных праведников-молитвенников от подвигов появлялась «солнечная метка» — одна или несколько прядей могли изменить цвет, став рыжими или золотыми. У меня примерно с годовалого возраста волосы растут трёх цветов сразу — русые, золотые и рыжие. Самое ужасное, что они росли прядями, отчего издалека казалось, будто у меня на голове капюшон из шкурки трёхцветной кошки. Ни у кого больше не было таких шутовских патл.

А, ну да. Ещё меня выдавал Снежок. В замке любят собак, но только тех, которые не рождаются поганой белой масти, ведь белые животные, по суевериям простонародья, приносят несчастья, мор, голод и неурожай черники, а также делают похмелье особенно тяжёлым. Снежок же был белым, как сугроб. Четыре года назад я отобрала его у кухонных слуг, топящих в ведре щенков слишком светлой масти — тех, у кого были слишком мелкие рыжие и чёрные пятна. Щенков было четверо, и трое из них захлебнулись прежде, чем я смогла растолкать завороженно наблюдающих за смертью мужиков. Все трое были белыми с заметными пятнами на ушах и лапах, что в целом делало их всё-таки не полностью белыми.

Четвёртый был белее молока, и белизну его шерсти разбавляла только проступающая на пузе розовая кожа.

Приказать принцессе выбросить собаку никто не посмел. Да что принцессе. Приказать Солнце-богу выбросить собаку никто не осмелился.

Потому что я и есть Солнце. Воплощение Солнце-бога.

По крайней мере, так утверждает дедушка Сокол. По крайней мере, на это указывают все признаки. По крайней мере, им я себя считала лет этак до десяти точно.

И если кто-то думает, что весело и здорово быть воплощением небесного светила, то спешу разочаровать: ни хрена не весело. В каждом моём неосторожно ляпнутом слове обычно находят тридцать шесть скрытых смыслов, десяток пророчеств, отсылку на святые писания и подтекст на шесть листов мелким почерком. Каждый мой шаг неустанно контролируется — и ладно бы слугами-мамой-жрецами, но нет, меня контролирует сам Солнце-бог.

Попробуй поживи по-человечьи, когда знаешь, что в твоей глупой башке с самого рождения сидит добрый боженька, который наверняка записывает все пошлости, грубости и злобности в отдельную книжечку и только и ждёт часа, когда ты помрёшь, чтобы вкатить по самые уши за безответственное исполнение работы вместилища великой силы.

В детстве, знаете ли, было проще. Все утверждали, что я — само Солнце. Я с удовольствием исцеляла людей от проказы и страшных опухолей, каждое утро я выбегала на крышу северной башни встречать Солнце-бога, восходящего на небо, приветствовать себя же саму, почему-то имеющую форму расплывчатого шарика, чей яркий свет никогда не мог повредить моим глазам и даже заставить щуриться. Я была счастлива быть частью бога, я обожала, что люди мне поклоняются, мне нравилась слава избранной и прекрасной девочки по имени Солнце, чьё тело Солнце-бог выбрал для воплощения.

Взрослые с самого моего рождения играли в игру, а я лишь подыгрывала. Подыгрывала, пока не выросла. Может быть, поумнела, может быть, возгордилась.

Каждый прожитый месяц дарил мне новую истину, и мир, этими истинами украшенный, из места прекрасного медленно превращался в место отвратительное.

В храм ходить необязательно, если Солнце-бог вездесущ, и уж тем более — если ты и есть Солнце. Некоторые монахи — идиоты, представляешь? Ого, некоторые жрецы тоже идиоты, вот это неожиданность. Стоп, не некоторые, а практически все жрецы идиоты. А твоя мать, на людях кланяющаяся тебе в ноги, дома, на твоё нежелание идти в храм, будет пытаться протащить тебя до выхода за волосы. С твоего внешнего вида смеются даже прихожане храма — им смешно, что Солнце воплотилось в таком уродце. Ты никому не нравишься, ты никому не интересна, всем нужен лишь Солнце-бог, в тебя засунутый. Тебя все считают нелепой и наивной. Ты не нужна даже собственным братьям, они считают тебя бездумной оболочкой для Солнца. Ты никому не нужна.

Ты просто сосуд для божьих сил. Ты — бездушное тело, в котором орудует Солнце-бог, твоими устами предсказывая будущее, твои руками принося исцеление и твоими молитвами зажигая святое пламя.

Лет до двенадцати я жила в игрушечном мирке, заботливо созданном совместными действиями матери, дедушки Сокола и моего собственного детского ума, охотно верящего каждому слову взрослых. К пятнадцати годам мир рухнул окончательно.

Меня называли бесполой и бесплодной, и этому утверждению как нельзя лучше способствовала моя проклятая внешность. Я хорошо так росла в длину, перегнав даже мать-королеву, но совершенно не росла в ширину. Любая свободная одежда скрадывала мою фигуру настолько, что невозможно было понять, девушка я или парень. Та грудь, что имелась у меня сейчас, у моей фрейлины Аметисты была лет примерно в тринадцать, да что там Аметиста, любой плотно кушающий повар из нашего замка обладал грудью более пышной, чем моя. С возрастом я дурнела. Дети очаровательны почти поголовно, но выходя из детства я превращалась из милой девочки в страшненькую девку.

Я слишком перепугалась, когда пошатнулось моё представление о добром и прекрасном мире, где все меня любят и ценят. Глупая, некрасивая, озлобленная девка, по какой-то ошибке назначенная на роль божества.

Мать тяжело приняла моё решение не ходить больше в Королевский Храм и не выходить к народу. Благо, что её частично переубедил дедушка Сокол — не желающий меня неволить старик целых три часа нараспев читал монолог про теорию неуправляемых толп, которую он же сам и придумал, о том что толпа меня сломила своим пагубным стадным мнением, посмели судить самого Солнце-бога, но я оправлюсь через пару месяцев и пойду спасать эту самую толпу личным примером.

Тени с две я оправилась.

Во мне не было ненависти к людям, но я больше не искала их общества, а они никогда не искали моего. Если им и нужна была я, то только ради чудес и проповедей. Им нужен был Солнце-бог, а не та, что была почти проклята его силами.

Я заперлась в Предрассветной башне, оставив лишь пару десятков стражников и несколько слуг. Из всех моих разогнанных фрейлин осталась одна Аметиста — наверное, просто потому, что нет такой дикости, которая могла бы смутить Тису или заставить её свернуть с проторенной дороги. Из личных горничных была бессменная Весновница, а в дни, когда она брала выходной или напивалась в такую зюзю, что не могла доползти до моих покоев, её обязанности выполняла Аметиста и ещё одна девочка, условно нанятая в мои «компаньонки».

К новому укладу я привыкла быстро. Оказывается, если никуда не выходить из башни, то на тебя никто не будет пялиться, как на чумную, никто не будет лезть за исцелением под руку и никто не будет требовать, чтобы я вела себя так, как подобает принцессе.

В башне становилось всё тише, и в тишине этой начали заводиться кошки. Меня они ненавидели, боясь Солнце-бога, во меня сидящего, но зато любили мою башню и моих слуг.

Снежку кошки давали уважительный повод лаять в любое время дня и ночи. Мне они давали ощущение, что моё затворничество не совсем настоящее, раз уж в башне обитает почти сотня живых существ, не считая Тисы и Весны.

Я приостановилась у окна, переводя дух и размышляя, куда свернуть дальше по коридору. Снежок, идущий рядом со мной, тут же подался вперёд и принялся вылизывать мне ключицы.

Рубашка была большой настолько, что в широченном вороте виднелись полосы верхних рёбер. У нормальных девушек там уже начинается грудь. У меня же был виден участок чистой белой кожи примерно с ладонь, без следов каких-либо выпуклостей. Чудо ли, что меня считают то парнем, то бесполым сосудом?

На эту тему мы вчера шумно дискуссировали с моими леди — Весна с Аметистой загодя начали меня соблазнять посещением летних ярмарок, приуроченных к Солнечному Дню. Я огрызалась, что меня на ярмарке можно показывать только в шатре с уродствами, рядом с трёхглазыми телятами и двухвостыми собаками — бесполое существо, это же так интересно! Весна заявила, что я выгляжу как парень просто потому, что одета как чучело, мыла голову последний раз в прошлом месяце, а в банях не была порядка трёх недель. Если меня отмыть, причесать и одеть так же, как одета она сама, я буду ничуть не хуже любой из девушек.

В результате вчерашнего спора, меня сегодня с утра отволокли в бани, где я тщательнейшим образом вымыла своё бренное тело и была покинута девушками на минут десять. Я не люблю, когда мне помогают одеваться или даже смотрят, как я одеваюсь.

Но эти две теневые дуры притащили платье, имеющее в себе три недостатка. Во-первых, оно было розовое. Во-вторых, оно оказалось мне коротко в рукавах — кажется, я опять чуть-чуть выросла или раздалась в плечах. В-третьих, оно, будучи мне впору по росту, в поясе и обхвате руки, было слишком свободно в груди — в образовавшихся на месте предполагаемых грудей полостях можно было бы выносить из теплиц ворованные помидоры в несметных количествах. В этом мешке мои недостатки были словно подчёркнуты сильнее обычного.

Они издевались. Они просто, мать их, издевались. Чтобы я не имела возможности надеть старое платье, Весна предусмотрительно забрала его с собой.

Я стащила с банного чердака рабочую одежду кого-то из слуг и ушла бродить по замковой территории. Возвращаться в башню не хотелось — я понимала, что Тиса и Весна будут ломиться ко мне в комнату, давясь смехом и уточняя, каково это, голой ходить по улице, раз уж принесённое ими платье так и осталось лежать в банях. Мне совершенно не хотелось их видеть, красивых, нормальных и полноценных. Я же, мать его, Солнце, мне нельзя орать на служанок.

Если я и есть всего лишь сосуд для божьих сил, то сейчас я очень недовольный своим существованием сосуд.

В сопровождении Снежка я вернулась к лестнице, где и застыла в тяжких раздумьях чем мне занять свою тушку. Серьезно, предрассветная принцесса — это просто приговор к пожизненному бесцельному потреблению воздуха и пищи. Меня ничему не учили, кроме молитв и «святых» наук, положенных монахам и, почему-то, самому Солнце-богу в моем лице.

Мне объясняли про жреческий транс, про молитвы, про восхищение Солнцем и поклонение ему, про то как правильно клянчить у него благодать(вообще, как бы цинично не прозвучало, любая молитва для меня в некоторой мере просто разговор с самой собой). Тот факт, что раз уж я Солнце, то я должна бы родиться со всеми этими трансами и восхищениями в башке, Сокола не смущал: учи, и все тут.

Зато элементарно научить меня верховой езде не взялся никто. Как и фехтованию, и иностранным языкам, и лекарским премудростям. Профессия лекаря мне, между прочим, всегда очень нравилась, но Сокол почему-то считал, что раз я могу плевком исцелять какие-то там опухоли, значит, я по умолчанию лекарь и нечего тратить мое время на всякую чушь.

С улицы, прямо из-за приоткрытого окна, раздался тонкий голосок Весновницы:

— Со-олнце! Со-о-олнце!

Я, понадеявшись, что это она небесное светило науськивает из-за тучки вылезти, поспешно отступила вниз по лестнице. Второй этаж маленький, там особо не спрячешься, особенно, если Весну увлечёт игра в прятки и она начнёт привлекать знакомцев из стражи и слуг. А вот на первом можно спрятать армию, у нас там и кухня, и все комнаты прислуги, и оружейные. Рядом с оружейными, где вечно ошивалась стража, боялись в одиночку ходить все служанки замка. Бравые защитники, охочие до женского тепла, очень любили затаскивать девушек в закоулки и лапать без их согласия. На меня, впрочем, это не распространялось. Хотелось бы посмотреть на стражника, который посмеет меня куда-то потащить, и уж тем более на того, кто отыщет на моих костях за что полапать.

Сопровождаемая Снежком, я быстро спустилась по узким ступенькам и рванула прочь от выхода из замка — в сторону комнат уличной прислуги. Как всегда, коридор у их жилья был щедро загажен крысами и истоптан многочисленными отпечатками чьих-то ног. Сырость стояла страшная, впрочем, меня она нисколько не трогала — тоже сомнительный дар Солнце-бога. Когда я была маленькой, мой младший брат, вечерний принц, вечно жаловался, что я его обжигаю. Обжигаю, как же.

Услышав какой-то шум в дальней части коридора(то ли Весна с тыла решил зайти, то ли какой садовник закончил пытать кусты и решил вернуться в замок), я резко завернула в сторону и, миновав кладовку в которой копошилась старая поломойка, выскочила в «кухонную» часть.

— Солнце! — донеслось мне в спину.

Ага, значит, все же не садовник. Весновница, мать её налево. Голосок уже не такой весёлый, может, устыдилась, что забрала моё старое платье и вынудила свою благодетельницу чуть ли не голой по замку бегать.

— Глупая Весновница… она нас не найдет, да, мордашка? — шёпотом поинтересовалась я у семенящего рядом Снежка. — Глупая Весновница… Глупая, красивая Весновница…

Весна совершенно не понимала, каково это — быть отличающимся от всех уродливым недочеловеком, и упрямо пыталась помочь мне превратиться в подобное себе «нормальное» создание.

Прокравшись по коридору рядом с пекарней, откуда доносился гомон поваров, я едва было не свернула на скотный двор, по счастью, божественный аромат навоза и гнилой травы вовремя предупредил меня о том, куда ведет избранный путь. Вот в той части замка, что примыкает ко двору, я не бывала уже лет семь или восемь. Снежок возбуждённо задёргал носом, поводя мордой вниз и вверх. Оно и понятно — здесь где-то должна быть комнатка нашего мясника, добрейшего парня, который почти что каждый день тайком подкладывал мне под дверь дохлые цветочки и свежие булочки, позаимствованные из пекарни. Подкладывая угощение, он искренне считал, что я не догадываюсь о его доброте. Узнать же благодетеля, чьи подарки начались с два года назад, было проще простого: Снежок так привык к запаху, который оставался на пирожках с мясом, скармливаемых ему вечером, что перестал рычать на его обладателя.

В любом случае, бедняга мясник в жизни не стал бы меня прогонять или сдавать Весновнице, если я спрячусь у него в рабочей комнате. Так что вполне сносный способ отсидеться, да и Снежок косточки помусолит.

Но увы, мастерская «мясных дел мастера», как значилось на табличке, была заперта на ключ, а со стороны комнатки чернорабочих, где замковые мальчишки чистили овощи, мыли крюки и ножи мясника и мешали из остатков пищевого мусора кормежку для замковых свиней, доносился подозрительно громкий гогот. Видать, мясник устал от одиночества и пошел травить байки этим заморышам.

Конечно, заявиться в «кабинет» черни и ледяным тоном потребовать мясника на пару слов мне ничем не грозило — ну подумаешь, удивятся мальчики сверх всякой меры, так от удивления, небось, не умирают. Проблема только в том, что я выгляжу как проклятое чучело. Всё ещё чуть сырые нечёсаные волосы, грязноватая мужская одежда не по размеру, и Солнце во мне выдают только пёстрые пряди и жёлтые, как у кошки, глаза.

Они будут смотреть на меня, как на урода. Какие-то мальчишки, нанятые чернорабочими в замок, половина из которых сироты, а другая половина — сыновья нищенствующих слуг, будут смотреть на меня с презрением и омерзением только потому, что я выгляжу уродом.

Твердо было решив направляться назад, ибо за поворотом уже находились склады провизии и там всегда крутилась стража, охраняя и подъедая наши запасы, я невольно задержала взгляд на темной, почти что слившейся со стенным камнем двери. Краешек ее был приглашающе продавлен внутрь дверного косяка, что свидетельствовало о том, что дверь не заперта.

Обычная с виду дверь: чуть потемневшая от сырости, с темными наличники с весьма схематичной резьбой. Ручка — простое толстое кольцо, таблички нет.

Кольцо было неприятно шершавым и липким. Поспешно отдернув руку, я бегло осмотрела свою ладонь. Буроватая, то ли ржавчина, то ли застарелая кровь, что тоже вероятно, все же напротив мясничьего логова стоим. Наверное, склад инструментов для убийств бедных коровок и свинок, мясник часто пользуется этой дверцей во время работы, вот и заляпал ручку.

Впрочем, Снежок как-то подозрительно яростно рвался попасть за дверь, тычась носом в косяк и поскуливая, словно там были не ножи и крюки, а свора молодых течных сук.

С трудом схватив толстошкурого пса за загривок, чтобы хоть как-то удержать, я с ноги распахнула тяжелую дверь, которая неохотно поддалась.

Сразу от порога начиналась ведущая вниз лестница, выщербленная, грязная, с четкими бурыми разводами на верхней ступени, на которую падал свет из коридора. Внизу царил мрак. Примерно на шестой низкой ступени он захватывал лестницу полностью.

Погреб. Обычный погреб, который в замке важно зовут «складом». Там наверняка хранятся сыры или сырые овощи, то, что требует сухой прохлады при хранении.

— Или пыточная камера, — мрачно добавила я вслух, — Смотри, Снежок, вот кровь невинных жертв, которых Марник пытает своими мясницкими ножами, а потом за ноги вытаскивает наверх, чтобы скормить свиньям.

Снежок послушно обнюхал первую ступеньку, лизнул кровавый узор, фыркнул и снова голодными глазами уставился вниз.

Учитывая мою совсем не солнечную больную фантазию, мне мгновенно представилась дохлая течная сука с разрубленной шеей, которую добрый мясник убил и спрятал на складе продуктов, надеясь закопать к вечеру, как дел станет поменьше. Запах же остался, вот Снежка и выворачивает наизнанку от желания спуститься вниз.

Да уж, если у моего коллеги на небе такая же фантазия, странно, что он не устроил еще всемирный потоп или нашествие бешенной саранчи.

— Снежок, ищи Жаврика! Жаврик! — приказала я псу. Снежок обиженно прижал уши, понимая, что его пытаются отвлечь от желанного подвала. Другого способа прогнать пса не было — даже если захлопну за собой дверь, этот кривляка будет жалобно выть на пороге, пока не соберет всех слуг с Весновницей во главе.

Снежок плохо поддавался дрессировке, и из всех людей искать соглашался лишь мою мать и младшего брата, рассветного принца Жаворонка, ну или просто Жаврика.

— Жаврик, Снежок! Где Жаврик? Ищи Жаврика! — повторила я, дергая пса за складку шкуры на загривке. Снежок горько, совершенно по-человечьи вздохнул, и нехотя отошел от дверного проема, не спеша потрусив по коридору на поиски Жаворонка. В иных аспектах он был идеально послушен.

Я осторожно прикрыла дверь и стала спускаться по лестнице — благо, что вижу даже в кромешной тьме. Картинка тёмной комнаты без источников света для меня не ясна, но и полностью беспомощной я в темноте не остаюсь.

Ступеньки были почти покатыми, стёсанными временем. Вскоре показался конец лестницы, ознаменованный арочным проходом.

Осторожно придерживаясь руками за потрескавшийся край арки, я заглянула в комнату.

Тьма в моих глазах пестрела багровыми и тёмно-синими силуэтами. Выложенный плитами пол обжигал ноги могильным холодом, воздух был неподвижен, но затхлости не ощущалось.

На ощупь, касаясь выступающих из темноты черт предметов кончиками отросших ногтей, я начала продвигаться вглубь комнаты. На полу у входа обнаружилось дурно пахнущее корыто, на ощупь крепкое, но по запаху будто бы начавшее гнить. Запрокинув голову, я увидела несколько жердей, протянутых под потолком и теряющихся в темноте у невидимых с такого расстояния стен. Местами на жердях висели короткие, почти тупые крюки и звенья оборванных цепей.

Солнце! — плеснул снаружи голос Весновницы, и я почувствовала себя утопленницей на дне озера, окликаемой с берега.

Осторожно раздув на собственной ладони огонёк, я отпустила его летать по комнате. В старых писаниях их называли зорчами — крошечные огоньки веры. В прежние времена я зажигала их сотнями. Сейчас с трудом смогла бы создать хотя бы пару.

Одинокий зорч плыл по комнате перед моим лицом, и темнота обращалась огненными сумерками — теперь уже ясно выступали во тьме крюки, цепи и жерди, бурые разводы на плохо вымытом полу. Не глядя, я опёрлась рукой на то, что по невнимательности спутала с частью стены.

Пальцы вместо камня нащупали кости. Ровные ряды гладких рёбер, перемежённые остатками плоти.

Я не вздрогнула и не вскрикнула, но сердце у меня едва различимо дрогнуло. Скосив глаза влево, я увидела свиную тушу, подвешенную на один из крюков. Это было старое мясо — высохшее и частично обобранное. Ног у свиньи не было, и со спины были сняты целые куски плоти.

Обойдя свинью по кругу, я с явным усилием отогнала зорч подальше от себя, к центру комнаты — в его свете вырисовались ещё одна свиная тушка, более свежая на вид, и висящий почти в центре костяк коровы. Отрубленная безглазая голова лежала на старом столе у стены. Отрезанные ноги висели на отдельных крючьях.

Хмыкнув, я принялась расхаживать по мясному погребу, с интересом разглядывая раны на давно уже мёртвых животных, трогая места, где Марник отрубал в суставе конечности, ощущая, как пальцы стали липкими от ещё остающейся в мясе крови.

Не то чтобы это место вызывало у меня море симпатий или казалось уютным, но и явного отторжения не возникало. Жаль, что едва ли получится здесь отсидеться и по-настоящему испугать своим исчезновением нерадивую Весновницу. Занять себя в этом месте просто нечем, разве что изучать по тушам тяжкое ремесло мясника, а потом шокировать Марника своим интересом к этому делу.

Нарезая уже пятый круг по маленькому погребу в компании затухающего зорча, я предавалась дурным мыслям. В голову лезла то нелепая картинка, что я сейчас поскользнусь на застарелой луже крови, упаду, сверну себе шею, и буду лежать до самого завтрашнего дня, страдая от жажды и невыносимой боли, не имея сил даже кричать, то белые черви, яко бы копошащиеся в свиной туше. Для успокоения своей бурной фантазии, я осмотрела и даже ощупала свинку — та была свежей и в меру кровавой, а белого в ней было лишь прослойки сала, и никаких червей. Никаких луж крови, на которых можно было бы поскользнуться, кстати говоря, так же не было, лишь сухие красные полоски на тёмных плитах.

В голову забралась диковатая мысль укусить свинку за мясистую спинку. Впрочем, к своей дурной фантазии я давно уже привыкла. Иногда мне даже казалось, что, если не забивать мою голову религией, я обязательно буду думать исключительно о всяких гадостях, вроде тех же червей или пожирания сырого мяса.

Да я бы, пожалуй, даже попробовала прожевать обрывок свежего мясца, если бы у меня было чем отрезать себе кусочек(зубами рвать свежее мясо — это даже божественному сосуду не под силу) и была бы фляга воды прополоскать рот, если не понравится.

Нарезав еще несколько кругов по складу, я начала всерьез задаваться вопросом, а не покинуть ли мне это замечательное место. Наверняка Весновница уже обошла весь первый этаж, не нашла меня и вернулась на улицу, или пошла обшаривать верхние уровни замка. Впрочем, все равно придётся обратится к кому-то из слуг, чтобы мне принесли в комнату воды, вымыть ноги, а то пятки у меня уже побурели от хлопьев крови, налипающих с пола.

Что ж. Десять минут и можно, пожалуй, уходить. Тихонько вернуться в Предрассветную башню и отсидеться там.

Подойдя к самой старой туше из имеющихся — полностью выпотрошенным и лишенным всего лишнего бренным останкам коровки — я придирчиво понюхала свой потенциальный будущий завтрак. Хотя вряд ли ее подадут на королевский стол, судя по аромату. Скорее пустят на кормежку слуг.

Мясо пахло, как обычно, отвратительно, но что-то в этой отвратительности вдруг начало мне казаться знакомым и манящим. Откусывать жилистые волокна от этого старья мне не хотелось, но вот обсосать ребрышко…

Поток странных мыслей прервался так же резко, как и возник.

Обойдя тушу кругом, я остановилась напротив нее, там, где грудина была проломлена, и в щели между ребрами просвечивал розовый позвоночник.

У меня странная фантазия, я говорила? Идеи притаскивать в замок сирот и устраивать их у нас работать, целовать цветы и спасать щенков приходят ко мне в том же количестве, что и идеи жрать сырое мяса, или, к примеру, гладить позвоночники освежеванных коровьих туш.

Внутри туши, в кольце из ребер, было темно и моя рука со сползшим до локтя рукавом слабо светилось беловатым цветом. Позвоночник оказался холодным, чуть шершавым и даже приятным на ощупь.

Подняв взгляд, я несколько секунд разглядывала торчащий сверху зазубренный край крюка, на котором болталась туша. Очередная дурная мысль: интересно, каково это, висеть на крюке в этом подвале и смотреть на темную стену, у которой тебя разделывали на куски? Больно, само собой, но если, как эта туша, боли уже не чувствуешь?

Не знаю, что на меня нашло, но здравый смысл ко мне вернулся уже тогда, когда я, ободрав плечи и руки о торчащие края ребер, забралась внутрь туши и стояла в клетке ребер, где когда-то билось большое, коровье сердце, прислонившись своим позвоночником к хребту мертвой скотины. Острый зуб крюка поблескивал прямо над моей головой. Что ж, хотела чувствовать себя тушей — почувствуй себя тушей. Паршивый, сладковатый запах смерти прилагается, как и затхлый воздух, и странноватый полумрак внутри этой костяной клетки.

Идиотизм. Я уже начинаю сходить с ума от скуки. С некоторым усилием воли я рванулась прочь из трупа. Если забраться внутрь, протиснувшись в разлом груди, еще можно, то выбраться как-то не получалось. Вспышка паники, от которой погас мой единственный хиленький зорч, была короткой — пока до меня не дошло, что коровья туша, в общем-то, висит, и ее нижняя часть обрывается на уровне моих коленей, то бишь, мне достаточно просто сесть на пол и аккуратно вытащить плечи и башку. Почему я не сделала этого сразу, как только нашла выход — понятия не имею. Наверное, у меня просто закружилась голова. Я на несколько секунд закрыла глаза, силясь прийти в чувство. Хорошо хоть, не задрыхла, потому что дверь, ведущая наружу вдруг громко ударила о стену, распахиваясь, и по лестнице застучали торопливые, тяжелые шаги.

Я заметалась, насколько возможно метаться в этом гибриде гроба и трупа. Здравый смысл снова куда-то делся, я уперлась локтями в ребра коровы, подобрала ноги, прячась в туше полностью. Конечно, долго так не провисишь, ноги вывалятся, но все же.

Как чувствовала, что кто-то зайдет!

— Эй? — раздался неуверенный оклик, и по полу и стенам заплясали огненные всполохи, — Ребят, есть тут кто?

Марник. Интересно, с чего это ему вдруг пришло в голову спрашивать, есть ли тут кто? Я же дверь плотно прикрыла за собой, вроде не должно быть заметно, что кто-то заходил. Или он просто ищет кого-нибудь из черни и обходит помещения?

Послышалось его привычное, негромкое «та-а-ак!», после чего по окровавленной плитке зашаркали неторопливые шаги. Через секунд десять мимо моей туши, в смысле — мимо меня внутри туши, внимательно разглядывая плитку, прошелся наш мясник. Тьфу ты, вот я наследила, весь пол истоптан. Там, где кровью пол был вымазан особенно густо, на бурых узорах оставались отпечатки моих тощих ступней.

Локоть мой неловко шкрябнул по коровьим ребрам, соскальзывая. Звук получился тихий, но в мертвой тишине мясного склада Марнику наверняка показался похлеще барабанной дроби.

В ту же секунду бросив взгляд на коровью тушу, Марник даже не сразу остановился, сделал еще два шага вперед, прежде чем смог осознать увиденное в неровном свете факела

В своей мясницкой карьере он видел и гнилые туши, и червивые, и туши, которые были плохо подвешены и падали с крюков сами по себе, и туши в которые забирались кошки, обгрызая изнутри, и различных паразитов, портящих мясо. Полутораметрового человекообразного паразита, который своим телом занял все пространство внутри дохлой буренки, он видел впервые.

Видимо, именно поэтому он с ходу издал нечеловеческий вопль, шарахнулся в сторону, оступился, рухнул на задницу и, не прекращая голосить, начал активно уползать на своей пятой точке в сторону выхода. Оброненный факел не погас, но зачадил, откатываясь.

Я от неожиданности царапнула коленями по костяным прутьям своей клетки, ноги у меня вывалились, стукнув пятками по плитке. Стрельнуло глухой, быстро затихающей болью.

Марник продолжал уползать от фаршированной человеком коровы. Когда в его могучих легких кончался воздух, он на секунду замолкал, набирая новую порцию, и принимался голосить с прежней силой.

Я, совсем забыв про свой план вылезать из коровы через низ, с третей попытки прорвалась сквозь реберную клетку, в хлам разорвав рукава и ободрав плечи и лопатки. Брезгливо тряхнув руками, я застыла, мрачно глядя на достигшего стены мясника, чей вопль перерос в судорожные вздохи, а мокрое от пота лицо было перекошено ужасом.

— С.. Солнце… — прошипел он, хотя мне до последнего казалось, что выругаться матом ему хотелось сильнее, чем помянуть божье имя.

— Собственной персоной, — мрачно подтвердила я, насупившись.

Услышав мой голос, Марник неспешно поднялся, отряхивая руки и попутно бормоча взывания к Солнце-богу. До меня, кстати говоря, было гораздо ближе, чем до моего небесного воплощения, так что он мог бы уже говорить и в мою сторону, а не в низкий потолок, я скорее услышу и проникнусь.

— Т-твою ж…твою ж с-светлость… — прохрипел он сдавленно вместо молитвы, — Я…я сдох п-почти…

— Сдох не сдох, но заикаешься знатно, — буркнула я.

Просто прекрасно, я почти довела до сердечного приступа нашего мясника! Для полного счастья у него теперь должно развиться заикание и ужас перед мертвыми коровами, что бы он бросил работу и нам пришлось искать нового мастера мясных дел.

Объяснять ему, что у меня бывают странные фантазии и порой мне хочется ощутить себя мертвой коровой совершенно не хотелось. Марник разболтает Соколу или, что ещё хуже, матери, Сокол решит, что я двинулась и привяжет к шпилю на Храме, что бы я очищалась от скверны и дурных мыслей солнечным светом, пока кожа не почернеет.

Ожидая, пока Марник придет в себя и с ним можно будет вести осмысленный диалог, я бегло оглядела погреб, попутно пытаясь поправить одежду. Тело странно ныло, будто я только что встала с постели после нескольких часов сна в очень и очень неудобной позе, от которой у меня затекли все конечности разом.

Марник подобрал факел, со второй попытки кое-как вставил его в кольцо у прохода на лестницу, вытер ладонью с лица пот и медленно пошёл ко мне. Выглядел он паршиво. Даже не думала, что его так легко напугать.

— Это наш погреб, королевский, и мясо тут королевское, и вообще я имею право быть вездесущей и сидеть, где мне взду… — начала я оправдываться, но Марник умудрился перебить меня одним взглядом.

Подойдя вплотную, он поднёс руку к моему лицу, будто хотел убрать прядь волос, но коснуться не решился. Замер, одёрнул руку и пристально на меня смотрел минуты полторы, прежде чем осторожно уточнил:

— Ты в порядке?

Когда никто не видит и не слышит, Марник со мной на ты и по имени. Когда есть хоть один свидетель, он будет изображать преданного слугу и звать меня на «вы» и через «вашу святость».

— Не то чтобы, но я не в порядке уже несколько лет, — буркнула я, пытаясь вытереть липкие руки о собственную одежду. — Я спряталась от Весны. Мы опять повздорили, ну я и спряталась, ты же знаешь, я частенько прячусь.

— Здесь? — Марник судорожно обвёл глазами погреб.

— Это неочевидное место. Кто, кроме тебя, сюда ходит?

— Чернорабочие, что помогает мне туши носить… Солнце, ты точно в порядке?

— В полном, — недоуменно ответила я, озадаченно склоняя голову набок. — Ты настолько меня испугался, Марник?

— Н-нет! — воскликнул мясник поспешно и улыбка его напоминала оскал, — Нет, просто… Тебя ищут уже несколько часов… Почти с самого полудня…

— Часов?

— Часов, — глупо повторил Марник, глядя на меня сверху вниз.

Это звучало как бред. Даже окончательно потеряв счёт времени, я не могла провести в бегах больше полутора часов, а в этом погребе — больше двадцати минут.

— Там Сокол, — вдруг обернувшись на выход, добавил Марник. — Он в Новом замке. Приехал, когда узнал, что ты пропала.

Несколько секунд я молчала, пытаясь понять, что происходит. Марник за это время успел стащить с себя рабочую мясницкую куртку из крепкой кожи и отдать мне. Словно во сне, я накинула поверх разорванной рубашки его куртку, глядя в пустоту, мимо мясника.

Голос Марника разрезал тишину и показался мне почему-то похожим на собачий рык:

— Ты ничего не слышала? Ничего не видела?

— А что я должна была слышать?

— Не знаю. Вечерние развели тут редкостный переполох. Они искали этого одержимого часа четыре, прежде чем признали, что по горячим следам тут хрена с два что отыщешь…

— Одержимого?! — переспросила я недоверчиво.

Я не видела одержимых Тенью уже несколько лет.

Но, понимаете ли, на одержимых очень редко написано, что они — одержимые. На самом деле их в замке всегда хватало, хотя бы одержимых самыми мелкими домовыми Тенями. На катастрофу выявление одержимого в Новом замке тянуло слабо.

— Одержимый, — повторил Марник. — Убил мальчика с кухни. Насмерть убил.

Я уже открыла рот, чтобы уточнить, как можно убить не насмерть, но осеклась. Рядовой одержимый — это нечто такое слюнявое, психованное, что заходится воплями ужаса при виде меня и Сокола. Они не убивают людей просто так, их легко найти и узнать. Другое дело, если человек одержим припадками, в которые он теряет разум и творит, что прикажет Тень. Такие — убивают, и таких — убивают. Потому что тому, кто несёт смерть невиновным, прощения быть не может. Серпом по горлу, и да здравствует Солнце, и я в его лице!

Наверняка одержимый уже в курсе о своем положении, и будет до последнего скрывать свою сущность, надеясь спастись. Да и Тень будет нашептывать ему идею сохранить свою жизнь, не позволяя прийти с повинной.

— А где убили? — спросила я настороженно.

— В комнатке чернорабочих.

— Почему я ничего не слышала?

— Ну, отсюда сложно что-то услышать… Ты давно тут сидишь?

— Минут двадцать.

— А убили мальчика — часов пять назад.

Часов пять назад, по моему мнению, было довольно-таки раннее утро, а полчаса назад из комнатки чернорабочих, где якобы свершилось убийство, доносился хохот подростков и даже, кажется, самого Марника. Довольно странно, что они собрались пороготать над местом убийства.

— Пойдём, — Марник неуверенно тронул меня за плечо, призывая следовать за ним. — Ужин объявят через полчаса и в коридорах будет куча народу.

Произошла некоторая путаница. Я решительно не понимала, какой может быть ужин, если у нас ещё обеда не было, но Марник выглядел растерянным и измотанным, и я не решилась грубить. Зато нашла в себе силы задать вроде бы глупый вопрос о точном времени, и была неприятно удивлена новостью, что скоро пробьёт шесть вечера.

Я провела в трупе коровы порядка пяти часов.

Впрочем, думать об этом не было сил. Я почувствовала ужасную жажду, усталость, голод… Надо же, как лошадь спала стоя в этой туше. Как только умудрилась? Коленки у меня защелкиваются, что ли?

Надо было возвращаться в северную башню. Как можно быстрее, пока дедушка Сокол, родная мать и бравые парни из Вечернего корпуса не начала гоняться за мной с криками «принцесса-а-а, а напредсказывайте, кто мальчика убил да покажите пальцем на виноватого!».

— Как я только смогла простоять в этой туше пять клятых часов? — прошипела я себе под нос, поднимаясь по ступеням.

Марник ответил почти сразу:

— В первый раз, что ли? Трансы твои поганые. Помнишь, как ты маленькая цепенела почём зря? Было, просто забилась в солому, у кормушки лошадиной сваленную, и лежишь, окостеневшая, глаза светятся…

— А сейчас у меня глаза светились?

Марник, как мне показалось, чуть-чуть замешкался, прежде чем осторожно ответить:

— Конечно. В ваших глазах был свет.