Во имя Солнца

Дарья Савицкая (2024)

Восемнадцать лет назад в королевской семье родился желтоглазый ребёнок без тени — воплощение Солнца, бездушная оболочка для божьих сил. А пять лет тому назад Солнце отказалась посещать храм и даже покидать свою башню без должной причины. Слухи множатся — кто-то не верит, что воплощение бога настоящее, кто-то считает, что жрецы прогневали Солнце. Убийство в Новом замке становятся для Королевского Храма предлогом, чтобы навязать принцессе общество «своих» — и получить соглядатаев в Предрассветной башне. Найти одержимых, уговорить воплощение бога вернуться в храм и всегда действовать во имя Солнца и никак иначе — не самая простая миссия даже для жрецов, и уж тем более для простых монахов. Только вот с каждым днём всё больше сомнений — настоящие ли Тени? И что хуже — настоящее ли Солнце?

14 — Кречет. Ночной волк

Во имя Солнца, отныне, присно и вовеки.

Сколько не вытачивай свои будни выверенными привычками, сколько не полируй мысли однообразной благовидностью почерпнутых из священных книг настроений — не выйдет достичь того призрачного, словно в издевательство обещанного нам жрецами покоя. Руки привыкнут смыкаться в молитвенном жесте, уста забудут движения, нужные для произношения мерзостей и запечатлеют на себе печать молитвы, но разум, даже запряжённый в тележку долга и пущенный по колее, не в нашей власти. Вновь и вновь возвращается память, сколько её не вытравливай, сколько не пытайся в безумном упрямстве своём заменить любой отзвук прошлого делом нынешнего дня.

И даже если тебе покажется, что ты сумел справиться с непосильным для человека делом — подчинил собственные мысли, если прошлое отступит и не останется причин ворошить пепел давно затоптанных кострищ… Это не будет победой.

Оно всё равно вернётся. Тщательно вымешанное попытками его уничтожить, изуродованное почти до неузнаваемости или удивляющее неблекнущей яркостью образов, прошлое вернётся если не ясной памятью, то хотя бы тенью. Чувством смутного страха, обреченности и безысходности. Путанным сном, не столько страшным, сколько гнетущим.

Мне практически не снятся страшные сны.

Но мне вполне хватает тех, что прорастают на затоптанных кострищах памяти.

В них я иду над пропастью по светло-серой, мягкой тропе. Внизу — бесконечная темнота, наверху — молочная белизна. Ветра нет, есть только затхлый, неестественно густой воздух, забивающийся в лёгкие сырым песком. Волосы у меня из коротких рыжих становятся длинными, тёмными, с едва заметным серым оттенком — признаком горской крови. В моем роду вправду были горцы — в тех местах, откуда я родом, сероголовые люди далеко не редкость.

Тропа под моими ногами тихо похрустывает, чавкает, словно я иду по зыбкому болоту. Опустив глаза, я вижу, что на сапогах и полах рясы алеют капли. И не менее четко я вижу придавленное сапогом сломанное крыло. Мой путь выстлан маленькими птичьими телами — множество пёстрых мертвецом со сломанными шеями. Я иду по ним, давя плоть и ломая хрупкие птичьи кости.

Сон сумбурен.

Тропа приводит меня во двор разрушенного храма, усыпанный склизкими тушками мёртвых рыб. В воздухе кружатся светлые перья. Открываю дверь и взгляд мой скрещивается со взглядом из угла. Иногда, взяв на мушку собственных зрачков зрачки напротив я просыпался — рывком, как выныривая из воды, но чаще мне навстречу вышагивали жители разрушенного храма. Кровь, смешанная со слюной, блестела в бороде, тёмными каплями стекала по звеньям серебряной цепочки, собиралась в руслах шрамов на щеке…

Дёрнуться, протянув руку, заслонившись от незваного образа — и проснуться от собственного движения. В мягком полумраке покоев принцессы Солнце, в тёплой ночной тишине.

Пару секунд я сидел неподвижно, привыкая к новой картинке и поводя затёкшими во сне плечами. На подушечках пальцев отпечатались грани чёток, выроненных в момент неосторожного движения и беззвучно упавших на плетённый коврик у кресла. Дремота сморила меня за еженощной молитвой.

Очередное ночное дежурство.

Солнце спала.

Окно было приоткрыто и с улицы в комнату проникал свежий ночной ветер. Внизу теплились огоньки факелов, обозначавших входы и посты охраны. Монотонно, чередуя короткие паузы с длинными, почти трёхминутными, выкликивал сородича сыч.

В башне царила тишина.

Я любил ночные дежурства. Меня не тревожит темнота и не пугает иллюзия покинутости, приходящая когда Предрассветная башня засыпает. Ночи я принимаю как дар, как желанный отдых от дневной суеты. Даже людям иногда нужно отдыхать от жара нашего бога. Звери, какими бы быстроногими и сильными они не были, порой должны ложиться в логове на отдых. Цветам, сколь бы красивы они не были, нужно сомкнуть лепестки и отдохнуть, напитаться ночной влагой, чтобы с утра снова распуститься разноцветными звёздочками. Богу, сколь бы могущественен он ни был, нужно иногда уступать поводья своим земным детям и позволять нам творить события без его присмотра.

Шёл восьмой день с последней вылазки одержимого. Ссадины на моих руках почти зажили, ранки на голове заросли коркой и больше не отзывались болью при каждом прикосновении. А вот подраненное самолюбие заживать не торопилось.

Оказаться выбитым из игры ещё до того, как случились первые убийства! Оказаться не проигравшим в неравном поединке, не обманутым тёмной ворожбой Теней, а попросту запертым в каком-то заброшенном погребе! О, Солнце, я и вправду теперь хорошо понимал, отчего принцессу тяготит моё общество: божественное предчувствие подсказало её высочеству, что от меня будет мало проку. Хорошо хоть очередная неудача не разгневала господина Сокола…

Вздохнув, я поднялся с кресла, прошёлся по комнате. Снежок, дремлющий у кровати принцессы, чутко вскинул голову, широко зевнул и принялся следить за мной скучающим взглядом. Меня собака не слишком любила, будто перенимая отношение хозяйки. Я был чем-то положенного по традиции украшения этих покоев, на которое редко обращают внимания.

Принцесса не шевелилась. Ровное дыхание изредка перемежалось тихим сопением.

Убедившись, что она крепко спит, я вернулся к столу, на котором впустую тухли в тепле поданные к вечерней трапезе закуски — засыхал мягкий сыр, нарубленный кубиками, темнело вяленое мясо и черствел одинокий ломтик серого хлеба. Набрав в горсть тонко нарезанной курицы, я вернулся к своему креслу ужинать, заодно прихватив со стола даже наполовину не съеденное яблоко. У Солнце были отвратительные привычки никогда не голодавшего человека: с яблок она буквально обкусывала кожуру, почитая остальную мякоть частью огрызка, бросала надкусанные куски прямо на столе и вечно размазывала по тарелкам чем-то не угодившие остатки каш. Первое время я давился от возмущения, которое нельзя было даже никому высказать, а теперь начал воспринимать объедки как предназначенную мне божью милость.

Снежок, сразу заметивший, что у меня началась трапеза, подошёл к креслу и встал рядом, оскалившись и недвусмысленно приблизив морду к моему запястью. Он даже не клянчил, он именно требовал свою долю, не считая нужным ни скулить, ни хотя бы разок вильнуть мне хвостом.

— Пшёл! — шёпотом осадил я пса, пытаясь отодвинуть руку с мясом. Снежок ещё выше поднял чёрную губу, приближая оскаленную слюнявую пасть к желанной добыче. Он мог и цапнуть. Не в полную силу — настоящий гривогрыз легко может откусить человеку руку, но заиметь ещё пару шрамов мне совершенно не хотелось. Нехотя разжав пальцы, я позволил паршивцу забрать с моей ладони два ломтика, попутно до непригодности обслюнявив третий. За принцессой я доедать не брезговал, но вот с её псом из одной миски есть пока готов не был.

Снежок с чавканьем разжевал вяленое мясо, вкусом остался недоволен и брезгливо выронил так и не проглоченное угощение на пол. Фыркнув, пёс демонстративно потащился обратно к лежанке.

— Вот же сволочь, — одними губами прошептал я, с тоской глядя на свой потенциальный перекус. Ладно хоть на яблоко мой хвостатый коллега не претендовал.

Дверь скрипнула, открываясь. Я поспешно захрустел своим угощением, чувствуя, как ломаются на зубах яблочные косточки.

Оборачиваться не стал, слишком уж очевидна была личность ночного гостя. Вошедший громко пыхтел и стучал ногой, пытаясь подвинуть табуретку и подпереть ею дверь. Дверь в комнату принцессы открывается почти беззвучно, зато если захлопывается — звук отдалённо напоминает раскаты весеннего грома.

Я наконец обернулся к Ястребу, который, продолжая пыхтеть и топать, с трудом протискивался в покои принцессы с щедро заставленным подносом.

Приветствовать я его не стал — три часа назад здоровались, да и Солнце лишней болтовней тревожить не хотелось. Утренний монах на цыпочках(не забывая топать, как зубр), прокрался к столу и со стуком сгрузил на него поднос с какими-то сладостями. По крайней мере я в темноте, разбавленной лишь едва-едва теплящейся среди тарелок свечкой, разглядел лишь кусок пирога, мисочку орехов в сахаре да блюдо со щербетом. Избавившись от ноши, Ястреб демонстративно утёр со лба несуществующий пот и, подойдя ко мне на три шага, громким шёпотом выпалил:

— С Днём рождения!

Я несколько удивился. Когда там у меня день рождения не помнил даже я сам. Благо, никогда не имел интереса отмечать тот факт, что стал на ещё один год ближе к старости.

— С чьим? — таким же шёпотом поинтересовался я, покосившись на принцессу. Она мирно посапывала, подложив под щёку ладонь.

Ястреб удивлённо приподнял брови.

— А ты не знаешь? Ровно девять лет назад родился наш обожаемый вечерний принц Красноцвет! Кухня кипит, готовит к утру праздничный стол. А я примазался помогать, они, не поверишь, даже обрадовались. Меня до утра в поварята посвятили, а чтобы утром меня не забыли отблагодарить я заранее тебе украл всякого вкусного.

— Мне или себе?

— Тебе, тебе. Мне-то зачем? Я в процессе помогания объемся.

Я с сомнением покосился на поднос. Не то чтобы я любил сладкое. В детстве единственной сладостью был мёд и болотные ягоды, и ко всем этим изыскам столицы я приучен не был.

— Спасибо, но…

— Ой, да какие благодарности, а? Мы ж тут все свои. Я тебя кормлю, ты обо мне тоже заботишься, как умеешь. На утренних дежурствах подменяешь, например…

Картина окончательно сложилась. Я вспомнил, что завтрашнее утро отдано под дежурство утреннего же монаха и его забота разом обрела логичность.

— Корыстный ты, — печально подытожил я, окончательно теряя к сладостям интерес. Как знак внимания они мне были ещё сколько-то дороги ввиду малочисленности подобных знаков от окружающих, но как взятка — совершенно не интересны.

— Не корыстный! — возмутился Яська, всплеснув руками. — Не корыстный! Я наоборот, очень, очень… Прости, Снежок! — отбежавший к кровати принцессы монашек случайно наступил задремавшему псу на лапу, но тот не обиделся: только приподнял голову и застучал хвостом по полу. — Я за неё вот волнуюсь! — Ястреб беззастенчиво плюхнулся на кровать принцессы и указал на неё пальцем. — Я её по утрам плохо охраняю. Невнимательно, без задора, без рвения служить Солнышку. То ли дело ты — ты у нас всегда бодр, свеж и внимателен, как настоящий параноик!

Я с трудом подавил тяжкий вздох. А ведь почти поверил, что дружелюбие Ястреба в кои-то веки задело своим немеркнущим светом и мою скромную персону. Но нет, и этому что-то нужно.

Принцесса, потревоженная Ястребом, заворочалась, не глядя пнула Яську в бок ногой, проворчала «пшёл на коврик, псина!» и отвернулась к стенке.

— Ну так что? — ничуть не обиделся Ястреб, почёсывая Снежка за ухом.

— Ничего. Иди помогай на кухне, поварёнок.

— А поменяться дежурствами?

— Не могу. Очень занят следующим утром. Мухи не считаны, молитвы не читаны.

Ястреб уныло кивнул. Уже дважды я поддавался на его уговоры поменяться то на ночь, то на утро, но пора было уже прекращать этому потакать. При всех своих достоинствах он был ленив и хитроват, и качества эти не могли бы стать украшением и для мирянина — не то что для монаха. Только вот принцессу это вовсе не смущало — Ястреб с первого дня выбился в господские любимчики.

Уже добравшись до двери, монашек вдруг встрепенулся и, обернувшись ко мне, добавил:

— И да, сказать хотел! Ты хоть подай мне пример бескорыстия что ли, поздравь завтра своего нового друга…

— Друга?

— Ну, принца. Он же считает, что с тобой дружит с тех пор, как ты его сестру с люстры снял.

— О, Солнце… — пробормотал я, устало потирая лоб. Всю последнюю неделю я был награждён совершенно мне не нужным счастьем ежедневно лицезреть принцев Огнемира и Красноцвета. И если старший преследовал меня больше за компанию с братом и из интереса к моим «боевым шрамам», то Красноцвет был настоящим репьём, приставшим к моей рясе. Отчего-то он решил, что я, раз уж умею летать и зажигать огонь, являюсь достойным подражания примером духовности и благообразности. А самым странным являлось то, что меня внимание Красноцвета не раздражало, оно скорее льстило. Третий сын королевы был умным, внимательным и самостоятельным мальчиком, и мне казался похожим на меня же самого в детстве. Интересы его, в отличии от братьев, не ограничивались охотой, оружием и простыми развлечениями, и мои пересказы прочитанного о Солёном Болоте, Архипелаге и Морском Венце находили в юном принце внимательного слушателя. Иные из россказней Красноцвет аккуратно записывал.

— Красноцвет будет рад.

— Не сомневаюсь. Передам ему поздравления, если найду, через кого.

Яська тупенько хихикнул и выскользнул за дверь, осторожно её за собой прикрыв. Чтобы спустя секунду снова открыть и сунуться в комнату.

— И ты это, не обижайся. Я не взятку принёс. Я правда угостить хотел. Уже на лестнице подумал, что вдруг ты добрый и заодно поменяться согласишься.

— Я выше таких мелочных обид. Ступай.

— Хочешь, я тебе посреди ночи ещё горячего принесу, как сготовим?

— Нет, спасибо. Иди.

— А хочешь, я Снежка заберу, чтобы он тебе не мешал?

— Мне Снежок не мешает.

«А ты мне уже надоел» — про себя закончил я, пытаясь не выказать раздражения. Солнце беспокойно вздрагивала, я не мог даже толком понять спит она или уже проснулась от нашего бормотания. Не наделенный Яськиной харизмой и не имея столь тёплой дружбы с принцессой, я здраво опасался в очередной раз напороться на её немилость.

Ястреб наконец убрался, а я, сам от себя не ожидав, вдруг понял, что он действительно меня раздражает. Даже не болтливостью, суетливостью и привычкой лезть куда не просят, а именно тем, что каким-то неведомым образом этот безусый мальчишка оказался мне той самой ровней, какую обещал господин Сокол. Пусть он не умел вставать на лучи и не мог зажечь огня в ладонях, но каким-то образом он умел отгонять от себя Тени без молитв, без труда находил понимание у девяти из десяти встреченных нами людей и весь был какой-то чистый. И больше всего раздражало, что он, похоже, даже не старался. Все мои духовные подвиги были тем, чего бестолковый Яська достиг походя.

И самое мерзкое — он не признавал себя достойным. Грустно улыбался, махал пухлыми ручонками и сетовал, что только милостью Чистоглазки такого рохлю не вышвырнули из храма. Постоянно повторял, что вот другие ребята из его корпуса молодцы, и я молодец, и Беркут молодец, а он дурак и вообще должен всем спасибо говорить, что его терпят. То ли блаженный вправду, то ли мастер на жалость давить.

К тому же Ястреб был единственным на моей памяти монахом, кто на полном серьёзе соблюдал табу на любое лишение жизни до получения третьей руны — даже комаров сдувал, а не прихлопывал. Наблюдать за жизнью столь незаурядного юноши было любопытно, но по-своему неприятно. Хотя не приходилось исключать и варианта, что во мне огрызалась на бедного Ястреба тщательно задушенная зависть. Ведь если отбросить собственное раздражение и взглянуть на вещи здраво — посланник от Утреннего корпуса ни разу не был плохим человеком, и даже ко мне относился со спокойной благосклонностью.

Принцесса громко вздохнула, повернулась, приподняв голову и щурясь на окружающие сумерки, что-то пробормотала себе под нос и снова улеглась. Дыхание её быстро выровнялось, снова став привычным дыханием спящего.

Ветер стих. Комната, казалось, погрузилась в глубокий сон. Даже я, занявший привычный пост в кресле у окна, словно бы задремал, склонив к плечу голову, проваливаясь в короткий, но жутковатый сон.

Жутковатый именно тем, что я не сразу понял, что вижу сон. Вокруг ничего не изменилось. Те же покои, тот же едва-едва теплящийся свет одинокой свечи и скудные лучи убывающей луны, сияющей в звёздном небе. Дыхание спящей собаки и душная неподвижность воздуха.

Я услышал тихий скрип двери и поспешно открыл почти уже сомкнувшиеся веки, решив, что снова вернулся Ястреб с очередной порцией угощения или некстати явилась забывшая чьё сегодня дежурство Весновница, прежде меня избегавшая.

Но ничего не увидел. Света в покоях едва хватало, чтобы угадывать очертания мебели и белеющую собачью шерсть. Свечка на столе да бледный, прерывистый лунный свет лишь рассеивали ощущение полного мрака, но не освещали. Я видел, что дверь приоткрыта — достаточно, чтобы туда протиснулась Солнце и, быть может, немногим более полная леди Аметиста, но я бы уже не пролез.

Отчаянно борясь с сонливостью и усталостью, я прошептал несколько строк из молитвы, создавая в пустоте крошечные лепестки огоньков — на большее меня не хватило. Света почти не прибавилось, но этого «почти» хватило, чтобы увидеть стоящего в дверях.

Я едва смог разглядеть длинные, шевелящиеся, серо-чёрные волосы, серебристый блеск кольчуги и сжавшую дверной косяк крепкую руку с чёрными когтями. Он улыбался и смотрел прямо на меня пустыми, тёмными глазами.

Я дёрнулся, едва не качнув кресло, стукнулся затылком о спинку и окончательно проснулся.

Дверь была закрыта. Никаких огненных лепестков в воздухе не витало.

Переведя дух, я скрестил пальцы руной Солнца и наконец расслабился. Да уж, приснится же такое, подумалось мне. Впрочем, едва ли я единственный в замке человек, кого смущают по ночам мелкие кошмары об одержимом. Но ведь какой правдоподобный…

По коридору простучали едва слышные, приглушённые стенами шаги. Стражник. Каждый час-полтора он проходит по коридору, днём или ночью, проверяя, не случилось ли беды. Каждую ночь он проходит мимо, ненадолго отвлекая меня своей унылой прогулкой. Только на этот раз почему-то остановился у двери в покои принцессы. Сначала я решил — просто прислушивается, всё ли в порядке, но он вдруг тихонько стукнул по двери и протянул что-то громким, неразборчивым шёпотом.

Я поднялся, подошёл чуть ближе, прислушиваясь, и с трудом разобрал его голос:

— Мона-а-ах, — звал он через дверь таким зловещим тоном, что у меня от него единственное что волосы не шевелились. — Мона-а-ах!

Стряхнув с себя оцепенение, я спешно подбежал к двери и, не торопясь открывать, поинтересовался, что ему нужно.

— Прости, мона-ах! — продолжал скорбную тираду стражник. — Выйди на минуту, мне нужно с тобой поговорить.

— У меня приказ не оставлять госпожу, когда меня не может сменить другой представитель храма. Идите поищите себе другого монаха.

За дверью на несколько секунд замолкли.

— А тогда можно мне войти на полминуты?

— Не думаю, — процедил я, но дверь всё же приоткрыл. Снежок, недовольно хмурясь и собирая морду складками, топтался около меня, почуяв чужого. Да сохранит нас Солнце и, если я зря поверил голосу за дверью, надеюсь, Снежок сумеет достать врага. Пусть этот пёс чуть умнее утки, но силы глупость не отнимает и клыки короче не делает.

За дверями в самом деле оказался стражник. Ни факела, ни лампады, и только прерывистый лунный свет выхватывал из мрака его черты. Я невольно задержал дыхание.

Стражник был до жути похож на мой недавний кошмар. Длинные, пепельные волосы, выдающие чистокровного горца, нервная улыбка, тёмные глаза, блеск проступающей из-под куртки кольчуги. Высокий, со мной вровень, лет двадцати пяти на вид. В левой руке — неожиданный для замковой стражи арбалет. На поясе — короткий, одноручный меч и кинжал десятника.

— По вопросам религиозного характера обратитесь к дежурному в часовне. По вопросам касательно Полуденного корпуса обратитесь в Королевский Храм, я за всех своих братьев не отвечаю. По вопросам охраны принцессы обратитесь к своему десятнику. По всем остальным вопросам обращайтесь к кому угодно, лишь бы не ко мне, — проговорил я с надеждой что стражник действительно пойдёт в каком-нибудь из указанных направлений. Но тот лишь снова улыбнулся жалкой, измученной улыбкой и, набрав в грудь побольше воздуха, произнёс:

— Здравствуй, монах. Меня зовут Волчар. Я хочу поговорить именно с тобой.

Я пробормотал что-то о том, что, если ему сдалось общение именно со мной, меня можно найти завтра после полудня, а сейчас я занят — принцессу охраняю. Стражник тут же парировал, что он тоже того, принцессу охраняет, а значит мы с ним одного поля ягоды и можем говорить прямо сейчас.

— И в чём дело? — ошарашено уточнил я, совершенно не поняв, почему это мы с ним одного поля и подозревая, что знакомство может затянуться ещё минут на пятнадцать.

Губы Волчара дёрнулись, будто он порывался что-то прошептать, пальцы сами собой сложились руной Возмездия.

— Монах, — начал он, всё ещё не к месту улыбаясь и глядя на меня побитой собакой, — ты не смейся только, прошу тебя именем Солнце-бога. Ты же набожный парень, правда? Не из этих, что ради сытости за так в полдники прутся…

Я с трудом сдержал желание попросить его не называть нас полдниками.

— Ты меня выслушай. Я был тогда там, когда принцесса пропала, неделю назад. Я видел, как ты по лучам ходишь — что б всем так ходить! — продолжал Волчар. Я с опозданием заметил, что глядел он открыто, не скашиваясь то и дело на мои уродства. Даже симпатизировать ему стал из-за этого. — Я сам, монах, десятник тутошний, Волчаром меня зовут, я говорил, нет? К сотнику я ходил, сотник смеялся, говорил, дурак я, выдумываю всё, пить надо меньше…

Я жестом прервал его монолог. Никогда не страдал грехом пустословия и не понимал людей, в нём погрязших. Но стражника, пожалуй, выслушать стоило.

— Арбалет отдай и можешь войти, — нехотя произнёс я, косясь на спящую принцессу.

Волчар страшно оскорбился, поджал бледные губы и сухо произнёс:

— Что ж я тебе, одержимый какой? Али тать ночной? Хочешь, я тебе по памяти все очищающие прочту, сам увидишь — не воротит меня от слова святого.

— Но арбалет отдай.

— Ага. А ты, неумеючи схватив, тетиву мне спустишь, коленку себе прострелив.

Так и не отдав мне арбалет, Волчар его скоро разрядил, сунул стрелу себе в колчан за спиной и положил арбалет на пороге, будто пытаясь им дверь подпереть. Я кивнул и приоткрыл дверь шире, пропуская стражника. Едва он вошёл, я вцепился ему в плечо и поволок за ширму, не давая толком осмотреться. Волчар с удивительной для его ремесла покладистостью позволил себя тащить в закуток для слуг, лишь обиженно заворчал, что он не тать ночной, и не одержимый какой-нибудь, и не предатель вшивый, а самый настоящий десятник.

В закутке пахло пылью и затхлостью. Волчар, вздохнув, сменил тактику и сообщил мне, что он не пьяница какой придорожный, и не сопляк желторотый, и он мне не угрожает, но ведь если захочет — руку мне сломает и пойдет куда хочет, чего я вцепился в него? Я его аргументам не внял. Пока я тут дежурю, Волчар будет ходить по покоям принцессы только со мной за ручку, и плевать, что превосходство силы не на моей стороне.

— Да не тать я ночной, и не преступник окаянный, что ты в самом деле… Солнце-боженька! — охнул он, прикрывая глаза рукой. Я зажёг в ладонях, собранных чашей, небольшой огненный клубок. С минуту молчал, прося мысленно Солнце поддержать это скромное чудо во время беседы с десятником.

На самом деле, я бы вовсе не стал разговаривать с ним, не будь он так завораживающе похож на мой ночной кошмар.

Волчар, восхищённо распахнув глаза, то и дело повторял, что он не тать, а я, видать, набожный парень, раз ещё и огонь в руках держать умею.

— Ты почему решил обратиться именно ко мне? — спросил я, подбрасывая огонёк в ладонях.

Волчар замялся, будто перед исповедью. Я прежде никогда, конечно, не исповедовал прихожан, из-за шрамов вызывая в них скорее страх, чем доверие, но ощущение, что мне сейчас будут грехи пересказывать, было отчего-то ясным.

— Не смейся с меня, — тихо попросил десятник, без спросу усаживаясь на сундук. — Не придурок я не и не выдумщик, и не тать ночной… Да только я того… Я вашего одержимого видел. Ты вот спроси: а почему Волчар не с факелом, а по темени, что тать, ходит? Я отвечу: одержимый этот, он как яркий свет увидит — пропадает, нет его. Я-то поначалу боялся, напротив, света и на ночь не гасил, лишь бы пакость ту не видеть, а потом, как Зара с нашей башни убили, я понял — ловить надо! Я лампы сразу все погасил, хожу во мраке, одни окна мне в помощь, и — не поверишь! — вижу его. Иду я за ним по следам, раз было — выстрелил в него, когда он пытался в покои господской фрейлины сунуться… Стрела его, монах, насквозь прошила, в дверь хряпнула, а он, одержук этот, оглянулся, зыркнул — и пропал. Вот тебе руна Солнца, что не вру, пропал. Я своих звал, а они рогочут — пьяница, мол, ты, Волчар, бродяга хренов. Крови никакой на стреле не было и следов никаких, но стрела же насквозь грудь ему пробила! А вот сейчас можешь смеяться — стрела та, какой я стрелял, она холодная стала, что лёд. Две ночи холодной была… А я хожу за ним, почти каждую ночь хожу… Мелкий он, одержимый, жуткий… знаешь, монах, я вот здоровяков не боюсь, драться обучен, а этого боюсь… маленький он, как ребёнок какой… ну, не совсем маленький, а просто ребёнок, каких уже в храмы на постриг берут. Иду во тьме — а маленький впереди. Я догнать пытаюсь — а догнать не могу. Молитвы ему читал — а он улыбается и не мрёт. А ещё бывает так: встречаю я кого ночью, слугу или стражника другого. Мы остановимся поговорить, а этот маленький стоит всегда за спиной того, с кем я говорю, там где свет в сумрак переходит, и смотрит, смотрит на меня! — Волчар всё говорил и говорил, будто не в силах был остановиться, наконец обретя согласного его выслушать человека.

Я лишился дара речи. Тщетно искал на лице стражника тень коварства, пытался угадать в глазах лживую насмешку, но тот говорил так вдохновлённо и честно, что уличить его не получалось. Я даже не знал, что мне с ним делать, ведь ко мне пришёл, доверившись, тот, кто действительно шёл по следу одержимого (или верящий собственным снам пьяница, от чьих россказней устала вся башня). Я был почти готов посоветовать ему меньше пить на дежурствах, но он вдруг начал описывать одержимого подробнее, и в груди у меня что-то неясно ёкнуло.

Он сказал, что у одержимого длинные чёрные волосы, шевелящиеся, как щупальца, что он всегда улыбается и что на его руках — звериные когти.

— Почему ты никому не говорил? — прошептал я сдавленно.

— Говорил! — в сердцах воскликнул Волчар. — Сотнику говорил! Своим оболтусам говорил! Слуг всех предупреждал! Смеются! А я ж не…

— Не тать ночной, я помню. Но я имел ввиду — отчего ты не пошёл к жрецам и монахам?

Волчар огорчённо покачал головой. На лице снова проступила измученная улыбка.

— Жрец в Храме и слушать не стал. Я после службы пришёл, уставший, глаза красные, он меня пьяным бродягой обозвал, сказал — проспись, нелюдь. Я дождался, пока моего знакомца, дядю Славу из Вечернего корпуса к нам дежурить пришлют, ему рассказал. Он со мной в ночной обход после этого ходил, только принцессе не проговорись, убьёт же, если узнает, что я чужого в башню пустил. Он его видел. Он его серпом, а серп — насквозь, что моя стрела!

Я спросил о «дяде Славе». Не могло быть, чтобы заметивший одержимого монах забыл о нём сказать господину Дроздовику.

— Так сказал — разберёмся, сказал — Настоятелю доложит. Он хороший монах был, дядя Слава, из старших боевых, бывший стражник сам, в храм ушедший… — продолжал Волчар, опять разболтавшись.

Я невольно сжал кулаки. Был? Был… Даже спрашивать не буду, отчего не доложил. Я помнил, кого убили неделю назад помимо двух стражников и фрейлины. Старшего боевого монаха по имени Златослав.

— Но его убили до того, как он вернулся в Королевский Храм?

— Да. А я с тех пор сам не свой, пытался всем рассказать снова — вообще наорали, что я в свои бредни пытаюсь мертвеца приплести, именем дядьки Славы прикрывшись. А тебе не больно?

Я покосился на свои руки. Огонь искрил, задыхаясь в сжатых кулаках. Поспешно разжав пальцы и создав тем короткую вспышку, я снова поглядел на испуганно охнувшего десятника.

— Ты видел его сегодня, Волчар?

— Да, да, — с горячностью ответил стражник. — Я ж почему постучался — он тут, тут ошивается, вокруг покоев принцессы. Я думаю — ну а как заявится? Стрела-то насквозь, не помешаю.

Я прислонился спиной к стене, задумавшись.

Если Волчар не врёт, а едва ли он врёт, то на след одержимого повезло встать простому стражнику, которого никто не желает слушать. Прямо обратиться к принцессе, королеве или господину Соколу он не может, а посредники — сотник, монахи, другие слуги, пораженные хворью невежества, не слушают, называя посланника правды пьяницей. Прав был господин Сокол. Личность всегда бессильна перед тупостью толпы. И, быть может, этот храбрый стражник так же бессилен перед недоверием своих подчиненных и друзей.

Или он врёт. Или он сам, Солнце сохрани, одержим, и пытается завладеть моим вниманием, чтобы добраться до принцессы. Или — вот что по-настоящему вероятно — Тень нарочно водила глуповатого Волчара за нос, подтолкнув его меня отвлечь. Он-то, может, и не тать ночной. Действительно видел одержимого и следил за убийцей, но, возможно, он играет по её правилам, и стоит мне лишь выйти из покоев…

Да, Волчар может быть не при чём, но его руками наверняка орудует Тень. Несмотря на то, что стражник говорил странные вещи, он внушал мне беспричинное доверие. А господин Сокол учил меня слушаться своего сердца, что слышит Солнце лучше разума. Господин Дроздовик предупреждал о хитрости Теней. Господин Небомир твердил, что никогда нельзя переоценивать свою удачу и рассчитывать нужно на самый худший вариант, как на самый правдоподобный.

— Прости, Волчар, — я наконец взглянул на притихшего десятника. — Я обязательно пойду на охоту за твоим одержимым, но не этой ночью. Ты сам сказал, что Тень в северной башне, и я не могу оставить госпожу Солнце.

— Но ты мне веришь? — тихо спросил Волчар. — Ты веришь, что я вижу эту тварь? Что она настоящая?

Видит Солнце-бог, мне не хотелось обижать этого смелого парня, уставшего влачить свою тайну в одиночестве. Но и заверить его в своём слепом доверии лишь потому, что он показался мне славным малым я не мог, просто не имел права.

— На тупом ноже поклянёшься? — уточнил я, пытаясь скрыть явную насмешку. Это была лишь присказка, но десятник неожиданно закивал.

— Поклянусь, — спокойно заявил он. — Выпили мне на руке хоть герб королевский. И пусть мне в аду замёрзнуть, если солгал.

Я промолчал. Клятвой на тупом ноже звали старый обряд, каким принято было заверять собственную честность или подвязываться на общее дело. Считалось, что у обманувшего подобную клятву нет шанса получить прощение за свои грехи и к Солнцу он после смерти не пойдёт.

Только вот проверить никак нельзя. Кровь от таких ран чудесным образом не запекалась, и странный цвет не приобретала.

— Возвращайся к дежурству, — покачал я головой. — Я дам тебе лампу. Если одержимый вправду боится света — поостерегись этой ночью. Я бы не хотел, чтобы к завтрашнему дню умер и второй свидетель его ночных похождений. Всё же Златослав после своего открытия не прожил и суток.

— Ну, и на том спасибо, — пробормотал Волчар, поднимаясь. — Ты точно меня безумцем не считаешь?

Я покачал головой.

Несмотря на беспечность и неорганизованность в быту, госпожа Солнце удивляла своей почти крысиной запасливостью — по крайней мере на письменном столе, отгороженном от спальной части комнаты ширмой, всегда стояло несколько масляных ламп с гравировкой, а в ближайшем к столу сундуке легко отыскивалась и бутыль с маслом, и клубок верёвки на фитиль.

Пока я возился с лампой, Волчар незаметно для меня скрылся за ширмой на спальной части комнаты. Заметив его отсутствие, я тут же метнулся следом — сердце у меня ёкнуло от нехорошего предчувствия. Неужели он вправду одержим, и сейчас…

Но опасения мои были напрасны. Волчар просто стоял в паре шагов от постели принцессы, скрестив руки на груди и глядя на спящую госпожу. Снежок, попытавшийся было оскалить зубы, оказался пресечён единственным взглядом — что-то в глазах десятника заставило пса покорным ковриком лечь на прежнее место. Всё ещё встревоженный и не оставивший подозрений, я поспешно пересёк комнату, встав между стражником и принцессой. Тот перевёл на меня тёмные глаза и снова виновато улыбнулся.

— Не бойся, монах. Я охраняю принцессу куда дольше тебя, — он хмыкнул, заглядывая мне через плечо. Я с трудом удержался, чтобы не вцепиться ему в локоть. — Чудо! Четыре года я стражник, и три из них — десятник. Она эти четыре года и не показывалась, считай. Она из комнаты почти не выходит, а уж с этажа и пряником не сманишь. Из башни выйдет — праздник! А мне-то прежде, пока я десятником тут не сделался, казалось — ну, Солнце, так значит там такая бабень будет, чтоб мужики дышать при ней забывали. А оказалось — девчо-о-онка. Смешная даже, волосы вон забавные какие.

Я уставился на Волчара почти с ненавистью, не находя даже слов прокомментировать его выпад. Смешная! Забавная! О, Солнце, сохрани душу этого идиота, погрязшего в богохульстве!

— Что ты смотришь на меня, монах, как на татя окаянного? — насмешливо спросил десятник. — Не согласен? Сам-то глянь — маленькая же ещё. Восемнадцатый год отмерит летом, а так глянешь — и пятнадцати не дашь.

Я молча ткнул его лампой в грудь. Обсуждать госпожу с каким-то стражником, да ещё в таком тоне… на сколько лет выглядит и тому подобное… ещё и описание же придумал — «смешная, волосы забавные», тьфу… богохульник теневой, а ещё в доверие втирается…

Мы распрощались, я проводил Волчара до порога и дождался, пока его шаги удалятся по коридору, прежде чем запер дверь.

Вернувшись к подносу, принесённому Ястребом, я взял горсть орехов в меду, сел на пол в центре комнаты и, не сводя глаз с принцессы, снова ударился в размышления.

Завтрашняя ночь — дежурство Беркута, а значит, нам с Ястребом придется сопровождать Волчара, и если он не врёт — одержимый будет пойман. Быть может, разумнее было бы взять с собой Беркута, как охотника на Тени, но я помнил, что случилось с прошлым вечерним монахом. Лучше Ястреб. Неприкосновенная для Теней бестолочь, о которую обожжется любой одержимый.

Неужели так просто? Если Волчар не лжёт, то, возможно, уже завтра я выполню задание господина Сокола и смогу вернуться в храм.

В неясном волнении я вернулся к кровати принцессы, мимоходом удивившись, что на этот раз Снежок даже не взрыкнул на меня. Та спала всё так же крепко, будто её не могли потревожить ни разговоры, ни возня собаки, ни ночные кошмары. Покачав головой и подивившись чужому счастью не знать бессонницы, я снова вернулся к столу за новой горстью орехов и замер, наконец-то заметив, что изменилось.

Одна из книг, оставленных на столе, была открыта. То ли её открыл, проходя мимо, Волчар, то ли, что вероятнее, её пролистал и оставил раскрытой Ястреб, когда заносил поднос, а я не обратил внимания сразу.

Я бегло перечитал отрывок. Это была не обязывающая своего творца держаться подробной достоверности заметка об обычаях охоты в здешних краях, не обучающая, а скорее просто приоткрывающая лесной полог, скрывший охотничьи будни от женских глаз. На этой странице, если быть точным, говорилось о том, как найти хорошего вабильщика, способного обмануть стаю.

Захлопнув книгу, я чуть тряхнул головой, будто бы отгоняя наваждение, и тут же, не успев толком понять, что случилось, услышал вой.

Быстро оборвавшийся, так и не ставший песней, он вскорости возник снова — на грани слуха с предчувствием, зарывшийся в каменную громаду башни, а после стих, затаившись на считанные секунды перед новым рывком. Подвывка продолжалась, невидимый волк — или невидимый вабильщик, волка загоняющий? — продолжал закликать стаю, а я стоял, не в силах понять, мерещится ли мне, снится, или рядом в самом деле таится зверь?

Снежок поднял голову, настороженно повёл ушами и снова положил морду на лапы. Пса ваба не тронула вовсе и эта деталь лучше всякого божьего озарения указывала, что меня пытаются обмануть. Кому, как не псу, отличить волчий голос от двуногого подражателя?

Я приоткрыл дверь, желая понять, откуда доносится вой, и всё тут же стихло. Коридор передо мной был пуст и погружён в молчание. Где-то за плавным поворотом теплился слабый отблеск факела, освещающего путь к лестнице.

— Эй… — отчего-то шёпотом окликнул я и едва не подпрыгнул, когда меня в бедро боднул сунувшийся в коридор Снежок. Пёс высунулся, повёл носом и вдруг оскалился, уставившись куда-то влево. — Что там, белыш?

Снежок, оскорблённый непрошенной кличкой, куснул меня за полу рясы и сел на пороге, сгорбившись, выщерившись на пустоту и почти не мигая. Я вышел в центр коридора, огляделся снова.

— Идиотские шутки, — пожаловался я Снежку и спустя мгновение поперхнулся своими словами.

Вой раздался снова — на этот раз ближе, громче, отчаяннее, будто захлёбывающийся зверь наконец-то нашёл в себе силы взвыть, умоляя о помощи. Снежок отскочил боком, едва меня не задев, и гавкнул почти беззвучно — только щёлкнули, роняя капли слюны, челюсти.

Будто дёрнутый за невидимый поводок, я против воли кинулся на этот голос, уже не нуждаясь в подсказках Снежка, чтобы понять: под звериным воем скрывался человеческий голос. Голос, пытающийся прокричать молитву, срывающийся и гаснущий, словно его душили. Я бежал, будто вовсе позабыв о приказе не покидать покоев.

Хорошо, что я имел обыкновение перед дежурством, придя загодя, обходить этаж и знал его углы наизусть. Поворот, двадцать шагов вперёд, снова поворот — и лестница, старая деревянная лестница, ведущая на чердак, оканчивающаяся провалом.

Зорчи, вспыхивающие вокруг меня, разбивались о стены на бегу, спотыкались и гасли, заново возникая перед лицом, пространство мерцало, мешая сфокусировать взгляд и оттого сцена, мне открывшаяся, сначала показалась неполной.

Лампа, отданная Волчару, стояла на четвертой ступени, создавая вокруг себя пятно неподвижного света и вычерняя силуэт десятника, сидящего у стены. Он и выл, нелепо выставив вперёд левую руку с разряженным арбалетом, а правой зажимая себе левую половину лица. Три глубокие царапины сочились тёмной, уже густеющей кровью.

Я окликнул его, но Волчар ничего не услышал, продолжая в помешательстве выть свою молитву. Я уже дёрнулся, намереваясь к нему подойти, как вдруг увидел его.

Он сидел там, где и говорил Волчар: на границе света лампы и ночной темноты коридора. Действительно маленький, ростом с двенадцатилетнего, хоть по сидящим и сложно угадать рост. Совсем худой, с шевелящимися, чёрно-серыми волосами. Не плоская желтоглазая Тень с пастью от уха до уха, а живой, реальный человек. Одержимый. Или одержимая.

Оно протянуло руку, и я увидел как с длинных, тёмных когтей капает кровь.

Словно напрочь забыв все порядки Вечернего корпуса, я рванулся, пытаясь схватить его за эту протянутую руку, но пальцы мои сомкнулись на воздухе. Я даже не заметил, как он исчез, лишь услышал дикий в нынешней обстановке смешок — и всё смолкло.

Задыхающийся Волчар таращился на меня правым глазом с животным ужасом. Левый, не выбитый, но задетый по краешку века когтем, он зажмурил.

— Монах, — окликнул десятник, с трудом вставая.

Я лишь покачал головой.

— Можешь не пояснять. Я видел, — глянув на его лицо, я не удержался от глупого вопроса: — Как?

Волчар уныло качнул головой, со второго раза подцепил рукой лампу. Свет закачался, выплясывая на стенах.

— Я и не понял, как. Иду, и вдруг чувствую — кровь побежала по шее, щеку запекло, как огнём опалило, дёрнулся… А он… она… прямо передо мною стоит, короче. В горло небось метил, да промашка вышла. Грешник я, ох, грешник, то-то нечисть на меня, как на падаль, слетается… Солнце моих молитв и не слышит, поди…

Десятник оказался достаточно самокритичным человеком.

— Ночью люди сами себе хозяева, — отозвался я. — Не кори себя.

— А чего ты… — начал было Волчар, но осёкся. Я понял его и без продолжения фразы, уловив укор и во взгляде, и в интонации.

Невольно обернувшись на коридор за своей спиной, кажущийся территорией чистого мрака на контрасте со светом лампы, я внутренне похолодел.

Одержимый скрылся с той стороны, с которой пришёл я сам.

Со стороны покоев принцессы.

— Быстрее, пока не… — успел ещё выдохнуть я, с ужасом вспоминая, как Беркут перед прошлым нападением умудрился потерять Солнце за пять несчастных минут. Я не успел даже договорить.

С другого конца коридора раздался крик.

Сердце у меня оборвалось, в голову ударила волна слепого ужаса. Кажется, Волчар что-то крикнул мне, но я уже не услышал что. Бросившись назад, я несся по коридору, вовсе не дыша и путаясь в словах молитвы, с одной лишь гремящей в голове мыслью: это провал. Обманувшись дыханием лёгкой победы, я совершил фатальную ошибку, попавшись на ту же удочку, что и Беркут, я бросился на крик, как на приманку, и оставил госпожу одну.

Зорчи превращались в искры, и огненная позёмка рыжим хвостом мела мой путь, освещая.

— Впереди! Впереди! — закричал мне в спину Волчар, но я и сам уже видел, что в дальнем конце коридора мелькнул чей-то силуэт, а на освещенной факелом у лестницы стены оброненным пером пронеслась тень сбегавшего по лестнице человека.

— Догоняй! — рявкнул я на выдохе, преодолевая последние несколько шагов до приоткрытой двери в покои Солнце.

Я же клялся не совершать ошибки, не повторять неудачи Беркута, не нарушить данного господину Соколу обещания, я клялся, что не оставлю свой пост…

Смех донёсся до меня слабым эхом, на секунду обратившись той самой проклятой подвывкой, и снова сорвавшись в хихиканье.

Ввалившись в покои секундой позже своей искрящейся позёмки, я чуть не споткнулся о припавшего на передние лапы у порога Снежка, с визгом завертевшегося на месте, едва искры опалили ему шерсть. Но вряд ли такое эффектное появление могло служить оправданием. Зачадил опаленный лоскутный коврик, и к запаху палёной шерсти добавилась вонь палёной травы.

Кровать была пуста, но я заметил принцессу почти сразу — скатившись на пол и вцепившись себе в плечи, она сидела, прижавшись к стене спиной, тяжело дыша через рот. Волосы у неё со сна спутались в дикую, пёструю мешанину. Левая щека до сих пор была красной, отлежанной.

Заметив меня, она подняла перекошенное от ужаса и блестящее от пота лицо. Широко распахнутые глаза светились, как два свечных огонька.

— Госпожа, что…

— Ты уходил! — перебив мой вопрос взвизгнула принцесса, резко ударяя кулаком по полу рядом с собой. — Ты куда-то уходил, тебя не было, когда я проснулась!

Я осёкся, не зная, что ответить на справедливое обвинение. Свеча на столе догорела, пока меня не было, комната была погружена во мрак. Так и не занявшийся коврик уже даже не тлел, и окно над кроватью казалось прорехой чистого, сине-серебристого света.

— Ты уходил, — уже тише, с какой-то невыносимой тоской повторила Солнце. — Ведь уходил, да?

Я вдруг против воли покачал головой. Понял, что сейчас будет неуместен и рассказ о Волчаре, и откровения об одержимом. Единственное, чего я хотел — успокоить вверенное мне божество.

Солнце бросила на меня обиженный взгляд и вдруг, прижав к лицу трясущиеся руки, разрыдалась.

— Ты уходил, — твердила она сквозь рыдания. — Ты уходил.

У меня внутри что-то неприятно кольнуло. Передо мной было Солнце.

Воплощение Солнце-бога. Бесстрастное, немного циничное с силу своего могущества, благородное, неоспоримо доброе создание, непонятное смертным совершенство, угодившее самому Солнцу, взявшее его имя и силы. Нечто бесполое, лишённое характера и эмоций, сосуд для великих сил, не более, желтоглазая, пестроволосая, белокожая богиня, воспетая в храмах. Так меня учили. Она — символ для верующих и один из проводников божьей воли.

Символ. Сосуд. Солнце.

И, к своему стыду, я не видел сейчас в ней никакого символа, и даже на сосуд для божьих сил она походила мало. Передо мной сидела, горько плача от страха и обиды, девушка-подросток, действительно выглядящая младше своих прожитых лет и скорее забавная, чем великая и грозная в своём испуге.

Замешательство на несколько минут овладело мной. Облетевшая шелуха божественности и врождённой святости обнажила самый простой, человеческий страх перед темнотой и одиночеством. Но разве может бояться воплощение Солнце-бога? Умеет ли оно испытывать страх? Чувствовать что-то человеческое, земное? Раньше мне казалось, что она недостижимо далека даже от собственной семьи, оттого не проявляет привязанности к братьям и матери, а тут её пугает невовремя сбежавший за порог слуга.

Что это за бог, боящийся высоты и темноты?

Не находя слов и не имея сил пошевелиться, я стоял около неё, будто надеясь проснуться от глупого сна, где Солнце, сосуд для божьих сил, перед которым я так трепетал и на который молилась госпожа Светломысла, которого не смел ослушаться даже мудрый Сокол, подменили плачущей девчонкой. Она даже успокоиться сама не могла, продолжая скулить и размазывать слёзы.

Снежок, подбежавший от дверей, сперва тщетно облизывал ей руки, пытаясь утешить, а потерпев неудачу, лёг рядом и так же, как хозяйка, заныл — тонко, жалобно, будто сам был напуган не меньше.

Удивляясь собственной дерзости, я осторожно протянул руку и, чуть помедлив, коснулся спутанных волос. Ничего. Ни волны жара, ни божественного озарения, ни снопа искр, ни хотя бы смутного чувства благодати. Подделка. Будто услышав мои мысли, Солнце дёрнулась, отняла руки от лица и вскинула на меня тоскливый взгляд, заставив отдёрнуть руку.

— Мне снится этот глупый сон… — пожаловалась она полушёпотом. — Снится почти каждую ночь, почти каждую дурацкую ночь с того самого дня, как мама сказала, что тётя Малиновка приедет.

«О, Солнце, неужели одержимый?» — сам у себя спросил я и вздрогнул от неожиданности, получив от принцессы ответ на мысленный вопрос.

— Да. Одержимый. Мне снится одержимый. Мне снится отец. Мой настоящий отец. Он приходит ко мне, одержимый Тенью, склоняется над кроватью и улыбается мне в лицо. И повторяет без конца: «без роду рождённой — без роду пропадать», — она замолкла на секунду, делая новый вдох, и повторила: — Без роду рожденной — без роду пропадать. Без роду рождённой — без роду пропадать. Без роду рождённой — без роду… — она сама себя перебила громким всхлипом и, зажмурившись, снова заплакала. Из-под закрытых век текли крупные слезы.

Час от часу не легче. Разве могут Солнце-богу сниться кошмары? До нынешнего момента я был уверен, что она даже снов не видит, просто проваливается в бессознательную пустоту, давая отдых телу. От порога раздался шорох — в приоткрытую дверь заглядывал чуть запыхавшийся Волчар. Я покосился на него и, снова переведя взгляд на Солнце, вдруг выпалил:

— Я никуда не уходил. Дверь открыта потому, что один из стражников вашей башни разбил лампу и обратился ко мне за помощью. Я отдал ему одну из тех, что хранились в покоях и вышел её отдать. Вот тот стражник, — я лгал ей, и вместе с тем лгал в лицо Солнце-богу. Принцесса молча поднялась, подалась к двери, на ходу утирая нос и всхлипывая.

— Стражник у него лампу разбил, видите ли, словно это повод уходить, оставлять меня, как тебя земля, такого необязательного, носит, — услышал я её тихое бормотание. — Понабирали в корпус каких-то бродяг-переростков, жизни от вас нет, доброй ночи, Волчар, в следующий раз лампу будешь бить, об голову ему разбей, этому охранителю теневому… — вообще не меняя интонации и мимоходом поприветствовав десятника, принцесса добрела до стола и, совсем не удивившись подносу, зашуршала угощением. Всхлипы теперь перемежались звуками жевания.

Волчар аж зарумянился от удовольствия, что его назвали по имени. Он снова перешагнул через порог и встал на выходе из покоев с гордым и сияющим видом. На Снежка, снова попытавшегося выгнать чужака, посмотрел как на мышонка, и продолжил гордиться оказанной ему милостью.

— Вы знаете его? — удивленно спросил я, подходя ко столу. Принцесса, безобразно измазав руки, ела кусок пирога, роняя крошки.

— Это Волчар, десятник. В башне двадцать стражников, два десятника. Я их различаю по бороде.

— По какой ещё бороде?

— По отсутствующей. У Сапсана борода. Волчар бреется.

Волчар от входа заворчал, что он не тать ночной и не свинья лохматая, он вправду бреется каждый день.

Расправившись с пирогом, принцесса с осуждением поглядела на сгоревшую в ничто свечку, выудила из завала на столе новую, зажала фитиль подушечками пальцев и замерла, шевеля губами. Разжала пальцы, снова сомкнула. Вспылив, сломала восковую палочку, швырнув на пол, и заскользила кончиком ногтя на большом пальце по ладони, пытаясь зажечь святое пламя.

Ничего не происходило.

— Вы пытаетесь зажечь огонь? — осторожно уточнил я. Пальцы сами собой сплелись привычными перекрестиями, угодливо предугадать, зажечь пламя первым.

Принцесса то ли всхохотнула, то ли подавилась, закашлялась и выдавила, снова задрожав голосом от плача:

— Я крайне хреновый сосуд для божьих сил. Как видишь, даже не могу огня вызвать. — Ноготь всё сильнее впивался в белую кожу на ладони, углубляя красный след, но не появлялось даже искры. Почему-то ненависть, с которой принцесса царапала собственную руку, пытаясь добиться желаемого, так меня взволновала, что я поспешно зажег над столом целый хоровод из искрящихся огоньков. Радости у госпожи это почему-то не вызвало.

— Отличился? Показал свою мощь, да? Унизил примером плачущую девку? Иди своему стражнику теперь хвастайся. — Она встала, попыталась погасить ближайший огонек, схватив его в горсть, но тот не погас. Напротив, уцепился за пальцы принцессы. Несколько секунд она растеряно смотрела на доверчиво жмущийся к её ладони кусочек пламени, а потом неуверенно потянула руку к следующему.

— Тебе снятся кошмары? — вдруг спросила принцесса, собирая огоньки. В её руках они срастались в мерцающий, жаркий клубок.

Я, помявшись, ответил, что если госпоже угодно знать такую чушь, то кошмары я вижу редко, и мучают меня разве что просто неприятные и тоскливые сны.

— Ты не думай, — продолжила она, окончательно успокаиваясь. — Я не так уж сильно боюсь этих снов. Я просто проснулась от страха, оглянулась — темно, свеча погасла, тебя нет. Почему-то примерещилось, что сейчас случится что-то дурное. Вот и разоралась. Была уверена, что это продолжение кошмара, что сейчас я закричу — и проснусь. Бред, да?

— Бред, — привычно откликнулся я и покосился на всё ещё стоящего на пороге Волчара. Левый глаз он наконец-то открыл, но длинные царапины, тянущиеся по лицу и шее, багровели свежей кровью. — Я могу отпустить стражника?

— А ты его держал? — Солнце наконец собрала все мои огоньки в один порядочный костёр и носила по комнате, как мне показалось, с некоторой гордостью. — Волчар, твой монашествующий начальник тебя отпускает. Ступай.

— Я-то отпущусь, только разрешите монашествующему этому от меня пару слов услышать. Охота поделиться с ним мыслишкой одной, — покладисто отозвался Волчар, склоняя голову набок.

Солнце нетерпеливо дернула головой, указывая мне на дверь. Я с неохотой вернулся к десятнику, по пути снова получив от Снежка — на этот раз пёс набрался наглости куснуть за ногу, пусть и не сжал толком зубы.

Волчар бесшумно выскользнул за порог и, едва я с ним поравнялся, тут же приблизил лицо, зашептав:

— Я догнал. Ножки-то коротковаты оказались, от меня бегать.

— Догнал — и что дальше? Осалил и сам начал убегать? — с раздражением огрызнулся я, понимая, что раз наш башенный волк вернулся с пустой пастью, значит и добычей похвастаться не может.

— До дверей проводил, — не обиделся Волчар. — А дальше дверей, в которые она забежала, мне ходу не было.

— Она?

— Она. Заперлась на засов и отвечает как ни в чем не бывало: что вам нужно, у меня все в порядке, я пожалуюсь Солнце. А стражники фрейлинами командовать не могут. Да и толку хватать было? Разглядел я её, узнал.

Фрейлины. Я поморщился, вспомнив леди северной башни, попытавшихся нас запугивать.

Ситуация всё больше напоминала какой-то нелепый сон, бредовой и тошнотворный. Бог, боящийся снов и темноты, десятник, который не может доказать окружающим, что видел одержимого, фрейлина, оказавшаяся слишком близко к месту нападения на Волчара… А ведь если вспомнить, то и Л’дика, и Аметиста не отличались высоким ростом и вполне могли быть приняты в сумерках за подростков… Особенно Л’дика, которой, как я уже знал, едва-едва исполнилось четырнадцать.

Неужели опять так просто? Одна из фрейлин — одержима, и нужно лишь найти доказательства?

Знать бы ещё, где их найти…

Во имя Солнца.