Во имя Солнца

Дарья Савицкая (2024)

Восемнадцать лет назад в королевской семье родился желтоглазый ребёнок без тени — воплощение Солнца, бездушная оболочка для божьих сил. А пять лет тому назад Солнце отказалась посещать храм и даже покидать свою башню без должной причины. Слухи множатся — кто-то не верит, что воплощение бога настоящее, кто-то считает, что жрецы прогневали Солнце. Убийство в Новом замке становятся для Королевского Храма предлогом, чтобы навязать принцессе общество «своих» — и получить соглядатаев в Предрассветной башне. Найти одержимых, уговорить воплощение бога вернуться в храм и всегда действовать во имя Солнца и никак иначе — не самая простая миссия даже для жрецов, и уж тем более для простых монахов. Только вот с каждым днём всё больше сомнений — настоящие ли Тени? И что хуже — настоящее ли Солнце?

15 — Ястреб. Про то, как я предал Солнце

В замке мне начал сниться какой-то сыч. Он носился над моей головой, нарезая круги, словно призывал куда-то идти. Я во сне упрямился, никуда не собираясь следовать за какой-то там птицей и покидать прогретый солнцем подлесок, к тому же с той стороны, куда рвался сыч, отчётливо так тянуло сыростью.

Сыч устал со мной бороться и начал пытаться тащить силой — во всяком случае во сне он кинулся мне на лицо. Я вздрогнул, неудачно тюкнулся локтем о спинку кровати и проснулся. В кои-то веки сам, а не от бубнежа моих коллег.

За окном отчётливо шуршал дождь. Не ливень, а прекрасный летний дождик, что порой радует наш корпус по утрам. Называли мы его длинно и красиво: «Ура, можно не таскать воду, небо всё само польёт!». Уютно так шуршал, утешающе, вызывая в памяти череду то ли образов, то ли воспоминаний.

Представилось-вспомнилось почему-то, как ребята моего корпуса облепили сейчас беседки для прихожан, младшие забрались на яблони и сливы в саду и затаились среди отцветающих ветвей. Старый Лучезар, никогда не считавший дождь плохой погодой, напоказ моет под этим дождём посуду в лохани у кухни, сам мокрый до последнего волоска в бороде — подаёт пример молодёжи. Светломысла, охая, бегает по кухне и требует ставить котлы с водой да тащить ромашку и чабрец — всем промокшим по чашке чая в обход обеда! Златосвет, мой сосед по келье, сидит под навесом, где обычно рубят дрова, и вслух читает своей Лиственнице (он на ней намерен жениться, едва получит седьмую руну). Долгослав ворчит, что мы ничего не успеваем, и тюкает сидящих в беседках своим посохом, призывая найти полезное занятие. Завидев его, Злат зашвыривает книгу за кучу поленьев и, схватившись за топор, принимается изображать бурную деятельность. Лиственница смотрит на него, раскрасневшись — за хитрость будущего мужа ей совестно. Остролиста никто не трогает — он у нас «играет в Настоятеля», сидит в кабинете у Чистоглазки и пишет её отчёты. Да даже не пишет — сидит, приподняв высохшее перо, и смотрит в окно, на частую дождевую дробь, думая о чём-то своём. Сама Чистоглазка, в промокшей гриве, ходит по корпусу и ищет Долгослава, который в свою очередь вечно оказывается где-то не там.

Дождь не пузырит, а лишь покрывает сетью частых кругов неглубокие лужи, скопившиеся на мощеном камнем дворе. Потемневшая деревянная фигурка сыча — небольшой памятник предыдущему Настоятелю — смотрит на возню монахов и жрецов сверху вниз янтарями глаз. Прерывистый солнечный свет играет на оконных стёклах, создавая крошечные радуги. На ветру хлопает форточка нашей кельи — сделанная из старого, битого витража, непрозрачная, ярко-оранжевая. Чёрные и рыжие куры, нахохлившись, собирают под крылья бурых цыплят. Храмовый бык по кличке Гнев громко фыркает, просовывая морду с раздувающимися ноздрями сквозь небольшое окошко в двери хлева, нюхает сырой воздух.

Меня вдруг охватила гнетущая тоска по дому. По бодрому голосу Остролиста, распределяющего нам по утрам обязанности. По идиотским ранним службам, где спать хочется больше, чем молиться. По Златосвету, Скорославу и Сокольнику, с которыми я делил келью не первый год. Я умудрился затосковать даже по головной боли, превозмогая которую тащился на скотный двор, чистить конюшню или кормить кусачих гусей. А ещё по сладкому отвару и жирным пирожкам с яблочным вареньем по утрам. По громкой и пышной Главной службе, на которой полдники молитвами зажигали пламя, по ярким витражам и тенистым садам. По добродушным лицам на портретах в Зале Святых и по беззубой, немного сумасшедшей харе нашего деда Лучезара. Отсутствие зубов вовсе не мешало старику продолжать всех одаривать чудной «лучезарной» улыбкой…

В замке меня редко заставляли дежурить по утрам, а даже если заставляли — давали потом отоспаться. Из обязанностей — развлечь болтовней принцессу да прогуляться по замку в компании нового коллеги. Никаких опасностей, и по самые брови свободы.

Но нет, меня тянуло назад, к прежней трудной и полной ранних подъемов жизни. К шумным и не дающим спать соседям, к возне на кухне и в больнице. Нет, не стоить думать, что мне чем-то неугодны мои теперешние соседи — ещё чего! Я бы и Беркута, и Кречета с удовольствием перевербовал в свой собственный корпус и ещё бы в очередь на проживание в свою келью поставил. Всё одно Златосвет скоро получит свою клятую седьмую руну, женится и уйдёт, а Скорослав давно готовится поехать проповедником в степи кочевников.

Просто я уже отдохнул. Отлежался, отоспался, пришел в себя, и с каждым часом всё сильнее хотел домой. Дом — он дом и есть. Говорят же «бродягу и в храме тянет в канавы», так вот про меня можно было сказать «монаха и в замке тянет в храм». Да и вообще, я тут жаждал исправляться, хорошеть и зарабатывать руны, а для этого надо было вернуться в родной корпус.

— Ястреб, ты проснулся там что ли? — послышалось от окна.

В ответ я, не сдержавшись, взвыл — монотонно, гадко, подражая тоскующей собаке, а в завершении воя во всеуслышанье заявил, что хочу домой.

Полминуты в комнате было тихо, лишь шуршал за окном дождь. Потом к моей кровати протопали чьи-то шаги, и я получил возможность видеть невыспавшуюся и небритую харю Беркута, уже, видимо, вернувшегося с ночного дежурства.

— Я всё понимаю, но выть-то зачем? — глядя на меня, как на придурка, поинтересовался он.

— Ничего ты не понимаешь, — тоскуя, отвечал я. Настроение у меня было меланхоличное, хотелось ходить по замку и всем говорить, что меня здесь никто не понимает и не любит, и вообще, никто не знает, как нужно накосячить, чтобы меня выгнали обратно в Королевский Храм? — Мне, может, дом снился. Мой дом! — я неуклюже сел на кровати и, подтянув к себе подушку, заслонился ей от Беркута, как щитом. — Я хочу домой.

— А выть зачем?

— Чтоб ты проникся моей тоской! — буркнул я в подушку. Спать мне расхотелось. — Когда там моё дежурство?

Беркут на секунду задумался, прикидывая.

— Часа через три, не раньше. А вы у себя в корпусе всегда так воете, когда начинаете тосковать по родине?

— Нет, конечно! Только когда рядом есть вечурики, которых можно этим воем смутить.

Беркут покачал головой, выражая своё потрясение моими чудачествами, и отошёл к столу, за которым пришивал оторвавшуюся от своей сумки лямку. По дороге к столу задержался подобрать с пола мои штаны и швырнуть ими мне же в лицо. Я охнул от неожиданности.

Работа у Беркута шла как-то вяло. Было видно, что шить его если и учили, то когда-то очень давно, в раннем детстве. Первый раз, пока я одевался, он пришил лямку перекрученной и, вздохнув, отпорол. Второй раз пришил настолько крупными и слабыми стежками, что отпарывать не пришлось — само расползлось. В третий раз добился сочетания ненадежности с перекрученной лямкой и, вспылив, швырнул сумку в угол. Потом, конечно, опомнился, вернул сумку на стол и начал уныло ковырять её толстой, такой только кожи сшивать, иглой.

Я, уже одетый и кое-как перетряхнувший постель, отобрал у Берьки сумку и сел на свою кровать пришивать эту бедную лямку. Беркут маялся по комнате, поминутно спрашивая хватает ли мне света, кто меня учил шить и не хочу ли я, чтобы он пока сходил мне за завтраком. Я, всё ещё тоскующий по дому, отмахивался и никакой помощи не желал.

Когда сумка была починена, Беркут, смутно ощущая, что меня стоит отблагодарить хотя бы беседой, снова не к месту подал голос:

— А я почему-то думал, что ты местный, столичный.

— Это здесь при чём? — не сразу сообразил я. — Яроградцы шить не умеют?

— Ну, ты сказал, что домой хочешь. А мне почему-то думалось, что твой дом и есть столица.

— Если так, то я и вправду местный. Родился в столице, да и, честно говоря, никогда не уезжал отсюда. Только я когда про дом говорю, я имею ввиду свой корпус, а не какую-то туманную родину.

Беркут с минуту молчал, задумчиво глядя в окно. Ага, вот нам и ещё одна жертва меланхолии. Видимо, это заразно. Теперь главное на Кречета не надышать, когда он вернётся, а то все поляжем со смертной тоской по дому.

— А я вот на родину хочу… — завёл старую песню Беркут. Про его Речной Торжок я уже знал чуть ли не больше, чем про родной город. Городишко, если я верно понял, был мелкий, со столицей не сравнить, да ещё и благополучным до скучного. Зато у Беркута, несмотря на размеры родины, был раздутый до столичных размеров патриотизм и гордость за родную нору, доставшая даже принцессу. — Мы ж там хорошо жили… Я со своим двоюродным братом, Острокрылом, и сыном нашего старосты, Среброглазом, помню, на речки сбегали втихую. Не столько рыбу ловить, сколько костры палить и байки травить. Знаешь, у нас речки-то хорошие. Особенно Невра — великая змея Невра — что от моря до самых озёр идёт. Хотя я жил ближе всего к Осенней…

Ну всё, теперь это надолго. Чтоб меня мама с папой так любили, как Беря любит свои речки, крутые берега и голубоватую воду, в которую по пояс заходишь — и всё равно каждый камушек на дне видно.

Спасаясь от его очередного приступа ностальгии, я заявил, что иду себе за завтраком. Вечурик на секунду замолчал, а потом, обидевшись что перебили, ехидно отметил, что кому с утра на работу хочется, кому — на молитву, а Яське, мол, так сразу за завтраком, бока прибавлять.

А вот это было уже обидно. Пристыженный, я выдернул из Кречетова завала на столе чёрный томик молитвенника, обрушив с десяток других книг и отправился уже не за завтраком, а на молитву, не забыв поблагодарить Беркута за напоминание.

Вправду надо было привыкать ходить в местную часовню, а то не видать мне исправления, как своего затылка. Это только кажется, что привыкнуть молиться легко — искушение выбирать молитвы покороче с каждым днём всё сильнее, а с такими порядками недолго докатиться до декларирования двух-трёх строчек в неделю. Я держался уже десять дней, стараясь не допускать в молитве торопливости, а вдумываться в каждый из десяти псалмов, выбранных для начала.

По дороге со мной уже порой здоровались слуги, привыкшие к моему присутствию в замке. Они в последнее время держались группами, боясь ходить в одиночку, но я компанией беспечно пренебрегал. Может, считал, что с таким тютей как я одержимый связываться побрезгует.

В молельне я обнаружил уйму знакомых лиц. Весновница, личная служанка Солнце, слонялась по молельне с видом истинной праведницы. Моланка, монахиня моего корпуса, дежурившая в часовне на этой неделе, чистила подсвечники у входа. Принц Красноцвет сидел с потрёпанной книжечкой у порога и косился на вход, словно кого-то ожидал.

Кое-как поклонившись принцу, обняв Моланку и махнув рукой Весне («цып-цып-цып» поддразнила меня эта «праведница», показав на секунду язычок), я заметил четвёртого знакомца.

Мясных дел мастера, чьё имя я, увы, подзабыл.

Странный в замке был мясник. Высокий, широкоплечий мужчина, которому, судя по виду, едва ли минуло двадцать пять, зачем-то бритый почти налысо, солдаты в армии и то лохматее. Вроде ничем не примечательный, но я за него уже не первый раз цеплялся глазами. На поясе у мясника по-прежнему висела скрученная цепь, которую я уже видел, когда мы с Беркутом искали Кречета по замку.

Мясник был увлечён молитвой, что-то горячо, пусть и неразборчиво шептал, и меня в своём молитвенном настроении не заметил. Я честно попытался его обойти стороной, стремясь поближе к алтарю, но, как назло, зацепился рукавом за тонкую металлическую резьбу на подсвечнике.

Зацепившись, я резко дёрнул рукой, пытаясь освободиться и почувствовал как тонкий, что ваша бумага, резной лист металла по краю подсвечника вспорол мне ладонь. Поморщившись от боли, я медленно высвободил руку, поднял к лицу, чтобы кровь отхлынула к локтю, и пережал правой, здоровой, запястье левой. Мне только на лбу не хватало надписи «неудачник». Порезаться о подсвечник довольно сложно — там острого пара лучей-копий по краям, на один из которых я так удачно напоролся.

Неожиданно холодная кровь стекала по руке, пачкая рясу, хорошо хоть красное на красном почти не заметно. Несколько крупных капель сорвались с тыльной стороны ладони и упали на оброненную мной книжечку.

Я растерянно топтался на месте, смутно припоминая, что пришёл сюда на молитву, но и понимая, что демонстративно возносить хвалу Солнцу по локоть в крови — не тот подвиг, которого ждёт от меня бог. Кровь не останавливалась, порез был глубокий, я всё стоял и тупо смотрел, как из прорези в коже стекает, не оскудевая, липкая краснота. Предплечье и локоть стали влажными, рукав неприятно лип к окровавленной коже.

Крови я не боялся, но от неожиданности впал в какую-то растерянность. Придётся возвращаться к Беркуту, просить перевязать. Я, увы, левша, правой рукой сам себя не перевяжу.

— Нужна помощь, мелкий?

Я обернулся на пророкотавший мне в спину голос и чуть не подпрыгнул, увидев стоящего в шаге от меня мясных дел мастера.

Умные голубые глаза смотрели не с ожидаемой жалостью или вполне объяснимым безразличием, а с опаской и презрением. Или это только казалось?

Немного обалдев, я таращился на мясника, соображая, что помощь мне нужна, но и признавая, что этого страшного дядьку я боюсь и никакой помощи от него видеть не желаю. Было в нём что-то неправильное, тёмное, что-то, что мне решительно не нравилось.

— У тебя кровь, мальчик, — повторил мясник с явной насмешкой. — Помощь нужна?

Одной рукой он потянулся к цепи на своём поясе, вторую сжал в кулак, будто к удару готовился, но вдруг замер, глядя мне за спину.

Щека у него дёрнулась, словно у мясника кольнуло зуб. Он отдёрнул руку от цепи, заставив её звякнуть, но с пояса так и не снял. Зрачки у него странно расширились.

Отцепившись от меня так же резко, как и прицепился, мясник вдруг попятился к стене и вдоль неё заспешил к выходу из часовни.

Я обернулся, обнаружив в двух шагах от себя двух мужчин, стоящих, скрестив руки на груди и провожающих мясника взглядом. Бошки их были где-то высоко-высоко, хрен доплюнешь.

— Я смотрю, ты наконец-то нашёл друга, равного себе, — мгновенно успокоившись, фыркнул я.

Кречет, воплощение терпимости, пропустил мою остроту мимо своего единственного уха. Интересно, чего это мясных дел мастер испугался? Двух переростков и того, что у одного меч при поясе, а второй выглядит так, будто лицом о стену приложился?

— Это Ястреб, да? — заинтересовался второй дылда, мне незнакомый. Голос у него был звонкий и простодушный, и я невольно записал его в потомственные крестьяне, по праву перерождения лишенного наследства в виде отцовского огорода и вынужденного стать слугой в замке.

— Он самый, — отозвался Кречет.

Я, забыв про порез, протянул незнакомцу левую руку и охнул от боли, когда не брезгливый до крови незнакомец ладонь осторожно пожал.

— Пошли, — со вздохом произнёс полдник, — руку тебе перевяжем. Что от тебя мясник хотел?

— Да вроде помощь предлагал, — пробурчал я, следуя за Кречетом и его другом к выходу. А может, зря я испугался мясника? Может, человек мне вправду помочь хотел?

Весновница, при виде Кречета растерявшая всю свою праведность, опустила глаза в пол и боком, как краб в кружевах, уползла за колонну. Друг нашего полдника попытался её окликнуть «Веся, ты чего?», но Веся не вылезла и даже, как мне показалось, шёпотом послала нас на хрен.

Кречета она боялась с первого же дня. Во время его дежурства она не являлась в покои принцессы ни под каким предлогом, а случайно встретив, всеми силами изображала отвращение и спешила скрыться. Зато Беркуту порой строила глазки, радуясь его смущению.

День продолжал преподносить сюрпризы. Принц Красноцвет, как выяснилось, ждал Кречета. Я, видать, и правда много сплю. Что-то я упустил момент, когда младший брат Солнце успел побрататься с нашим монахом.

Мы дошли до небольшой комнатки для стражи, куда новый друг Кречета беспрепятственно вошёл, да ещё и взашей выгнал пару молодых стражников, которые тайком раскуривали там трубку. Стражницкая обставлена была не богато — три скамьи, широкий стол, глиняный кувшин с водой и деревянная миска с яблоками на столе.

Красноцвет чуть не споткнулся на ровном месте — по дороге он, любопытствуя, листал взятый мной со стола молитвенник в чёрном переплёте. То ли читать не умел, то ли картинки искал, но листал быстро, не читая, а просматривая. Кречет с укором выкрикнул «Крас, тише!» и подхватил оступившегося принца за капюшон. Братишка Солнце кивнул и уселся на скамью напротив меня, по-прежнему листая книгу.

Рядом со мной, пыхтя, уселся новый друг Кречета. Я наконец соизволил его рассмотреть, а то до этого случилось отметить только высокий рост. Темноволосый и темноглазый молодой мужчина, судя по нашивке с бурым псом даже не простой стражник, а десятник. Ну и что может быть общего у десятника и монаха? Ещё и принц зачем-то затесался…

— Слушай, ты что, правда это читал? — Красноцвет наконец закрыл чёрный молитвенник и задумчиво взвешивал его на руке.

Я дико смутился, как и всегда, когда дело казалось молитв. Мне всегда было неловко хвастать, что я там что-то читаю или знаю наизусть из божественных книг. Пробормотав, что так, почитываю изредка, но до того же Кречета мне далеко, я попытался забрать у принца книжку, но меня опередил сам Кречет. Так же бегло пролистал, поднял на меня глаза.

— Всегда по этой книжке молишься?

Вот прицепились, зануды теневые!

— Да. Знаю, она для начинающих, такому взрослому лбу уже стыдно молиться по детской книжечке.

— Но так она же… — начал было Красноцвет, но Кречет вдруг тряхнул его за локоть, призывая заткнуться.

И на том спасибо. Не люблю, когда ко мне цепляются какие-то мальчишки, а послать их в лес по орехи нельзя, потому что они, видите ли, принцы.

— Может, хоть с новым другом познакомишь? — буркнул я, покосившись на десятника, как раз заканчивающего рвать кусок ткани мне на повязку. Если от мясника веяло опасностью, то от десятника исходило почти осязаемое простодушие.

Кречет бросил на него быстрый взгляд и, вздохнув, прокартавил:

— Знакомься, Ястреб. Это Волчар.

— Рад знакомству. — Я снова пожал мозолистую руку с длинными, как у настоящего бродяги, пальцами. — И что свело тебя с нашим занудой? Не похоже, чтобы ты готовился к постригу в полдники или любил с ним ходить в библиотеку.

— Волчар видел одержимого.

— Ась? — решив, что не расслышал, мгновенно переспросил я.

— Одержимого, — охотно пояснил названный Волчаром десятник. — Ну этого, что прислугу убивает. Он и меня убить хотел, да Кречет его спугнул. Спас меня, во.

— Истинно так, — важно поддакнул со своего места Красноцвет.

Пожалуй, если бы они сейчас попытались меня убедить, что Дроздовик на следующей неделе женится на Чистюле, я бы и то легче поверил. Одержимого! Которого не может словить вся стража. Которого не могут найти десятки монахов, прочесавших замок. Которого не смог одолеть боевой вечурик. Которого даже армия ищет и не находит. Которого словно никто в глаза не видел. И тут они заявляют, что его видел какой-то там Волчар.

Видимо, мысли эти были написаны у меня на лице, потому что десятник расстроился и отвернулся от меня.

— Креч, он мне не верит!

— Зато я тебе верю, — беспечно заявил Красноцвет. — Я же важнее, чем какой-то там пухлый утрик.

— Вне всякого сомнения, — всё так же обиженно пробормотал Волчар.

— Ничего, мы одержимого поймаем и нам все поверят!

Я нервно хихикнул:

— Вы шутите, что ли? У вас тут что, тайный орден по ловле одержимых? Десятник, монах и принц, в великую тайну посвященные? Звучит как начало хорошей байки.

Казалось, меня пытаются разыграть. Даже не получалось сказать «обмануть», это больше на шутку походило.

Полдник вздохнул и попросил Волчара перевязать мне руку. Десятник с готовностью поставил на стол наполовину пустую бутылку и выложил полосы ткани. Благо, что я не заорал, когда мне на ладонь плеснули из этой бутылки, жглось ужасно. Пока стражник, насвистывая, бережно перебинтовывал мне руку, Кречет принялся рассказывать свою бредовую историю.

Началось всё несколько дней назад, как раз в канун Дня рождения принца Красноцвета. Оказывается, что после того, как я убежал помогать на кухню, к Кречету заявился этот самый Волчар. Наш полдник, умница каких мало, его, разумеется, в покои Солнце пускать не хотел и почти час пытался шёпотом послать дальним лесом. Волчар лесом не посылался, требуя разговора. По итогу Кречет «с соблюдением всех мер предосторожности и так и не покинув покоев принцессы» согласился поговорить с чудным десятником. Чудной десятник поведал тянущую на бред историю, что он уже на протяжении месяца охотится за одержимым, который не просто является ему, а ещё и за нос водит, но ему почему-то никто не верит, считая пьяницей или сумасшедшим. С другой стороны, я, невольно поставив себя на его место, тоже не совсем понял к кому надо обращаться, если тебя не слушает даже храмовый жрец, да ещё и все друзья считают, что не одержимый к тебе является, а птичка-перепил. В общем, всё взвесив и сообразив, что от простого люда помощи ждать не приходится, Волчар идёт к единственному своему знакомому монаху — «боевому» дяде Славе из Вечернего корпуса. «Боевой» дядя выслушивает бедолагу и, не веря до конца, отправляется втихаря за ним следом. Убедившись в существовании одержимого, дядя Слава собирается на завтра же бежать к Дроздовику с докладом и… да, становится тем самым монахом, которого убивают вместе с двумя стражниками и фрейлиной. То есть, единственный, кто верил Волчару, погибает, и он снова остаётся со своей тайной один на один. Пока всё это больше тянуло на страшную историю, которые нам в келье травил не обделённый больной фантазией Скорослав. В общем, промыкавшись недельку, Волчар решил обратиться к кому-нибудь из свиты Солнце. От меня и Беркута он помощи не ждал, потому что мы летать не умеем и его не впечатляем, так что оставался только Кречет. Но и Кречет ему не то чтобы поверил. Просто выслушал и пообещал подумать над этой проблемой, но не более. Однако одержимый очень не любил, когда про него рассказывали. Стоило Волчару отойти на сотню шагов от покоев — на него напал этот самый одержимый, вот на морде у него доказательства ещё не зажили — длинные, тёмно-розовые рубцы. На счастье десятника подоспел Кречет, который каким-то неведомым простым смертным вроде меня образом почуял неладное. Он своими глазами видел одержимого и готов теперь подписаться под каждым словом десятника.

А ну-ка стоять.

— В ночь перед праздником в честь принца Красноцвета, да? — стараясь говорить осуждающим, «нехорошим» голосом поинтересовался я. Волчар закивал, Кречет вдруг слегка побледнел. — Это ты тогда ушёл с дежурства и бегал по коридору, спасая прекрасных стражников?

— Меня не было пару минут! — возразил Кречет сердито.

Где-то я это уже слышал. «Да я на пару минут на крик отбежал, куда она из ванной деться успела, не знаю…». Они думает, что ему поблажка будет, раз Беркут ту фрейлину не спас, а Кречет этого Волчара вытащить успел?

— Ничего не случилось! — оправдываясь (дожили — передо мной Кречет оправдывается!) продолжал полдник.

— Ах ты крыса, веры недостойная, — трагично произнёс я, качая головой.

Шикарно. Я — лучший охранник для Солнце. Хотя бы потому, что я один никуда не убегаю и не бросаю её одну. Может, начать требовать звание монашеского десятника или хотя бы лишнюю руну?

— Но ведь ничего действительно не случилось, — попытался вступиться за своего дружка юный Красноцвет.

— Случилось, — возразил я, продолжая качать головой. — Кречет, она же тебе поверила, что ты лампу стражнику в коридор вынес и никуда не уходил далеко. Ты понимаешь это? Ты Солнце обдурил! Тебя совесть не мучает? Хотя бы капельку?

Действительно, для них, умных таких, ничего не случилось. Ну, отбежал на пару минут, спас вон целого десятника, принцесса же пропасть не успела. А Солнце, которой в ту ночь помимо кошмара приснилось, что к ней явилась Тень с шевелящимися волосами, можно и солгать, что это был дурной сон и что Кречет не уходил дальше порога.

Солнце, на самом-то деле, тоже та ещё болтунья, мы с ней, если уж разойдёмся, можем часами трещать, как две довольные обществом друг друга птички. На этом фоне мы и прикипели друг к другу, как родные — пожалуй, я уже знал о принцессе больше, чем старина Сокол. Она знала и про мою семью, отдавшую меня в храм после того, как родился мой младший брат, совершенно здоровый и прекрасно меня заменивший (чудо, что я так разоткровенничался — стыдился же этой истории, скрывал). Она знала, что воровал прежде с кухни вкусности и успела выведать, что я всегда тайно мечтал о собственной, только мне преданной лошади, как у кочевников, и что я сплю на службах. Откровенность всегда кроется только откровенностью — и я был счастливым слушателем всяких ерундовых историй принцессы, вроде того случая, когда единственный нешипевший на Солнце котёнок издох от чумки, пачки писем из степей, которые ей отправлял младший брат Слышащего-Тысячу-Шёпотов, знал о том, что отец Солнце приставил к ней Л’дику чтобы иметь связь с дочерью в обход Миронеги. Были и более жуткие вещи — о потере сил Солнца, о полном беспамятстве в моменты транса, о кошмарах, возвращающихся снова и снова. В ночь перед праздником в честь Красноцвета она проснулась от очередного кошмара — и оказалась в тёмной комнате, а на постели её сидела невесомая тварь с шевелящимися волосами, то ли призрак, то ли видение. Кречета же в комнате не оказалось.

Она говорила, что от второго сна, про призрака, сидящего на кровати, впала в истерику, закричала, скатилась с постели — и поняла, что проснулась окончательно. Призрак исчез, а Кречет уже стоял над душой, недоумевая, что произошло. Я и сам поверил, что одиночество в тёмной комнате ей приснилось — не мог же Кречет оставить госпожу, это ж вам не Беркут, которому на месте не сидится?

Оказалось, мог. И оставил. Да ещё и наплёл такого, что слушать мерзко.

Небесное светило мне в глаз, эти два олуха вправду моя ровня. Ничем не лучше, даром, что рун лишних на себя навешали.

А спустя минуту мне стало паршиво по другому поводу. Я просто представил, как бы поступил сам, если бы нападение пришлось на моё дежурство, и я стал бы невольным свидетелем того, как одержимый расправляется с новой жертвой. Я бы, разумеется, не кинулся бы на помощь, как Кречет и Беркут. Я бы просто остался в комнате, разбудил Солнце, подпёр дверь стулом, сел посреди комнаты и начал бы чередовать вопли «стража, на помощь!» с молитвами по своей чёрной книжечке. Не потому, что я такой ответственный и послушный. Просто я в отличии от них трус. Я бы испугался — смерти, наказания за отлучку, неизвестности, собственной беспомощности перед одержимым, и никуда бы не пошёл.

Стало стыдно перед Кречетом. Причём настолько стыдно, что я даже вслух ему покаялся, не сходя с места: за то, что посмел мысленно осудить спасшего жизнь человеку коллегу, сочтя себя самым умным и ответственным. Нам ведь, утрикам, нельзя никого осуждать. Мы должны даже бродяг подгорных считать родными братьями и сами себя уговаривать, что не знаем всего их жизненного пути и Солнце судья этим несчастным, а не мы с вами.

Кречет с моих слов неожиданно развеселился.

— Самый умный и ответственный, ты мне скажи, пожалуйста, чья сейчас очередь в северной башне сидеть?

Я на несколько секунд примолк, пытаясь вспомнить. Так. Беркут был в ночь, я должен был быть в утро, Кречет — в день. С Кречетом мы поменялись, потому что я умею уговаривать и ненавижу дежурить по утрам. До обеда я свободен, а с обеда и до вечера должен сидеть при Солнце. Беркут с дежурства вернулся и мается дурью в нашей келье. А Кречет почему-то ломает мне ладную картину дня и не сидит в северной башне с принцессой, а со всякими десятниками по замку шляется.

Я в ужасе уставился на полдника. Неужто он настолько охренел, что, обнаружив моё опоздание, просто встал и ушёл, оставив Солнце одну?

— Всё ждал, пока ты спросишь, почему я ушёл, не дождавшись тебя, — миролюбиво ответил Кречет на мой осуждающий взгляд. Я в растерянности переводил взгляд с Волчара на полдника, с полдника на принца, так и не поняв, что происходит.

— Господин Сокол приехал утром! — наконец успокоил меня Красноцвет. — Сразу забрал Солнце к себе на разговор. А с ним — десяток вечуриков с Дроздовиком во главе и тётя Чистя с дядей Остролистом и какими-то вашими, из Утреннего. Друзей Кречета никаких не приехало, вот он и пошёл с нами в часовню, всё равно Солнце при господине Соколе никакая свита не нужна.

Полминуты я ошарашенно молчал, пытаясь осознать, что сказал принц. А потом медленно, будто кот, почуявший раненую голубку, начал красться к двери: сначала бочком, не вставая, отполз на самый край лавки, сполз с лавки и на полусогнутых ногах отступал к дверям. Волчар с Кречетом мне там что-то бормотали, приглашая поучаствовать в поимке одержимого и разделить с ними славу ловцов Теней, но я был не тщеславен и всё так же труслив. Ловить Тень я не хотел, но отказываться сейчас не стал: ещё начнут уговаривать, затянется беседа на час. А мне пора. Меня ждут. А даже если не ждут, я всех жду и жажду увидеть.

Чистоглазка была здесь! Моя несравненная Настоятельница, оплот снисходительности к моим грехам и слабостям! А с ней ещё «дядя» Остролист, с которым я вообще келью пять лет делил, а теперь, когда он дорос до переходного монаха и получил отдельную, поддерживал теплейшую дружбу. А ведь там ещё какие-то там «из Утреннего»! Без разницы какие, я уже настолько истосковался по своим, что был готов удушить в объятиях вредного Долгослава и чокнутого деда Лучезара.

— Ястреб, — попытался меня окликнуть Кречет, заметивший, что я просто киваю на все его предложения. — Ты куда засобирался? А поимка одержимого?

Ястреб поклялся здоровьем своей мамы, что одержимого обязательно поймает, но не прямо сейчас. Если Кречету угодно, помимо одержимого, Ястреб ещё переловит всех крыс, чердачных голубей и нечистых на руку стражников, тырящих свечи из коридорных светильников. Я бы прообещался ему хоть падающую звезду отловить, если бы это ускорило наш поход к Чистоглазке и прочим.

— Да отпусти ты его, — засмеялся десятник, глядя на меня куда снисходительнее. — Ишь глазёнки сверкают. Он сейчас сквозь щель под дверью прошмыгнёт, так хочет сбежать.

Кречет хмыкнул, спрятал во внутренний карман накидки чёрный молитвенник.

— Что, так уж хочется немедленно к своим?

— Бродягу и в храме тянет в канавы, — благодушно согласился я, припомнив ещё утром пришедшуюся к слову поговорку.

Видимо, уместной поговорка показалась только мне, потому что Волчару и Кречету она не понравилась. Они сразу замолчали, переглянулись и до того демонстративно стали друг друга о чем-то расспрашивать, будто я из комнаты вовсе испарился.

Так и не дождавшись подсказки отвернувшегося Кречета, я умоляюще и без особой надежды глянул на Красноцвета. Вопреки ожиданиям, юный принц мне с охотой подсказал. Он демонстративно помахал ладонью у себя перед лицом и, скорчив рожицу, кивнул на Волчара.

Я покосился на десятника и снова устыдился своей глупости.

На самом деле я никогда не видел настоящих бродяг — они же потомки горцев, но зато видел картинки в книжках, да и всяких мерзких историй слышал предостаточно. И вот Волчар был вылитый такой бродяга из книжки. Такое же вытянутое, скуластое лицо с острыми чертами, тёмные глаза с северным разрезом, длиннющие пальцы, серые волосы. Не хватало только запаха перегара и помойки, которым от бродяг, по слухам, тянет на сто шагов. Все бродяги, это известно, целыми днями пьют. Все бродяги злы и ненавидят детей Солнца за наши богатства и успехи, но сами и пальцем о палец ударить не хотят, чтобы с нами сравняться. Все бродяги жестоки и непроходимо, до комичного глупы.

Конечно, в столице на Волчара мало кто внимания обращает, сравнить не с кем, у нас эти бродяги по канавам не валяются. Но он был чистый бродяга и любой внимательный человек сразу бы увидел в нём не просто странновато выглядящего мужика, а потомка богомерзкого народа. А встречают, как известно, по одёжке и мордашке. Похож на бродягу? Ясно, значит, тупой. Видел одержимого? Интересно, но, раз ты похож на бродягу, то ты наверняка просто бредил спьяну. Говоришь, тебе тот убитый вечерний монах верил? Ничего святого у вас, бродяг, нету, память умершего не уважаешь, к своим бредням приплетаешь!

В истории Волчара даже появилась некоторая логика. Кто бы поверил бродяге, если бродяг ненавидят все? Разве что Кречет, и то потому, что, как и я, бродяг в жизни не видел и наверняка не сразу эти ужасные черты в Волчаре разглядел.

— Может всё-таки отправимся на встречу к тёте Чисте и дяде Остролисту? — перебив их бессвязную болтовню, невинно поинтересовался я.

Волчар, по счастью, не злился. Выходя из комнаты хлопнул меня по спине, заявил, что они с Кречетом не тати какие-то, чтобы бедного меня своей компанией утомлять, когда ждут друзья из корпуса.

Я на всякий случай спросил, кто такой «тать» и с моего вопроса десятник отчего-то расхохотался.

Можно было отправляться хоть сейчас, но я зачем-то увязался за Кречетом. Знаю я этого пройдоху. Отойдёт на пять минут принца Красноцвета учителю передать и потеряется до следующего дежурства, лишь бы на людях не появляться. Ну нет, не при живом-то мне, как обычно говорит дед Лучезар. Я эту нелюдимую заразу приучу к прогулкам в больших, тёплых компаниях.

Волчар распрощался с нами у часовни, где всё-таки собирался провести хоть полчаса, а то «как лодырь окаянный, два дня на молитву не ходил, перед вами, монахами, стыдно». Принца Красноцвета пришлось действительно провожать до Вечерней башни и сдавать учителю, который успел мне поведать грустнейшую историю. Оказывается, лет семь назад он женился на славной девушке, которая, увы, не могла понести. Когда об этом пронюхали в храме, учителю и его жене немедленно всучили какого-то сиротку-подкидыша, наболтав, что бездетность — дело грешное, и раз сами не рожаете, то вот, воспитывайте чужого как своего. Спустя полгода, видя покорность учителя, в храме ему всучили ещё одного младенца, наболтав так же, что где один сын, там и второй, друг другу будут братьями и друзьями, всё равно своего не родите. Учитель вправду был не против, приёмных детей своих он любил, но, словно в насмешку небес, буквально через полгода после появления второго сынка учительской женушке поплохело, а вызванный лекарь поставил ей самый что ни на есть утешительный диагноз: беременна. И вот теперь у них три сына-погодки, ходят гуськом под стол и вопят. «А жена снова беременна…» — сетовал учитель тоскливо. — «Семь лет ничего, сидели, ноги на печку закинув, в потолок по вечерам плевали, а теперь за два года троих приобрели и четвертый на подходе… Солнце-бог надо мной издевается, что ли, как думаешь, юный монах?». Юный монах в моем лице охал, удивлялся божьим чудесам и мысленно хихикал. Это только кажется, что бог нас не слышит. Слышит, ещё как слышит, и даже молитвы наши исполняет, но порой сбывшиеся желания кусаются не хуже горестей. Давно же известно, что самая мудрая молитва — «да будет всё по воле твоей».

Когда учитель выговорился, а принц Красноцвет смирился с необходимостью чему-то там учиться, мы с Кречетом заспешили в сторону Сапфировой залы. Точнее, я заспешил, а Кречет по пути вечно пытался куда-то потеряться, но я его упрямо тащил за собой.

— Нужно идти забирать принцессу Солнце, встреча с господином Соколом уже закончилась небось, — на ходу придумывал он оправдания. — Я, кажется, забыл у Красноцвета забрать кое-что. И я так и не сходил в часовню, надо туда вернуться, я тоже не тать окаянный, молитвы пропускать.

— Вот про Красноцвета совсем ерунда, — отмахнулся я. — Он твои «кое-что» точно сохранит и вернёт. Сам-то заметил, что мальчишка тобой притворяется? Волосы распустил, рубашку носит без пояса, как рясу, книжку себе подмышку запихнул, и рожицу делает постную, недовольную, вылитый ты.

— Клевета, — недоверчиво отозвался Кречет.

— Сам посмотри в следующий раз. Чувствую, все уедем из замка с сувенирами. Ты себе Красноцвета заберешь в полдники, Беркут Грознослава в вечурики уведет.

— А ты Огнемира?

Я загадочно промолчал. Огнемир храмом не интересовался, а я, грешным делом, рассчитывал на целую принцессу Солнце. Вот приведу её в свой корпус, станет она такой же утричкой, вот Сокол-то удивится. «Дорогой дедушка, я собиралась провести жизнь в затворничестве и разведении блох на белых собаках, но пришёл Ястреб и я осознала, что мой путь пролегает в Утренний корпус!».

Про мясника я к тому времени уже забыл, хотя и стоило поделиться своими предчувствиями с Кречетом. Но кто ж знал, что эти мои предчувствия вообще что-то значат?

Ну да ладно.

Всё это меркло рядом с тем, что я услышал, когда уже подошёл к Сапфировой зале, где по словам Кречета отдыхали гости из Королевского Храма. Я услышал голос Дроздовика.

Дорогого настоятеля Дроздовика, как уже говорилась, я боюсь до заикания, хоть он и мелкий, и пищит в злости как молодая девица. Меня вот это вот, на самом деле, и пугает. Рослый Волчар со своей бродяжьей мордой рядом с нашим Дроздовиком не стоял. И хотя я не опускался до преклонения перед Настоятелем вечуриков, как тот же Беркут, но я его, как бы это выразиться… немного обожествлял.

Дроздовик был чем-то вроде страшной сказки для нерадивых утриков. Меня им даже пугали в детстве.

Когда я шёпотом рассказал об этом Кречету, Кречет отмахнулся, что Дроздовиком пугали даже Сокола. Угрожали, что выгонят из вечуриков и запишут в Полуденный корпус, чего Сокол боялся до икоты.

Из-за украшенных красным стеклом дверей доносился визг Настоятеля:

— Оба дураки! И нечего мне уши мёдом поливать! Одного послушай, так он страшнейшего преступника за прямое неисполнение моего приказа всего-то чуток припугнул и нечаянно серпы вырвал, второго послушай — так у нас тут беспредел и самоуправство моих любимчиков, а он бедный-несчастный, Солнцем недолюбленный!

Дроздовику возражали, но уже не так громко и визгливо, ни слова не разобрать. Настоятель не унимался:

— Да случись это при мне, я бы об вас, обормотов, даже серпов марать не стал — за уши бы пару раз по этой треклятой лестнице вверх-вниз протащил, чтоб мозги обратно из задниц в головы перетекли! Выискались, гер-р-рои! Ты чего куда попало с дежурства бегаешь, а? Тебе кровь дедушки-кочевника покоя не даёт? Я тебя для чего Соколу рекомендовал, чтобы ты тут по замку кочевал, едва бабский крик услышишь? Ты за одной-то бабой уследить можешь?!

Кречет удивлённо приподнял брови.

— Беркут? — шепнул он чуть слышно.

Я кивнул. Интересно, если мы всё же зайдём, Дроздовик ором попросит нас выйти или заткнётся и отцепится от нашего вечурика?

— А ты чего башкой мотаешь, хихикаешь, а, выродок горцев? — продолжал надрываться Дроздовик за дверью. — Не хватало только чтобы из-за слепышика вроде тебя у меня под носом моих же монахов выгоняли! Понаехали из провинций, где я вас, дебилов, только беру?!

Кречет вздохнул, заявил, что «хватит, наслушались» и решительно открыл дверь, пропуская меня вперёд.

Глазам нашим предстал Утренний корпус во всей своей красе. В центре залы стоял длинный стол. За столом, лицом к лицу — Беркут и этот его патлатый староста, что ему серпы выбил в день пропажи Солнце. На столе — наш любимый Дроздовик, орёт как потерпевший, выплясывая перед своими питомцами гневный танец. А вокруг — на подоконниках, на коврах, на соседних столах — два десятка утриков с кружками. Пьют чай и смотрят представление. Нет в нашем корпусе смельчаков, способных перебить взбешенного Дроздовика.

— Нам повезло, — шёпотом сказал я Кречету. — Мы теперь будем знать правду. Завтра эта история обрастёт с подачки других утриков не совсем правдивыми подробностями. Беркут и его приятель будут в ней кататься в ногах у Настоятеля, моля о прощении, Дроздовик будет материться как моряк с Архипелага, всё это будет на глазах у мрачно кивающей в такт обвинениям королевы Миронеги, а Жаворонок будет лезть под руку и просить высшей меры наказания за обиженную сестру…

Словно я свой корпус не знаю.

— А мне казалось, Утренние монахи не должны лгать.

— Не должны. Но это не совсем враньё. Это почти фольклор, — смущённо пояснил я.

Сплетни Утреннего корпуса — это же почти притчи. Врать мы и в самом деле не имеем права, но как-то складывается, что про «приукрасить» в заповедях ничего нет и мы вечно всё слегка коверкаем, добавляя в историю перца. Не знаю, это правда что-то коллективное. Я сначала таким не был, но и ко мне прилипла та же привычка «приукрасить».

— Ну? И кто из вас, выходит, виноват? — с угрозой вопросил Дроздовик, коршуном оглядывая своих монахов.

Беркут подорвался первым.

— Я, господин Настоятель, только я виноват в случившемся, по моей невнимательности…

— На мне вина, учитель, один я, я гневе погрязши, корпус позорил…

— Не слушайте его, правильно он мне серпы выбил, дурак я, дурак…

— Да и не сделал Беркут ничего дурного, я сам коня из комара раздул, я бы лучше помогал, чем…

— Так от моей ошибки вся эта круговерть поперла, я всех подвёл, Солнце-бог нас прости…

Выкатившись из-за стола, Беркут и его староста сбились плечом к плечу, как держащие оборону воители, и принялись наперебой брать на себя вину. По рядам моих собратьев прокатилась волна хохота. Тактика была верная, но паясничали эти молодцы до того откровенно, что видно было даже мне: каются для виду.

Дроздовик в бессильной злости переводил взгляд с одного на второго. Видно было, что он уже наорался, а ещё видно было, что растаскивать кающихся подопечных на глазах хохочущих утренних ему как-то неловко.

Беркут со старостой чуть не подрались ещё раз, так спорили, кто больше виноват.

Я тем временем разглядел в ближайшем к нам ряду мелкого, вертлявого монашка, сидящего скрестив ноги на полу. Ничего особенного для того же Кречета в монашке не было — обычный двухрунный малолетка лет тринадцати от роду. Зато мне стоило немалых усилий просто окликнуть его шёпотом, а не орать на всю залу, что тот Дроздовик:

— Сокольник! Коля!

Сокольник — это младший в нашей келье. Ну, по возрасту младший. Рун у нас с ним одинаково, но он младше меня на три года, да еще и такой же, как и я, «подкидыш» — родители сдали его в храм за то, что Коля родился предрассветным. Назван, кстати, в честь самого Сокола.

— Коля! — я, пригнувшись, рыбкой (очень неуклюжей и шумной рыбкой) нырнул в толпу утриков. Меня заметили и зашептались, порываясь схватить за рясу и усадить рядом с собой, но я всё же в первую очередь добежал до Коли.

В отличии от меня Коля Дроздовика не боялся совершенно, и его радостный крик «Я-я-яся!» перекричал даже кающихся вечуриков. Дроздовик с неудовольствием обернулся.

Утренний корпус осознал, что представление про Беркута пришло к логической развязке и дальше ничего интересного не будет, мигом переключившись на моё возвращение. Все вдруг повскакивали, загалдели, а некоторые и вовсе полезли обниматься. Слева от меня аж подпрыгивал взбудораженный Сокольник, справа хватал за локоть Огнеслав, сзади взлохмачивала волосы Лиственница, а я едва-едва успевал здороваться, дробя всем предназначенный «привет» на множество маленьких личных приветствий. Златосвет, Лучемира, Громослав, Светлоглазка, Добронега, Лебедь… Ох ты ж, даже тётю Голубку отпустили в замок, я думал она в школе занята до самого Солнечного Дня… Остролист, даже не пытаясь пробиться, махал мне из-за спин младших собратьев. Небесное светило! Даже дед Мирослав из вечуриков здесь! Правда, уже в нашей рясе. У него как раз пятая семилетка к концу подходила, он всё говорил, что на старости лет в наш корпус перейдёт… перешёл вот, значит. Скорослава только не хватает, не всех соседей по келье привезли мне на радость…

Вопросы они мне задавали так быстро, что я не то что отвечать — я осмыслить эти вопросы не успевал. Чувствовал себя щенком, по неосторожности попавшимся восторженной детворе, который даже тявкнуть не может, так его затормошили.

— Ва-а-а славу нашего брата Ястреба, охранителя Солнце-бога! — крикнул Огнеслав и тут же принялся спасаться от праведного гнева Остролиста, который расценил его выкрик как богохульство.

Охранителя Солнце-бога вытолкали, чуть ли не на руках отволокли к центру зала и усадили на заботливо взгромождённую на стол подушку. Дроздовик шатался в отдалении рассерженным котом, громко спрашивая, что это за балаган и почему у нас двухрункам оказывают такие настоятельские почести. Беркут, коварный кочевник, уже смешался с толпой моих собратьев и подстрекал самых невнимательных крикнуть «во славу будущего Королевского Жреца Ястреба!» и «благослови нас Ястреб, Солнце-богом избранный!». И это я ещё считаюсь паяцем после таких выходок?

Кречет наконец-то потерялся, оставив после себя грустно приоткрытые двери. Тьфу ты. Опять сбежал.

— Задаём вопросы по очереди, не орём! — перекричав весь корпус, завела Добронега.

Первым вопросом, заданным внятно, оказался вопрос видел ли я одержимого. Я честно ответил, что нет, но зато меня буквально окружают люди, которые этого одержимого видели. Вопрос, как проходит поиск одержимого, я перенаправил, нагло ткнув в Беркута пальцев и проорав «а ловлей у нас тут занимается во-он тот небритый кочевник!».

Кто-то немедленно вцепился в Беркута и начал его пихать в мою сторону. Видимо, желали усадить нас рядком и как следует расспросить. Беркут отбивался как мог, даже вывернулся из накидки и перепрыгнул через кого-то, сидящего на полу, но его всё равно ласково отловили и поволокли в мою сторону.

Вечурику это совсем не понравилась. Он махал на меня единственной свободной рукой и кричал:

— Я здесь при чём? Вот ваш Ястреб, коси его налево! С него с-спрашиваете!

— Так он одержимого не ловит.

— Здрасьте! А что он, по-вашему, делает?

Двадцать пар пытливых глаз уставились на меня.

— А я просто охраняю принцессу, — отрубил я, скрещивая на груди руки.

— Кстати, о принцессе! — тут же нашлась с третьим вопросом Светлоглазка. — Даром тебя, что ли, в замок отпустили? А ну, подавай сплетней про принцессу, богоизбранный ты наш!

От этого громкого и неуместного слова — богоизбранный, небесное светило мне в глаз! — я вдруг почувствовал себя страшно неловко. Как будто меня вывели на площадь пред очи всех трёх корпусов и сказали «А это Яся, он только что поклялся, что за пять минут вымолит вам негаснущее пламя, исцеление всех мозолей и воскресит померших на той неделе от мора цыплят!».

— Нету сплетен, — огрызнулся я, зябко поводя плечами. — Про неё даже утрик ничего придумать не сможет — она ещё хуже, чем Кречет. Целями днями то за книжкой, то с вышивкой, то замковыми делами занята. Тихоня и праведница. Только собака вот, собака у неё и правда белая, это есть.

Меня спросили, кто такой Кречет, похуже которого Солнце. Я объяснил. Кречета вспомнили и удивились, как я с ним уживаюсь. Я признал, что уживаюсь отлично. Кречет, пусть и зануда, как и все полдники, но в остальном неплохой монах. Кто-то выкрикнул, а правда ли Беркут кочевник, и я, безбожно путаясь в родичах коллеги, сказал, что кочевницей была у него тётя бабушки со стороны матери. «Прапрадед у меня кочевник, сова ты бестолковая!» — заорал Беркут из толпы.

— Да хоть собака брата прадеда, — фыркнул я. — Сам сюда иди и пересказывай свой род хоть до седьмого колена, а мне врать не мешай!

Я честно думал, что Беркут, не любящий ораторствовать и почти стыдящийся своего не к месту появляющегося на людях заикания, сейчас лишь кулаком мне погрозит, но он вдруг выпрямился и, уже без помощи слушателей, пошёл к моему столу. Уселся рядом, закинув ноги на стоящую рядом лавку и уставился на меня нехорошим таким, холодным взглядом. Мне вдруг стало не по себе.

— Беркут! — окликнул вдруг Златосвет из первого ряда. — Раньше слухи ходили, что ты уже при принцессе состоял в провожатых. Она поэтому предыдущих выгоняла, а тебя оставила?

— Слухи! — не моргнув глазом ответил Беркут, наконец отводя от меня взгляд. — Слухи у вас вечно такие ходят, что уши вянут. Меня же оставили… кхм… я думаю, меня за компанию оставили. Солнце же лишь один из нас приглянулся, остальные двое так, ему в подспорье остались, подменяем фаворита королевского, когда он дрыхнет.

— Так вас обоих прислали просто подменять иногда Кречета?

— Вот бы Кречет удивился, узнай он, что он тут по мнению Утреннего корпуса в любимчиках у принцессы ходит, а, Яська? — Беркут ткнул меня локтем. — Чего ты глазки опустил? Ну, не скромничай, не скромничай.

Утренний корпус малость поутих. Взгляды их стали настороженными.

Сердце моё ухнуло, проваливаясь куда-то в брюхо.

— Ястреб? — осторожно то ли окликнула, то ли уточнила тётя Голубка.

— Ястреб. — Беркут хлопнул меня по спине с такой силой, что я едва не слетел со стола. — Собственно, человек, которому мы обязаны тем, что остались в Новом замке. Именно он сумел сразу понравиться принцессе и благодаря тому, что он за нас замолвил словечко… или двести словечек, в словоохотливости ему не откажешь… нас с Кречем оставили тоже. Правда, Ястреб?

— Правда, Ястреб?! — подхватили вопрос мои собратья, не дав мне даже шанса вставить ещё двести словечек чтобы оправдаться. Я тщетно разявил рот, надеясь как-то перебить зародившийся гомон, но куда там!

— Так это не сплетни были?! Соколу был знак о тебе, ты действительно избран Солнце-богом?

— Лучезар предупреждал, что Яську не просто так забрали!

— Ух ты ж, недаром тебя даже Настоятели наши всегда выделяли!

— Так ты что, вправду избранный?!

Небесное светило мне в глаз!

Нет-нет-нет! Только не надо мне вот этого вот всего!

Утренний корпус — народ впечатлительный и помешанный на охоте за живыми примерами святости. Это у полдников к праведникам выкачен такой список требований, что читать страшно. Прижизненно они никого, кроме Королевских Жрецов, праведниками не признают. Иногда складывается впечатление, что для того, чтобы стать святым в Полуденным корпусе нужно помереть, искупив смертью все мелкие грехи вроде ковыряния в носу по большим праздникам, а потом уже в виде нетленных мощей приползти на оценку в Полуденный совет, и ещё поругаться с господином Телеем на тему того, что твои мощи вправду нетленные, а не просто хорошо сохранились в погребе. Вечурики, вот они гребут в святые с поблажками, у них даже есть святые пьяницы, покровители прочих пьяниц, святые сквернословы, покровители молчунов, и прочие люди интересных качеств. У нас святых как звания в общем-то нет.

Но есть, сбереги меня Солнце-бог, избранные.

Как хорошо (наверное) быть святым! Прожил жизнь как получилось, умер и в посмертии обнаружил, что пережившие тебя товарищи тобой же пополнили сонм святош. И как ужасно (уверен в этом!) быть избранным! Утренний корпус не будет ждать, пока избранный богом помрёт, он начнёт его эксплуатировать ещё при жизни. У нас предыдущего Настоятеля так загоняли до того, что он утопился в расцвете старости. Господин Сычевок, вы же Солнцем избраны, вы в сову превращаетесь, помолитесь так, чтобы у нас на огороде одуванчики в кукурузу переродились, господин Сычевок, вы же будущее и прошлое видите, а увидьте, куда я положил свой левый сапог, спьяну возвращаясь из таверны, и всё в таком духе. И ладно требования — от тех, кого наш корпус объявлял избранными, начинали требовать соответствовать. Это у полдников иерархическая чехарда, каждый пытается выше всех прыгнуть, а у нас — братство равных, славное, милое моему сердцу братство равных и совершенно не хочу выделяться!

Засмеют же! Небесное светило, это же курам на смех: я и так ходячая нелепость, бестолочь, сова-сплюшка, а тут меня сейчас в богоизбранные любимчики Солнце-бога запишут и всё, баста! Это же просто смешно: Яська-совун и вдруг в друзьях у принцессы Солнце!

Ох и отыграется сейчас Беркут за все мои шутки про то, как он к Солнце неровно дышит…

— Беркут приукрашивает, — отчаянно возразил я, пытаясь выглядеть спокойным. — Она хорошо ко мне отнеслась, но ничем не выделила.

— Ага. А разве принцесса не сказала в первый же день, что про нас с Кречетом подумает, а тебя точно оставляет?

— Это шутка была!

— Ничего себе шутка! А ленту кому дали? Крылатую метку, а?

— Нам троим!

— Тебе одному, а ты уже её на троих поделил!

По рядам утриков пробежался восхищённый вздох. Беркут ухмылялся.

— Ты при ней больше всего времени проводишь, даже на наших дежурствах сидишь в башне. Так что, если нужны поблажки от самого Солнце-бога, — завёл он медовым голосом, — теперь знаете к кому обращаться. К лучшему другу принцессы Солнце, который в вашем корпусе как раз и состоит.

Я вскочил, почти задыхаясь от ужаса. Да что б у тебя язык отсох!

— Я просто самый бесполезный в свите, я одержимых ловить не умею, я молитв почти не знаю, вот и делаю, что могу, а могу быть болтуном и подхалимом, сидеть и поддакивать ей, вот и делаю, делаю что могу! — почти крикнул я и обернулся к своим, отчаянно надеясь, что мне они поверят больше, чем Беркуту. — Я правда просто стараюсь не оказаться в опале, просто чтобы меня не выгнали, вот и стараюсь быть… дружелюбным. Может это и выглядит со стороны глупо, ну а что я могу поделать?

Златоствет кашлянул, приподнял руку, привлекая моё внимание.

— Но если ты вправду больше всех времени проводишь при ней и, как сказал Беркут, вы подружились…

— Какое подружились? — воскликнул я, взмахивая руками. — Какое ещё, небесное светило, подружились?! Вы кому верите, этому зубоскалу? Монах подружился с принцессой, вы что, легенд старых наслушались? Она же Солнце, Солнце, крени этот мир налево, какие ещё личные друзья у бога? Я при ней шутом скорее состою, чем другом! Отстань, Беркут! — Я вывернулся из-под рук вдруг попытавшегося вцепиться мне в плечи и чуть ли не зажать рот рукой вечурика, спрыгнул на пол и объявил, разведя руки в стороны: — Она — Солнце, сосуд для божьих сил, а не какая-нибудь маркиза-фрейлина, про которую можно распускать слухи, что она с монахами дружбы водит. Все помнят, что такое Солнце? Или мне Кречета позвать, чтобы он объяснил? Да отстань ты, Беркут!

Я снова отскочил и обернулся, готовый пихаться, но Беркут меня больше не нагонял. Бледный, как смерть-сова, он сидел на полу и уже не выглядел таким задиристым.

Меня успокоили, объяснили, что никто меня любимчиком Солнце не считает и вовсе не собирался распускать каких-то неуместных сплетен. Спросили, чтобы перевести тему, о королеве, принцах, порядках в замке, наперебой пересказали свежие новости, которые я уже не мог толком запомнить. Мысли путались. Почему-то было стыдно и ладони неприятно жгло от волнения. Беркут, набрехавшись, тоже примолк и слонялся вокруг меня вежливой тенью.

Радости от встречи с родным корпусом как будто не бывало. Я себя чувствовал маленьким, глупым и беспомощным, проспавшим самую главную службу в своей жизни, опоздавшим на встречу с наконец-то навестившими родителями, потерявшим любимый талисман, прилюдно упавшим в грязь.

Сначала меня пытались растормошить, но я не отвечал, а то и головы не поворачивал, и от меня отстали. Я даже не стал долго беседовать со вскоре присоединившейся к нам Чистоглазкой, хотя она порывалась меня заобнимать и засыпать вопросами. Внутри всё горело от нехорошего предчувствия. Я всё ждал какого-нибудь грома, молний за окнами, дребезжания стёкол, криков, а вокруг было только прояснившееся после дождя небо, птичий щебет, весёлый гомон.

Что-то я сделал не так. Что-то упустил, где-то ошибся, но напрочь забыл, где и когда поступил неправильно.

— Мне нужно идти, — нервно улыбаясь, сказал я Чистоглазке, перебив её на полуслове. Настоятельница осеклась. — Уже за полдень. Хорошо так за полдень, правда же? Кречет мне дырку в голове проворчит, если я опять опоздаю, а я ведь уже опоздал.

Беркут потащился за мной, по-прежнему пришибленный и бормочущий себе под нос «два придурка, вправду ровня друг другу, левые сапоги, парой проданные, тьфу…».

***

В северную башню в тот день я так и не вернулся.

Стража скрестила алебарды перед моим носом. «Госпожа приказала тебя больше не пропускать. На вопросы было наказано отвечать, что в услугах шута и подхалима она не нуждается». Метку у меня с шеи сорвали, выкрутив левую руку почти до крика.

Все мои маленькие, с трудом добытые победы вспыхнули и сгорели быстрее сухой травы.

И ведь знал же я, знал, что любое злое вранье рано или поздно отыскивается и выворачивается на всеобщее обозрение, но надеялся, что в этот раз обойдется. Как она узнала так быстро? И получаса не прошло, как я покинул Сапфировую залу, а проход в Предрассветную башню был уже закрыт.

Чистоглазка? Появилась после моей брехни и я покинул залу раньше неё. Беркут? Был со мной неотлучно.

В душе ворочалось нехорошее, злое подозрение, что Кречет кинулся в северную башню с доносом, едва услышал мою болтовню, но непонятно было, почему Солнце поверила ему, почему даже не согласилась дать мне оправдаться. С каких пор полдник пользуется таким доверием, что ему достаточно слова — и она выгоняет других монахов?

Ждать новостей было ещё тяжелее.

Беркута пропустили без особых вопросов. Не было его больше часа, а я даже в келью не хотел возвращаться: так и ждал приговора на лестнице под сочувственные взгляды стражи.

— Ну что тебе сказать, — вздохнул вечурик, вернувшись с аудиенции. — Попали мы, братец. Кречета вышвырнули в коридор вместе с креслом, он там так и сидит, гордый и надменный. Солнце сказала, что сама будет решать, кто и когда при ней дежурит. За мной оставили ночное дежурство, утром пойдет Кречет снова, я вернусь к полудню. Тебя она из расписания выкинула, но в храм не выгоняет. Сказала, если нам тяжело вдвоем ходить — можем сами идти к Соколу и просить нового утреннего, а она доносить не собирается.

— И вы… — мекнул я с пола.

— Не, пока не пойдем. Пока нормально. А там посмотрим. Может, одержимый попадется и все вернемся в храм. Может, Солнце попустит и ты хоть по ночам будешь ходить под дверью сидеть. Хотя она злая, как дюжина кошек. — Беркут опустился рядом со мной на ступеньку и обменялся понимающими кивками со стражником. Видимо, раздача немилостей была ходовым делом в северной башне и его не удивляла.

— Ей Кречет наябедничал?

— Дурак, что ли? На кой хрен ему на тебя ябедничать? Он Солнце забрал после встречи с Соколом и они пошли за тобой, твоя же смена тогда уже началась. Я её и то не сразу заметил.

— Много она услышала? — шёпотом уточнил я, ощущая, что нехорошее предчувствие оборачивается сосущей пустотой в груди.

— Да что ты такого сказал-то? Ничего особенного, — ушёл от прямого ответа Беркут. — Сама себе придумала, что ты к ней четвёртой подружкой-фрейлиной набился, сама и обиделась, что друг оказался слугой.

— Но я же… — я сам себя перебил сиплым покашливанием и замолчал, обхватив голову руками.

Но я же не это хотел сказать! Я не хотел, не хотел никого обижать и не собирался ссориться! Я правда уже привык к ним: и к коллегам своим, и к начальству в лице принцессы. Я даже хотел Солнце в Утренний корпус увести — планы строил, слова подбирал в голове, я почти уже поверил, что вернусь в Королевский Храм с трофеем в виде самой принцессы!

С трофеем? С трофеем…

— Я же не хотел, — пробормотал я едва слышно.

— Не бери до головы, — вздохнул Берька. — Солнце-богом быть тоже нелегко. У бога много слуг, но совсем нет друзей. Не сладко, знаешь ли, жить в таком одиночестве.

От такого «утешения» мне захотелось выть ещё горше.

Задание было провалено. И что куда страшнее — я умудрился прилюдно отречься от Солнце.