Низковольтовые руны высокого напряжения

Марк Салимов (2024)

В середине ХХ века один англосаксонский) учёный свёл всё существующее многообразие параллельных миров к единой системе физических констант и математических уравнений, из которых вывел четырёхуровневую классификацию этих миров. К первому уровню он отнёс миры с привычными законами, ко второму — миры с другими физическими константами, к третьему — возникающие в рамках многомировой квантовой интерпретации, а к четвёртому — миры с иными законами бытия. Предлагаемый вниманию читателя мир образовался ещё в петровскую эпоху как результат пересечения миров третьего и четвёртого уровней, когда в слегка отличный от нашего мир пришла во всех смыслах невероятная вероятностная магия. С тех пор здесь проявляются и эффекты «намоленности» изображений, включая не только лики местного бога подозрительного происхождения, но и руны или, к примеру, условные изображения электрических элементов, чем пользуются попавшие сюда друзья — простой советский электрик и недоучившийся инженер электронной техники…

Глава вторая, в которой герои просто просыпаются, но всё никак не могут в это поверить

У меня такое странное ощущенье, Иванушка, будто мы уже не в Канзасе.

Из трофейного англосаксонского фильма «Волшебник Страны коз»

— Добр-р-рого утр-р-речка вам, мои р-р-разлюбезные княжичи! — до отвращения бодрым рычащим голосом загремел в до того тихом купе чей-то незнакомый бас, — А не желаете ли малёхо ос-с-свежиться-с опосля вчер-р-рашнегос-с-с?!! Э-э-э, р-р-рас-с-сол, квас-с-с?!!

— А в глаз-з-з? — недовольно отозвался Виталий, приподнимая голову от мятой подушки и оглядывая купе всё ещё сонным взглядом, — И с чего это вдруг я не князь, а княжич? К тому же, князь у нас по-любому только один, а мой попутчик и вовсе даже не Князь, а при такой форме обращения будет тогда именоваться Ма… Салимом, как в детстве когда-то…

Едва успев выговорить последнее слово, Виталий внезапно осёкся и ещё раз, но уже много медленнее и гораздо внимательнее обвел кардинально изменившееся за прошедшую ночь купе до предела ошарашенным взглядом.

Надо сказать, оснований для крайнего и ничем не прикрытого изумления в пределах даже его невооруженного взгляда наблюдалось более чем достаточно. Сказать, что в их купе не осталось ни одной знакомой детали скучного эмпээсовского интерьера, было бы всё равно что просто ничего не сказать.

Первое, что сразу бросалось в глаза — это, конечно же, гораздо больших размеров окно с прозрачнейшим толстым стеклом и чистейшими, по всей видимости, накрахмаленными белоснежными занавесями, а не банальными шторками или занавесками, сквозь которые уже мягко струился свет начинавшегося нового дня.

Далее, привычный к подобного рода задачкам взгляд технаря мгновенно оценивал чуть ли ни вдвое увеличившийся полезный объем железнодорожного купе, более светлую окраску спальных диванов и стенных панелей, а также обилие позолоченных (дорого-богато, чё), а не хромированных и никелированных металлических финтифлюшек.

Ну и, наконец, подуставший от новизны впечатлений взор недоумённо останавливался на стоявшем в открытых дверях весьма колоритном бородатым персонаже мужского пола, назвать которого по-другому язык просто не поворачивался по причине его огроменного роста, косой сажени в плечах и, главное, расшитого золотом длинного красного пиджака.

— Ну-у-у, ваше благородие, — насмешливо протянул мужик, словно продолжая какой-то вчерашний спор, — Князем, в силу того же лествичного уложения вы не смогли бы стать даже и после смерти вашего батюшки, многая ему лета, ибо в добром здравии пребывают и двое ваших первобратьев постарше, не говоря уж о вашем второяйцевом брате, каковой уже, к слову сказать, я вижу, тоже проснулся. Доброго утречка и вам, княжич! Аль может, как ваш братец сейчас обмолвился, к вам надоть обращаться как к Масалим-султану? Дык ить, тоже будет нехорошо, княжич, ибо негоже тревожить прах хоть и славного, однако же недавно почти угасшего рода! Ну дык как, ваше благородие, рассол, квас аль быть может тоже в глаз-з-з, как опрометчиво пожелал ваш разлюбезный братец?

— Иже херувимы! — сонно пробормотал и впрямь уже пробудившийся Малик, с трудом вылезая из матрасного полосатого чехла, куда он не менее чудесным образом всё ж таки ночью забрался в поисках убежища от ночной прохлады, и не менее ошарашено, чем его друг, поводя глазами по интерьеру преобразившегося купе, — Ох, блин, и житие же мое…

— И не говори, братец, — как всегда первым пришел в себя Виталий, тем не менее, с не меньшим удивлением уставившись на только что выползшего из матраса крепкого пацана явно рязанской наружности, с коротко стриженным ёжиком тёмных волос и едва заметно пробивавшимся пушком над верхней губой, — Вот те мужик в пиджаке, а вот те и дерево!

— Какой ещё там на хрен мужик на дереве?!! — опешил теперь и их враз утративший всю псевдостаринную велеречивость собеседник, по всей вероятности не очень-то знакомый с шедеврами советского кинематографа, стремительно разворачиваясь на пятке одной ноги, падая на колено другой и мгновенно выхватывая из оттопыренной под мышки «пиджака» нечто, подозрительно смахивающее на огромный ковбойский револьвер.

Некоторое время неподвижно постояв на одном колене с вытянутым вперед револьвером, лишь резко направляя его вместе с головой то влево, то вправо, спустя с десяток секунд, он снова вскочил на обе ноги и развернувшись к Виталию, укоризненно покачал головой.

— Негоже, ох негоже так шутковать с дядькой… А ну-ка, боец, упал и отжался сто раз!!!

Как потом неоднократно пытался объяснить Виталий, он и сам не понял, что произошло с ним дальше: сработали ли вбитые в него ещё в армейской учебке неуставные рефлексы, отреагировало ли пока ещё плохо контролируемое им чужое тело, но после громогласного рёва «Боец!!!» его буквально выбросило на середину купе по стойке «смирно», а к концу второй команды он уже падал на ковёр, принимая стойку в упоре лёжа и сразу же начиная быстро, мерно и совершенно бездумно отжиматься от коврового пола купе.

— Вот так и Продолжайте, ваше благородие, — насмешливо кивнул почему-то назвавший себя дядькой незнакомец в красном, — А то ишь чего мне тут надумали, мужик на дереве!

— Дык ить енто из нашего родного Синематографа! — отчаянно заорал Малик каким-то по-мальчишечьи высоким голосом, непроизвольно перенимая манеру речи собеседника и растеряно ощупывая свое ставшее совершенно чужим лицо, — Тьфу ты, блин, я говорю, это же крылатая фраза из нашего родного кинематографа! Вы что, шуток не понимаете?!!

— Хорошо пошутить и я иногда люблю! — довольно осклабился странный обладатель красного пиджака и окладистой бороды, мотнув ею в сторону продолжавшего всё так же отжиматься Виталия, — Вот только все ленты нашего русского синематографа я знаю как никто другой, бо, признаюсь, есть у меня слабость такая, люблю енто дело я! Хотя, как раз намедни-то я с вами, княжичи, в синеме и не был, потому как встретил старого побратима. А что, новую ленту крутили? Ну-у-у, тогда с вами всё понятно, благородии! Насмотрелись видать ентой самой синемы, перебрали малость с устатку да и блажите теперича…, Ик!!!

Метнув ещё один насмешливый взгляд на страдальчески заколдобившегося от чесночного аромата и чересчур пародийной имитации старорусской речи Малика, бородач наконец-то освободил проём их задвинутой двери и с выражением исполненного служебного долга на не знавшей бритья волосатой роже гордо удалился куда-то налево по вагонному коридору.

Оставив не очень своевременную попытку тактильного ознакомления с изменившимся до неузнаваемости лицом на более подходящее для этого место и время, Малик снова, но уже более внимательно обвёл глазами пространство купе и только теперь обратил внимание на его изменившуюся далеко не в лучшую сторону облицовку. «Нарядно, бархатно, шелково, душисто, сверкально», — припомнил он детские впечатления Игоря Северянина об опере.

Переведя затем взгляд на периодически появляющуюся в поле зрения пыхтящую голову светловолосого подростка, Малик не смог идентифицировать её как принадлежащую его другу ни по лицевым, ни по голосовым, ни по возрастным признакам, однако, несмотря на полусонное состояние, до зубовного скрежета знакомую с детства ехидную манеру речи и её отдельные обороты в разговоре с другим незнакомцем он уловить успел.

— Э-э-э, Виталий?.. — как-то несвойственно робко обратился Малик, — Виталий Князев?

— Ты, блин, меня ещё по батюшке обзови! — отозвалась недовольно зыркнувшая на него и тут же ушедшая вниз голова, — Но только подожди, Малик, мне что-то и самому стало прикольно, сколько эта тушка отожмётся, пока не сдуется? Сто два, сто три, сто четыре…

До поры удовлетворившись полученным от вновь обретённого друга привычно ехидным и как всегда бесполезным ответом, а также чуть отойдя к этому времени от обуревавшей его сонной одури, Малик облегчённо вздохнул и приступил к пока ещё доступному занятию в сложившейся у них ситуации, то есть к ее причинно-следственному анализу.

Первой связной мыслью, которая сразу приходила в голову, была мысль о затянувшемся реалистичном сне, однако, увлеченный модными оккультно-эзотерическими практиками Малик, помимо бездны разочарований в обоснованности их псевдонаучного бреда, имел и подтверждённый личный опыт сверхреалистичных осознанных сновидений, позволявший отказаться от сонной идеи со всей пролетарско-крестьянской определённостью.

Дополнительным аргументом, свидетельствующим в пользу «нулевых гипотез», могли бы служить и некоторые законы теории вероятностей, суть которых в данном случае неплохо выражали мудрые сентенции одного папы из книги Эдуарда Успенского, не без оснований считавшего, что вместе только гриппом болеют, а с ума сходят по одиночке.

В институте Малик успел прослушать и получить заслуженный «автомат» за полный курс марксистско-ленинской философии из рук самого профессора Глебова, который, несмотря на то, что являлся сыном того самого «врага народа» Льва Каменева, считался и одним из лучших новосибирских лекторов.

А потому, мелькнувшую было на краю сознания мысль о какой-то солипсической природе происходящего, Малик тут же с внутренним негодованием отверг, как отверг бы и любые прочие теории субъективного идеализма. Хотя как раз насчет идеализма объективного, ну, какой-то белочки там или прихода, к примеру, он не был бы так уж непоколебимо уверен.

Мы в этот мир пришли испить лишь сон;

Кто мудр, тот из духана не выходит вон.

Потоками вина туши пожар страданий,

Покуда тлен твой в вечность не сметён!

Вполне вероятно, старик Хайям тоже был по-своему где-то прав, отстаивая в обычной для него манере идеи совершенно чуждого мусульманину солипсизма, — в каком-то странном состоянии отрешённого сознания размышлял Малик, — Но ведь он просто не читал труды Ленина по этому поводу. Нет, понятное дело, наш Глебов, даром, что репрессированный и реабилитированный, был готов выдать подходящую случаю ленинскую цитату по любому малозначительному поводу и, как поговаривали злые женские языки в институте, в любом часу дня и глубокой ночи однако же и своих студентов кое-чему учил!

Как там, дай бог памяти, в зачитанном буквально до дыр, потому как и карандашиком то и дело приходилось подчёркивать и зачёркивать, в одном из ленинских философских трудов под малопонятным стороннему человеку названием «Материализм и эмпириокритицизм»:

«Если тела суть «комплексы ощущений», как говорит Мах, или «комбинации ощущений», как говорил Беркли, то из этого неизбежно следует, что весь мир есть моё представление о нём. Исходя из такой посылки, нельзя придти к существованию других людей, кроме себя: это есть чистейшей воды солипсизм» — как-то вроде бы так, если только не очень соврал.

Похоже, Ленин в этой работе противоречил сам себе, ибо не он ли сам же и определил как материю объективную реальность, данную нам именно в ощущениях? Имеем ощущения, а значит имеем и материю. Не имеем ощущений, а значит и ничего не имеем.

«Учение, что тела суть комплексы ощущений и прочее, есть абсолютный иллюзионизм, то есть солипсизм, ибо с этой точки зрения, весь мир есть ни что иное, как моя иллюзия» — а пуркуа бы, кстати, не па? Ведь это и есть наш случай, воспетый ещё Игорем Северянином:

Мы живём, точно в сне неразгаданном,

На одной из удобных планет…

Много есть, чего вовсе не надо нам,

А того, что нам хочется, нет!

«Нет!» — всё больше и дальше несло с ним и нашего Ильича, — «Субъективной слепотой поражены те люди, которые словно не заметили солипсизма, как основной ошибки Маха». Ну, вот здесь-то наш вождь и учитель, как мне кажется, маху дал, ибо и на старуху бывает порнуха, но, вообще-то, лучше бы он Маху дал…

— Соплисизм? — оборвал размышлизмы товарища поднявший с пола свою новую тушку Виталий, по всей видимости уловивший что-то из слов начавшего выражать мысли вслух Малика, — Согласен, нефиг нам тут сопли жевать! Ты лучше в окно глянь, там есть на что посмотреть. Нет, Малик, ты погляди, погляди! А я пробегусь пока по вагону, информацию для размышления соберу. А то, хрена ль тут думать, тут, может быть, уже давно прыгать пора, да только вот не за водкой с бананом, а с чугунки на полном ходу, потому как там за окошком вовсе даже не Рио, а ты трёшь мне тут за какой-то идеалистический соплисизм…

Безропотно последовав, за неимением других более полезных идей, совету скользнувшего за дверь товарища, Малик неспешно отодвинул к стенке подушку, пододвинулся поближе к окну и, аккуратно отдернув занавесь, с любопытством выглянул наружу.

Частота размеренного перестука колесных пар под вагоном к этому времени значительно снизилась и в кристально прозрачном оконном стекле теперь уже их купе он с изумлением видел величественно проплывавший мимо вокзальный перрон какой-то провинциальной и, на первый взгляд, вполне обычной железнодорожной станции.

На несколько слаженных перестуков сердца и вагонных колес обзор неожиданно заслонил важно проехавший по соседнему пути встречный маневровый паровоз, безбожно чадящий ядрёной углекислотной взвесью отработанного пара и прозрачно-сероватого дыма, что у Малика не вызвало особого удивления, потому как паровозы хотя и достаточно редко, но до сих пор нет-нет да и встречались на железных дорогах Советского Союза, а по слухам так и вообще где-то стояли тысячами, дожидаясь своего часа на запасном пути.

Зацепило же взгляд совершенно иное обстоятельство, причем до такой степени, что когда эта своеобразная дымовая шашка на колесах, истошно свистя и пыхтя, проехала мимо, он с нетерпением ждал, что его сонный морок окончательно рассеется вместе с тянущейся за демонстративно деловым локомотивом паро-дымовой завесой, и вокзальный перрон снова примет свой нормальный и привычный любому глазу скучновато-советский вид.

Впрочем, клубы пара и дыма довольно быстро рассеялись, по наружной стороне оконного стекла пробежали и пропали едва заметные на свету голубые искры, окно вновь вернулось к своей былой хрустальной прозрачности, но на перроне по-прежнему стояла, глазела на прибывавший поезд, пожирала глазами пассажиров в окнах и, судя по всему, активно их обсуждала, перемалывая им все косточки, самая странная и разношёрстная публика.

Мужчины и женщины всех возрастов, роста, сложения и всеобщей незамечательности: от маленьких детей, державшихся за руки взрослых или старших братьев и сестёр до древних стариков и старух. Толстых и стройных, высоких и низеньких, молчаливых и говорливых, от чего-то сердито хмурившихся и чему-то весело улыбавшихся.

В принципе, тоже ничего необычного для любой железнодорожной станции среднего или крупного пошиба, какой-нибудь там вечно провинциальной Рязани, сурового Челябинска, суетного Новосибирска или того же затерянного в целинных степях Аркалыка.

Однако всё меняла абсолютно неуместная, с точки зрения Малика, одежда встречавших и некоторые детали прочего антуража, совокупно навевавшие мысли о масштабных съёмках какого-то до невозможности костюмированного кинофильма времён так доисторического материализма, то есть века так девятнадцатого, но точнее он сказать бы не мог по причине лютой ненависти к идеологически выдержанному курсу отечественной истории.

Более всего выделялась подплывавшая всё ближе к дверям их останавливающегося вагона явно семейная пара властного вида пожилых людей в тёмных дорожных костюмах, рядом с которой на перроне стояло два четырёхместных конных экипажа и троица здоровенных краснопиджачных близнецов их с Виталием новообретённого «дядьки».

Чуть поодаль за спинами этой живописной группы и спинами прочего встречающего люда возвышалось бежевое здание железнодорожного вокзала с претенциозно выполненным красной славянской вязью названием станции.

— Тыр-но-во, — с некоторым усилием разобрал по складам Малик замысловатый шрифт.

— Да по мне хоть Штырново! — с досадой отмахнулся ворвавшийся в купе запыхавшийся Виталий, — Слушай лучше сюда, дружище, но только давай без лишних вопросов, а то я и сам без того сейчас в полном охреневании, Малик! Короче…

Из дальнейшей, хотя и довольно торопливой, но совсем не короткой речи Виталия тут же выяснилось, что они теперь и впрямь самые настоящие братья-близнецы, правда, как со смехом добавил Виталий, слава богу, не однояйцевые, а очень даже двуяйцевые близнецы из древнего боярского рода Морозовых, который недавно стал к тому же и княжеским.

— Бояре, князья, — хмуро проворчал Малик, — Ты сам-то понял, что сейчас сказанул? На планете девяностый год, а точнее, одна тысяча девятьсот девяностый. От революционного прошлого мы, вроде бы, отходим, многопартийность и всё такое, но чтобы князья? У тебя что, фамилие в месте одном зачесалась? Ну так почеши там и всё сразу пройдёт!

— Сам ты три года не умывался! — с насмешливо-нарочитым сочувствием глянул на не по-детски тормозившего друга Виталий, — Ты лучше в зеркало глянь да наружу выгляни! Ты там паровоз видел? А лошадок с этими, как их там, э-э-э, короче, тачанками?

— Если не знаешь названия типа конной повозки, — поучающее поднял палец любивший возиться с кроссвордами, а потому и ценивший корректные определения Малик, — То так и называй тогда её конной повозкой, ну или хотя бы там экипажем, что ли…

— Херлипажем!!! — уже взорвался Виталий, — Всё, я так понимаю, мы выходим на этой станции, Наш так называемый дядька только что сообщил об этом своим собутыльникам. Поезд и так уже почти остановился, так что, давай-ка соберёмся, а с остальным предлагаю разобраться, когда для этого найдется более подходящее время. Однако… Нет, блин, я всё понимаю, Малик, лошадки-паровозики там и всё прочее, но только какого же хрена у меня в багаже тогда делает этот трижды мотанный на свои электронные потроха недоксерокс?!

Спешно пересказывая своему до сих пор не оправившемуся от потрясения товарищу всё то, что он успел узнать всего лишь по-быстренькому пробежавшись туда-сюда по вагону, как всегда сверхдеятельный Виталий, в каком бы он только обличии ни пребывал, между тем умудрялся одновременно с этим и швырять в найденный под своим диваном красный чемодан всё то, что он находил на расстоянии своей вытянутой руки.

Кратковременное замешательство и столь эмоциональный возглас вызвал только стоящий под откидной диванной лежанкой и до душевной боли знакомый бело-голубой картонный ящик со слегка кем-то или чем-то изменёнными надписями.

— «Электромагнетический гектограф», — слегка запинаясь и снова по складам прочитал Малик, — «Поставщик двора Е.И.В. Ю.В. Морозов». Ну, хоть по-русски, без ятей да еров!

— Херов!!! — вновь от чего-то взъярился Виталий, — Нам что же, ещё и желатиновую хренотень вместо нормального ксерокса до кучи подсунули?! Я бы этому «Е.И.В.»…

— Ты бы сбавил обороты, бледнолицый брат мой двуяйцевый! — с опаской оглянулся на дверь Малик, — «Е.И.В.» — это не инициалы поставщика, а обычное дореволюционное сокращение, которое расшифровывается как «его императорского величества»…

— С вещами на выход, благородия! — рявкнул появившийся в дверях дядька, — А то ишь соцалисты мне тут выискались! Про рывалуцыю говорят, батюшку амператора поминают!

— Ну ты, дядька, совсем уж под деревню какую-то махровую закосил! — покачал головой Малик, тем не менее, по примеру Виталия судорожно запихивая в такой же красный кофр всё то, что успевал найти в своём ближайшем физическом окружении.

Ехидно оскалившись, их дядька прошел дальше по вагонному коридору, катя за собой до округлости набитый чем-то станковый рюкзак. И такого же дурацкого красного цвета.

— Петух у нас был в деревне, — недовольно проворчал Виталий, — Яйца нёс… За собой.

Начавший первым собирать, можно уже сказать, свои вещи, Виталий первым и скользнул из их купе, оставив ко всему привычному верному другу почетное право торжественного выноса не только личного чемодана, но и злополучного ящика с копировальной хренью, работающей теперь уже на неизвестном ему принципе.

Тяжко вздохнув, как и его мусульманский предок, обнаруживший в предместьях Парижа отбитые их сотней у французского эскадрона богатейшие винные погреба, Малик рывком метнул ящик на левое плечо, подхватил правой рукой чемодан и тоже поплёлся к выходу.

Медленная скорость его передвижения, впрочем, была вызвана не столько тяжестью своей ноши, каковая, как известно, не тянет, сколько срочной необходимостью сбора возможной дополнительной информации и её последующего, а лучше одновременного, анализа.

Так, вполне обычная задвижная дверь купе. Вагонный коридор, прямо как у Маяковского: «по длинному фронту купе и кают чиновник учтивый движется». Ну вот и мы двинемся к выходу. «К выходу мы вас пригласим. На этом наш экипаж прощается с вами, всего вам доброго!»… Блин, и какая же только хрень лезет в голову! Стресс самый натуральный, а то может быть и шок даже уже. А окна-то, окна! Размеры ладно уж, но такая хрустальная чистота при использовании паровой тяги? Или паровозы у них на водородном топливе, ну, как наши «Бураны», работают? А-а-а, вон опять едва заметные голубоватые искры с той стороны по стеклу пробежали. Значит, какая-то электростатическая очистка и этот мир, прошедший он там, будущий или ещё какой, но с электричеством в той или иной мере уже знаком, что опять же только радует. Радует в той степени, что уже делает нас с Виталием людишками не очень-то и бесполезными, каковыми, как видно, считает нас новоявленный дядька. Дядька, кстати сказать, это, кажется, такой ни то слуга, ни то наставник, ни то ещё какой-то там воспитатель по идее-то. Но этот прямо как домомучительница фрекен Бок, но только не в юбке, а в красной ливрее и в синих штанах…

— Позвольте донести ваш багаж, господа хорошие! — подскочили к дверям вагона сразу двое солидных бородатых мужиков в кожаных фартуках и надраенными до золотистого блеска бляхами на их широких и могучих грудях.

— Не стоит, голубчики! — не громко, но веско проскрипело с перрона из уст шагнувшей в этот момент по направлению к выходящим из вагона молодым людям властной бабули.

— Не стоит, — повторила она, — Господа молодые и сами вполне способны донести свои личные вещи до ожидающей их с самого раннего утра коляски. Не смейте портить мне эту пару балованных барчуков! А это, голубчики, держите, дабы не судили о якобы жадности на деле тороватой боярыни да выпили как-нибудь на досуге во здравие клана Морозовых!

Тихонечко матерясь и поминутно недовольно чертыхаясь, Виталий с Маликом по наитию направились было к ближайшему и наиболее представительному экипажу, но тут же были остановлены всё тем же властным старушечьим окриком.

— Не так быстро, молодые люди! Ваши места во второй коляске, что для челяди, инда вы большего не заслужили. К как говорится, по заслугам и честь. А то ить как пакостить, так вы мастера великие, а как отвечать за содеянное, так вы сразу и агнцы Единого!

— Ой, да ну что вы, боярыня-матушка, берите выше, — насмешливо возразил степенно подошедший к ней дядька, отвешивая уважительный поклон и начисто забывая всю свою псевдостаринную велеречивость, — Это ж какие-то херувимы, как они мне и объявили не далее как сегодняшним утром! А потому, боярыня-матушка, ещё раз преклоняюсь перед вашим наставническим талантом, ибо в бричке у Васьки-корейца им будет самое место!

— Не, Малик, ну ты понял, да? — возмущенно зашептал Виталий, с кряхтеньем взбираясь на жёсткую узенькую скамью довольно высокой коляски с рогожным откидным верхом, парой фонарей и четырьмя эллиптическими, а то быть может и полуэллиптическими или даже четверть эллиптическими рессорами над каждым из обрезиненных колёс.

— Ага, — тут же с готовностью откликнулся не менее возмущённый подобным боярским произволом Малик, — Эта бабка Шапокляк заявила нам, что место твоё теперь у параши!

Виталий, собственно как и сам выдавший эту гнуснейшую сентенцию Малик, был что называется нормальной половой ориентации, да и к разного рода новомодным толерастам себя никак не относил, а потому привычно попытался лягнуть товарища в отместку за не очень-то и уместную для ситуации тюремно-парашную аналогию.

Так же привычно увернувшись и ответив таким же привычно безрезультативным пинком, Малик тоже взгромоздился на неудобное сиденье и по примеру своего друга воткнул было ящик с чемоданом между ним и собой, но под выразительным взглядом подошедшего к их коляске дядьки передал багаж одному из встречавших «краснопиджачников».

После того как свое неведомое барахло сдал и поморщившийся Виталий, дядька уверенно подошел к первому экипажу и одним слитным движением закинул свою тренированную тушку на мягкий диванчик напротив уже усевшейся пожилой пары.

Проследив, как багаж уложили куда-то в заднюю часть их коляски, Малик с облегчением вздохнул и, не без оснований ожидая неблизкую российскую дорогу со всеми прелестями и семью загибами на версту, постарался устроится с максимально возможным комфортом в их минимально понятном положении.

Однако, с некоторой опаской оглянувшись на сидящего рядом Виталия, сообразил, что так устроиться буквально на пустом месте, как это умеет его друг детства, его простодушной русской натуре башкирского происхождения просто не суждено.

Сам же Виталий в это время глубокомысленно пытался понять, как эти татары ухитряются сидеть на любой деревяшке, будто сам товарищ Будённый на лихом коне…

Скамья напротив их совместного седалища также не осталась пустовать, поскольку на неё дружно, словно двое из ларца, взгромоздились двое оставшихся на их долю встречавших, ни то охранников, ни то конвоиров, но зато одинаковых не только с их бородатого лица, но и, с аналогичного дядькиному, красного пиджака.

После того, как их коляска с жалобным скрипом основательно просела от запрыгнувших в нее красных молодцев, сидящий на облучке в передней части коляски кучер, ездовой или как там его ещё, издал губищами резкий поцелуйный звук, стеганул вожжами и несколько резковато, для непривычных к этому виду транспорта ребят, тронулся с места.

— Бли-и-ин!!! Четыре танкиста и с-собака!!! — злобно зашипел чуть не сверзившийся под скамью удобно устроившийся на ней Виталий довольно обернувшемуся на звук падения водителю кобылы, — Вторая серия южнокорейской дорамы!

— А почему это вдруг сразу вторая серия? — ожидаемо не удержался от вопроса Малик, с меньшим успехом пытавшийся вновь обрести утраченное физическое равновесие, — Что там вообще во второй серии корейской версии было?

— А у них там всего-то две серии и было, — тоном завзятого кинознатока отмахнулся от него Виталий, — А на весь сериал денег наверное просто не хватило. Первая серия так и называлась «Четыре танкиста и собака», а вторая — «Четыре сытых танкиста»…

По всей вероятности, танки, а значит и танкисты, и даже танкисты корейские, в этом мире тоже имели место быть, что можно было уверенно заключить по чуть не сверзившимся от хохота красным молодцам и обиженно отвернувшемуся от них узкоглазенькому вознице.

Меж тем, их импровизированный конный поезд начал проезжать по дороге, идущей вдоль огороженного невысоким чугунным забором подворья, поодаль в центре которого стояло, вздымая ввысь свои серебристые купола, похожее на церковь сооружение.

Лица их буквально только что ржавших, аки лошади, краснопиджачных сопровождающих моментально посуровели, глаза закатились куда-то в зенит, спины резко выпрямились, а указательные пальцы правых рук принялись неистово чертить воображаемый косой крест на приоткрытых, словно для произнесения звука «о», ртах.

— Слушай, Виталий, — зашептал Малик более продвинутому, как он полагал, в вопросах православия другу, — Рот ведь крестят только когда зевают, или я чегой-то не догоняю?