Вырь. Час пса и волка

Ольга Гутарёва (2024)

Лекарь по прозвищу Мизгирь — двоедушник, за которым по пятам следует пришитый бес. Однажды на войне Мизгирь спасает умирающую сиротку, но вместе со спасением по случайности дарует девочке проклятье. Невольным свидетелем истории двоедушника и девочки становится однорукий беглый преступник Благота, ищущий спасения от преследующих его колдовских видений.

12. Мизгирь

Он снова маленький. Сапожки из жёлтого лёгкого сафьяна не достают до пола, ведь лавка, на которой он сидит, слишком высокая. Кафтан в плечах широк, и ладони его теряются в длинных тяжёлых рукавах.

Солнце колотится в мутные оконца. Воздух, пронизанный косыми лучами, переполнен запахом древесной коры. Вокруг носятся посверкивающие золотистые пылинки. Виктор высвобождает руку из-под тяжёлого рукава и пытается схватить одну из пылинок. Ему блазнится, что он способен поймать хотя бы одну. Виктор хватает воздух, смотрит на ладонь, — маленькую и детскую, — но она остаётся пуста.

— Ты хорошо постарался, — глубокое бархатное звучание чьего-то голоса заставляет Виктора вздрогнуть и вскинуть прищуренный на солнце взгляд.

Ослепленный ярким светом, Виктор видит фигуру сидящего рядом мужчины в долговатой тёмно-зелёной одежде без ворота, с суживающимися к запястью рукавами. На груди его блестят пуговицы с длинными петлицами.

— Ч-что? — от волнения у Виктора перехватывает дыхание.

Мужчина пояснительно кладёт ладонь на рукопись, покоящуюся у него на коленях. И Виктор вспоминает — ведь он и вправду выучил все медицинские сочинения, что отец привёз из монастыря.

— Отец?..

Виктор не может вспомнить его лица, поэтому старательно щурится, вглядываясь против яркого солнца. Но видит лишь тёплую и искреннюю улыбку, обращенную к нему.

Отец всегда улыбался, когда смотрел на него.

— Я горжусь тобой, сын, — твёрдо произносит Андор Гросс, иноземец, некогда принятый на службу лекарем при царском дворе. — Буду молить всех святых, чтобы твоя доля была легче… насколько возможно.

Виктор хочет вскочить, броситься на руки к отцу. Но не может пошевелить и пальцем. Тело его не слушается. Только подбородок продолжает дрожать, а глаза — наполняться слезами.

— Прости меня, отец… я подвёл тебя. Это из-за меня. Всё случилось из-за меня.

Андор Гросс, прозванный «злым волхвом Бравена», и, по приказу царя сожжённый на площади в 7012 году, молчит, не глядя на своего плачущего сына.

Как не глядел и в день своей казни.

***

Грачонок споткнулась о ночной горшок, и Мизгирь проснулся. Скинул со лба руку, повернул голову набок, вперив взгляд в темноту. На холщевую ткань мешка под головой капнула слеза, и он с удивлением утер край глаза пальцем.

— Что за?.. — он заворошился на месте. — Грачонок, это ты гремишь?

В ответ молчание, шорох и сопение на полу. Синий отблеск бесовского глаза. Разумеется, это она.

— «Это святой отец шумит», — нудясь от скуки, подсказал Каргаш. — «Явился сюда под покровом ночи, чтобы хуй об тебя вытереть. А как ты проснулся — побежал к себе».

Ворча себе под нос, Мизгирь сел на разложенной на полу лежанке, вытягивая ноги в шерстяных носках на пыльный пол. Принялся разыскивать свои сапоги.

— Грачонок, зажги свечу. Очень тебя прошу. Что на этот раз? Ты ударилась? Всё, ни шагу больше. Хватит ронять вещи.

Мизгирь усиленно сосредоточился. С каждым днём становилось всё труднее чувствовать нити кудес, пронизывающие пространство.

«Неудивительно, зная, что моя жизнь на исходе. Дошло до того, что мне снится покойный отец — серьезный повод, чтобы начать рыть себе могилу. В одиночку Грачонок не справится. У неё силы, как у комара».

Наконец Мизгирь поднял руку, проникая сквозь призрачный Покров и отщипывая, будто крошку от хлеба, крупицу от кудесовой нити. Вопреки тому, что вблизи монастыря Покров, — невидимый рубеж, отделяющий царство живых от предцарствия мёртвых, — обветшал и явственно местами пришёл в абсолютнейшую негодность, собственные силы подводили его до крайности. И всё же Мизгирь совладал и вытянул крупицу света на свою сторону. Затем ещё одну, и ещё.

Крохотная монашеская келья озарилась призрачным белым свечением.

Мизгирь нахмурился. Страшно было думать, как тяжело придётся в случае, если обстоятельства вынудят его прибегнуть к плетению. Он мог биться об заклад, что стоило ему начать сплетать между собой нити кудес, как всё тело его посыплется, подобно сгоревшей в пепел головешке.

Мизгирь подошёл к окну, отворил деревянные ставни. Стоял ясный вечер. Он проспал всю ночь, утро и добрую половину дня.

— Тебя кормили? — мрачным тоном обратился он к Грачонку, смущенно топчущейся возле стола.

Она кивнула.

— Хорошо, тогда я ненадолго уйду. Пока меня нет, оставайся в келье. Скоро начнёт темнеть.

Грачонок хотела было что-то ему поведать, но вдруг огорченно поникла. Не будь Мизгирь в этот момент захвачен врасплох собственным бессилием, он наверняка бы вынудил себя расспросить Грачонка о её выраженном поведении. Но в итоге он счёл, что юница просто хотела воспользоваться ночным горшком без свидетеля, и теперь ей не терпелось дождаться, когда он уйдёт.

— У нас достаточно свечей, — прежде чем покинуть келью, Мизгирь последний раз взглянул на Грачонка. — Если снова начнёшь бояться темноты, просто зажги. Не нужно терпеть.

Грачонок робко кивнула, присаживаясь обратно на край своего соломенного тюфяка, накрытого подстилкой из овчины. Руки Грачонок украдкой сложила у себя внизу живота.

«Она до сих пор не высыпается из-за мучащих её кошмаров», — изможденно подумал Мизгирь. — «Но я настолько бездарен, что себе не могу помочь в этом вопросе».

— Понос после пищи? — пытаясь разбавить их беседу, спросил Мизгирь, чувствуя себя при этом до чудовищности халтурно.

Не зная, как иначе проявить свою заботу, он зацепился за движение её рук. Но после его вопроса Грачонок тут же переместила их себе за спину, будто он уличил её в нечто очень постыдном. Девочка быстро-быстро замотала головой.

— Все вещи останутся с тобой. В случае чего, ты знаешь, что использовать.

Грачонок отвернулась к нему спиной, кивнула.

— «Омерзительно», — ворчал Каргаш. — «С ума сойти можно».

Мизгирь угрюмо поразмышлял над бессвязным бормотанием беса, но без особого усилия. Настоятель Савва, руководствуясь рассуждением, что их присутствие станет служить пользе монастыря, поселил их в каменной келье подле монастырской кухни. В подклетах поблизости били конопляное масло, и днём оттуда то и дело доносился густой запах.

Решив, что бес не переносит запаха масла, Мизгирь тут же выкинул из головы последние размышления на этот счёт.

Он вышел под ясное вечернее небо и медленно двинулся в лабиринт узких улочек каменных задворок. До основания монастыря пришлось идти недолго. Совсем скоро Мизгирь достиг тесного четырехугольника из деревянных келий и служебных построек. В центре четырехугольника вздымалась тяжёлая каменная церковь из красного кирпича и белого камня.

«Почему я не догадался обследовать это место сразу?» — Мизгирь принялся обходить кругом церковь под пристальными взглядами прохожих монахов. — «Впрочем, это так или иначе бесполезно».

Поблизости не оказалось никакой охраны, но церковь выглядела наглухо запертой. Решив поберечь силы, Мизгирь двинулся дальше по дороге, уводящей к восточной стене монастыря. Миновав колодец с журавлем, возле которого на него покосились с любопытством послушники, он вышел к воротам.

Требовалось дождаться утра, чтобы выйти за территорию монастыря — о чём недовольный монах-вратарь не преминул ему сообщить. С заходом солнца ворота окажутся заперты и будут оставаться оными даже в случае приезда самого государя. Попасть на территорию монастыря не предвиделось возможным до самого утра.

Мизгирь вышел за ворота, согласившись с условиями. И дело было даже не в том, что он успел выспаться за минувший день. И даже не в клопах, выплясывающих вокруг его лежанки хоровод. Напавшая на него с недавней поры тревога грызла и кусалась больнее всякого клопа. Он инстинктивно чувствовал необходимость совершить над собой последнее усилие.

За воротами располагалась конюшня и скотный двор. На скамье возле торца конюшни отдыхали конюхи. Они вели весёлый разговор о некой молодой снохе, которая часто наведывалась к монаху Филипу. По словам самой женщины, молитвы Филипа хорошо справлялись с её головными болями.

Мизгирь мысленно подчеркнул для себя святое великодушие монаха и его несомненно глубокие познания в области современной медицины. Уж кому, как не ему самому, было не знать, как тяжело порой приходилось справляться с подобными женскими просьбами о помощи.

Мизгирь вышел из-за телеги, представился. Конюхи, признав в пришельце недавнего гостя самого настоятеля, потеплели в отношении и совсем скоро свернули на нужный ему разговор.

— Слышал, — с напускным безразличием начал Мизгирь, — водяницы людей в этих местах беспокоят?

— А то как же! — согласился один из конюхов, рябой от следов оспы. — Вон там. Прямёхонько за садом с лекарственными травами, где лесочек. Шишига, пруд то бишь. Оттуда лезут.

— Полотно и холсты, говорят, у баб крадут, — уныло поддакнул старик с отвислыми усами.

— И всё?

— На поленницу мочатся, а так всё.

— Никого до смерти не зацеловывали?

— У нас тут монахи живут, практикующие целибат, — усмехнулся третий всклокоченный конюх. — Так что тут кто кого до смерти зацелует — ещё поди угадай.

— А если серьёзно. Людей не трогают? Никто не пропадал? Не гиб?

— В том году Желька пропала. Годков семь ей было, может чуть больше. Но поговаривают, она сама сбежала. Приёмный отец насильничал.

— Желька, значит?

— Ага.

— Скверная история.

— Да уж какая водится.

Сославшись на интерес к лекарственному саду, Мизгирь направился к Шишиге. Скрывшись от глаз конюхов, он свернул возле ограждения пастбища к сосново-еловому лесу, углубляясь по едва уловимой тропке в густые заросли.

Смеркалось, солнце бросало последние лучи на деревья. Мизгирь без спешки следовал тропке, занятый скорбными мыслями, когда из ниоткуда возник Каргаш. Обычно бес не мог отходить от него дальше, чем на милю. Но только сейчас Мизгирь понял, что Каргаша не было поблизости всё это время.

— «Снова приставал к ребёнку», — догадался Мизгирь. — «Я думал, мы условились, что ты не будешь усердствовать».

— «Она больше не ребёнок», — гадливо осклабился бес, затем добавил с долей сомнения. — «Интеллект у неё, как у пятилетней, но в остальном…»

— «Чего ты наговорил ей в этот раз?»

— «Ничего не наговорил. Мы заранее молимся вместе за твой упокой. Тебе ведь недолго осталось, так чего зря время терять? Ещё спасибо нам потом скажешь. Ну а ты тут чего удумал? Ага, чудишь на закате дней, я понял. Строишь из себя сыщика».

— «Безымянная икона пропала не так давно», — не желая думать о Грачонке, ответил Мизгирь. — «Из монастыря никто не сбегал. Значит, икону похитил не насельник. За мирянами и гостями тщательно следят. Кто остаётся?»

— «Бах!» — Каргаш вновь сгримасничал. — «Безымянная взлетела в воздух и упорхнула через окно!»

— «Такое вряд ли бы осталось незамеченным».

— «Стало быть, кто-то из монахов забрал и спрятал себе под кровать. А по ночам любуется ей, постанывая от наслаждения. Всё эта ваша человеческая жадность».

— «Если не человек, тогда — кто? Нечисть неспособна была бы притронуться к…»

— «Эй».

— «… и всё-таки существует немало способов, чтобы нечисть смогла…»

— «Ау».

— «Ладно. Зубоскаль, раз тебе так не терпится. Ну?»

— «Я и не собирался. Впрочем, какая разница. Это ведь ты, а не я глух к зову о помощи».

Мизгирь резко остановился, вытягивая шею и вклиниваясь горячим взглядом в заросли. Теперь он действительно слышал чей-то жалобный крик.

Сцепив зубы от натуги, Мизгирь быстрее заковылял по тропке. Что бы ни ждало его в конце пути, всё, на что он был способен — так это махать своей чёртовой палкой-тростью. Оставалось надеяться, что кого-то там всего лишь зацеловывали до смерти.

Мизгирь выскочил перед старым заросшим прудом, остановился в высокой траве.

Не сказать, что он полностью ошибся.

Барахтаясь в воде, молодой рыжеволосый юноша в чёрной одежде послушника звал о помощи. На нём, хохоча своим колеблющимся звенящим смехом, повисло сразу три водяницы. Две держали послушника за руки, третья обнимала со спины, возвращая его обратно в воду с головой. Водяницы то и дело выпускали юношу, давая ему возможность подползти к берегу, а затем снова набрасывались, уволакивая на глубину. Отчаяние юноши вызывало у них дикий восторг.

Водяницы, — или иначе говоря воскресшие утопленницы, — выглядели такими, какими Мизгирь привык их видеть. Бледнолицые и простоволосые, полуголые, в краденных у людей одеждах, они цеплялись за послушника своими худыми покрытыми бесцветной ядовитой слизью руками с отросшими ногтями.

Восковые с чёрными прожилками лица водяниц морщились от смеха.

— «Ну ты погляди на этого олуха, сама невинность», — растрогался Каргаш. — «Им стоило быть с ним бережней, но все женщины одинаковые. Только одно от мужчин и нужно».

— Ты ещё кто такой? — разочарованно выдал Мизгирь, обозленный тем, что спешил без веской надобности.

Яд с кожи водяниц, оставленный на послушнике, вероятно уже действовал. Мизгирь разглядел, что юноша был не способен двигать ногами.

— Помоги! — завидев возникшего на берегу человека, возопил послушник. — Арсений я!.. Книжный переплётчик! Из монастыря! Помо!..

Одна из водяниц, вжавшись худой грудью к виску юноши, вдавила его под толщу воды. Однако в намерения утопленницы явно не входило убийство книжного переплетчика. Выждав долю времени, водяница позволила Арсению вынырнуть и тут же лизнула его заросшую короткой рыжей бородой щёку своим бледным языком.

Мизгирь тяжело вдохнул, наблюдая за потугами Арсения выкашлять набежавшую в рот и нос воду. После контакта со слюней водяницы у попавшего впросак переплётчика совсем скоро должны были начаться паралич и помрачнение сознания.

Мизгирь скосил взгляд и строго глянул на четвертую водяницу, крадущуюся к нему по зарослям, растущим вдоль берега. На ней была одна лишь шерстяная юбка. Лицо трещало в улыбке от распирающей её весёлости. Чёрные глаза, будто залитые дёгтем, жадно блестели.

— Не советую, — предостерёг водяницу Мизгирь.