Вырь. Час пса и волка

Ольга Гутарёва (2024)

Лекарь по прозвищу Мизгирь — двоедушник, за которым по пятам следует пришитый бес. Однажды на войне Мизгирь спасает умирающую сиротку, но вместе со спасением по случайности дарует девочке проклятье. Невольным свидетелем истории двоедушника и девочки становится однорукий беглый преступник Благота, ищущий спасения от преследующих его колдовских видений.

14. Грачонок

Низ живота сводило чудовищной болью.

«Неужели я взаправду чем-то отравилась?»

— «Бу»!

Грачонок вздрогнула, распахнула глаза. Увидев перед собой Каргаша в свете кудесовых нитей, горестно вздохнула. Говорят, человек привыкает ко всему — как видимо, зря говорят.

Бес с чрезмерно длинными руками навис над соломенным тюфяком, выставив локти в стороны как паук. В подмышках его зияли отверстия.

— «Скукотища», — Каргаш гадливо фыркнул. — «Ты, коза, с каждым днём становишься всё большей скукотищей. Даже когда я грожу оторвать тебе пальцы. Или вставить подсвечник тебе в…»

— «Нет, это ты скучный», — Грачонок попыталась сосредоточиться, как учил Мизгирь. Нужно было дышать, и дышать глубоко. — «Хоть разочек сказал бы мне что-нибудь доброе. Вот тогда бы я точно испугалась. А сейчас — оставь меня в покое. Не хочу сейчас тебя ни видеть, ни слышать».

— «Давай же, рань, жги остатки моей души своей беспощадностью!» — Каргаш драматично вскинулся. — «Ведь за всё это время я так и остался для тебя никем!»

— «Нет у тебя никаких остатков», — дрожа от боли и чувства холода, отозвалась Грачонок. — «Твоя душа уже давным-давно сгинула».

— «Ну вот опять! Мне ни одной обиды не прощаешь, когда этому лекарю всё с рук сходит», — бес снова согнул шею, пристально всматриваясь в её левый глаз, лишённый защитной повязки. — «Что же остаётся делать?»

Звероподобное обличье беса взбаламутилось, задрожало, утратило чёткость очертаний — будто рябь от удара по воде. А затем вместо Каргаша возник Мизгирь. Бес осклабился в обличье человека, начал хохотать, видя изменившееся от ужаса лицо Грачонка.

— «Ведь я-то вижу, как ты с его волчьей морды глаз не сводишь», — бес в чужом обличье пощупал себя за подбородок, поморщился. — «Как по мне он урод уродом. Однако кто я такой, чтобы с соплячкой спорить? И всё же это поразительно. У него ведь морда то и дело дёргается, а тебе хоть бы хны».

Бес принялся старательно корчить перед ней рожи. Грачонок сползла с соломенного тюфяка на пол.

— «Он творит святые дела для людей…» — она попробовала встать, перебарывая боль.

Каргаш в обличье Мизгиря сделал вид, что ложится на тюфяк. Заложил под голову руки, согнул ногу. Его глаза с вертикальным зрачком отражали слабый свет.

— «Ещё скажи, что это Податель через него творит чудеса», — нудясь от скуки, продолжал бес.

— «Как же иначе?»

— «Он творит не чудеса, а несусветные глупости».

— «Неправда».

— «Раз то, чем он занимается, угодно Подателю, стало быть… лекарь твой настолько жадный, что утаивает от тебя знания господни?»

Грачонок сцепила пальцы в замок, закусила губу. Мизгирь и правда запрещал ей взаимодействовать с кудесами, отказывался учить. Но дело было не в жадности, как придумывал бес. Мизгирь хотел уберечь её от опасности, таящейся в освоении этих знаний. Он сам так говорил и не раз.

Грачонок не могла подвергать сомнению решения этого человека. Ведь он казался ей невероятным. Сам нуждаясь в помощи, Мизгирь исцелял других, демонстрируя поразительные знания медицины или подчиняя своей власти опасные кудеса. А ещё этот ужасный Каргаш, грузом висящий на его шее — даже вопреки его истязаниям Мизгирь оставался стойким. Его можно было назвать святым при жизни, совсем как Мавсима Чудесника.

Со временем преданное восхищение Грачонка к Мизгирю переросло всякие границы. Больше она не сомневалась — этого мужчину к ней направил сам Податель. И то, что он делал, было правильным. Как и её способность видеть сквозь Покров.

И если Мизгирь ей что-то запрещал, значит, так было нужно.

— «Эти знания могут принести как благо, так и большую опасность».

— «Поёшь одну и ту же песню, что тебя заставляют петь. Ну же, давай. Поройся в своей голове. Хоть раз воспользуйся собственным умом, а не чужим. Твой лекарь жесток, к тебе в особенности. Вместо абстрактных моральных наставлений он мог бы дать тебе практичные знания».

Грачонок охнула от боли внизу живота, поджала ноги. Осталась сидеть на полу, старательно перебирая в мыслях возможные лекарства, что она успела перепробовать из дорожной сумки. Ничего не помогало. Грачонок по-прежнему не понимала, что с ней происходило, и была готова расхныкаться как дитя.

— «Мне хватает практичных знаний о лекарственных растениях и работе человеческого организма. Он уже научил меня многому… совсем скоро я смогу помогать людям. Помогать ему».

Голос Каргаша переместился. Бес встал с тюфяка, зашёл ей за спину. Навис давящей тенью.

— «Помогать людям? Не смеши! Ты себе помочь не в состоянии. Без лекаря и его кудесничества ты сдохнешь сразу, ведь даже не можешь себя защитить. Ни от духов, ни от людей. А уж мы-то с тобой знаем, люди куда опасней».

Грачонок сложила руки в молитвенном жесте. Закрыла глаза.

— «Оставь меня в покое, Каргаш. Просто оставь».

— «Я могу научить тебя ведать кудеса».

Сердце пропустило удар. Грачонок заломила пальцы.

— «Ведать?»

— «Ты знаешь, как я ненавижу повторять, но ты настолько тупая, что приходится. Вынуждаешь меня на тебя злиться, вонючая ты коза. И всё-таки я чудовищно великодушен. Я. Могу. Тебя. Научить. Только попроси. Попроси как следует. Как просишь своих нарисованных кумиров. Уже даже на коленях сидишь, остаётся только…»

Грачонок качнула головой, продолжая удерживать глаза закрытыми. Доставало слышать беса, видеть в обличье Мизгиря было бы вовсе невыносимо.

— «Мораль и нравственность первичны, так молвит пророк Мосхиан. Их отсутствие ведёт к краху. А ты этих качеств лишён. Мне ничего от тебя не нужно, Каргаш. Я тебе не верю и никогда не поверю».

Бес зашипел от притворного возмущения.

— «Я предлагаю тебе немыслимую возможность, а ты выбираешь молиться мёртвым людям, которым до тебя нет дела? Ярая верующая! Тебя ничем не прошибить! Даже спустя всё, что ты прошла, продолжаешь верить и молиться этим своим рисованным скоморохам. Но не кажется ли тебе, что чем чаще ты молишься, тем больше неприятностей?»

— «Тебе не дано постичь Благой веры, вот ты и злишься».

— «Молись сколько угодно, святым нет до тебя дела. Хотя, знаешь… что толку говорить? Нужно показывать на деле».

Грачонок изо всех сил старалась не отвлекаться от мысленной молитвы, но стоило холоду коснуться плеч, как она сбилась, спутала слова.

— «Я помолюсь с тобой», — непринуждённо звучал бес. — «Но только затем, чтобы доказать, что я был прав. Так кому ты там молишься на этот раз? Преподобному Евфимию? Блаженной Анастасии? А, видать Мавсиму Чудеснику, он твой любимчик! Видишь, какой я к тебе внимательный? Выучил всех твоих кумиров».

Грачонок ревностно прижала руки к груди.

— «Я молюсь не ему».

— «Так кому же? Кому? Отвечай, коза ты драная, не вынуждая меня быть строгим».

— «Я молюсь своему отцу».

***

Первую седьмицу дней она боялась их. Боялась Мизгиря, боялась беса, привязанного к нему. Боялась до безумия.

Скорбь смешивала кошмары. Созидала образы, насаждала идеи.

В видениях, истязающих её денно и нощно, вместо человека со шрамом на лбу зло совершал Мизгирь. В какой-то момент Грачонок, утратив всякую связь с настоящим, начала в это верить.

Это Мизгирь накидывал её отцу на шею верёвку. Мизгирь убивал маму. Мизгирь удерживал её и делал больно.

И тогда она решается покончить со всем сама.

— «О, ты снова решила попытаться его зарезать?» — вопрошает бес, указывая на спящего Мизгиря из-за спины Грачонка. — «Давай в этот раз резче. Я-то знаю, ты один раз уже хотела попробовать. А этот идиот даже не понял… Жалкая была попытка, я чуть не лопнул от смеха».

Грачонок сомневается, но прекратить череду одних и тех же видений — вот чего она жаждет.

Она подходит к сумке, висящей на гвозде. Осторожно, стараясь не издать ни звука, с замершим сердцем, снимает её, тянет вниз. Запустив руку в сумку, сразу же находит искомое — ранит палец о лезвие ножа, замотанное в тряпицу из крапивы.

Бес молчит, но она знает — он следит за каждым её движением. За каждой мыслью.

Грачонок заносит лезвие над головой спящего Мизгиря. Замирает. Её начинает мутить. Вот-вот она рухнет без чувств.

Лекарь не просыпается. Вопреки тому, что во сне напряжение с его лица спало, а морщины на лбу разгладились, выглядит он истерзанным усталостью. И всё-таки теперь Грачонок видит, что лекарь гораздо моложе, чем ей казалось. И в беззащитном положении уже не выглядит столь опасным.

Высокий, но щуплый из-за мучащей его неведомой болезни. В выстиранной тёмной рубахе, всегда с застёгнутым на все пуговицы воротом. Нет, то был не мужчина из её кошмаров. То был всего лишь добрый человек, пожелавший помочь ей.

Теперь Грачонок помнит и осознаёт. Обманчивая улыбка лекаря на тонких губах не выражает к ней презрения, а глаза — пронзительные, с прищуром, — вовсе не жестоки.

Жестоко её прошлое, жестока она сама.

Тяжело дыша, Грачонок бежит в горенку. Падает на пол возле печи. Руки её холодны и едва слушаются. Пальцы не гнутся вовсе.

Каргаш рядом, наводит страх одним своим присутствием. Грачонок пытается прятать взгляд за волосами, в надежде не видеть его, не замечать. Тщетно.

Грачонок подносит лезвие к запястью, царапает кожу.

— «Ты делаешь это вовсе не так, как следует», — по голосу беса она не может догадаться, злится он или равнодушен. — «Твои порезы на руках — баловство. Показать тебе, как надо?»

Зубы стучат так громко, что Грачонку кажется, они вот-вот раскрошатся у неё во рту.

Грачонок подставила нож к своему горлу.

— «София?»

И тогда она видит перед собой отца. Его призрачный силуэт дрожит, будто сотканный из дыма. Но Грачонок узнаёт одежду священника, долгие спутанные тёмные волосы и бороду.

Голос отца переполнен гневом.

— «Хватит, София. Опусти нож».

Она повинуется, застигнутая врасплох.

— «Папенька?..»

— «Мы на тебя жизнь положили, а ты смеешь это не ценить? Даже думать об этом не смей, наглая ты коз… девчонка».

Она начинает плакать.

— «Забери меня с собой… я хочу уйти вслед за вами».

— «Рано», — голос его непривычно жесток.

— «Почему я всё ещё жива? Почему, папенька?»

Отец молчит, но Грачонок чувствует на себе его строгий тяжёлый взгляд. Тогда она вскидывает нож и начинает кромсать свои волосы, в надежде срезать раз и навсегда с себя гнилую память.

***

— «Я молюсь своему отцу».

Каргаш расхохотался так громко и неприятно, что ни о какой молитве и речи быть не могло. Грачонок разозлилась, повернулась, смело воззрясь на «краденное» лицо беса.

— «Отцу?!» — не унимался Каргаш, стоя над ней. — «Ну насмешила! Ничего глупей придумать не смогла? Хотя зачем. Ты достигла апогея! Нарекаешь святым каждого второго с улицы! Видать подчинение у тебя в крови, не только в мозгах!»

— «Верно, отцу. Своему отцу. У меня есть он, есть Мизгирь. Мне достаточно учителей. А ты оставь меня в покое. Тебя я ни о чём просить не стану».

Бес в обличье Мизгиря хлопнул себя ладонью по лбу, с безумным восхищением глядя на неё сверху вниз.

— «Какая ж ты всё-таки тупая! Восхищаться или плакать, глядя на тебя?»

— «Почему ты сейчас здесь, Каргаш?»

— «Как ты могла заметить… хотя нет, стой. Ты ж тупая. Придётся разжевать. Мне нечем больше заняться, коза ты обсиканная!»

— «А я думаю, что ты здесь, потому что тебе страшно».

Каргаш заткнулся, с любопытством прищурился.

— «Страшно? Это почему это мне должно быть по-твоему страшно?»

— «Ты не помнишь себя», — мысли Грачонка лились одна за другой, она не могла себя остановить. — «Поэтому ты заглядываешь мне в левый глаз. Пытаешься увидеть своё отражение. Вспомнить, каким ты был при жизни. Я догадалась ещё давным-давно».

Гримаса злости исказила морду беса. Но Грачонок увидела, — успела увидеть, прежде чем Каргаш смог это скрыть, — внимание беса к чему-то внезапному, неожиданному. Углы рта беса оттянулись, взгляд сделался тусклым.

— «Ты боишься, Каргаш», — повторила Грачонок, не вставая с колен.

Обличье Мизгиря дрогнуло.

— «Боюсь?» — рявкнул бес. — «Нет, тупорылая ты уродина. Вовсе нет. Боятся люди, такие жалкие ничтожества, как ты, как твой калека-лекарь… я же есть нечто большее».

— «Ты нечто меньшее», — она выплёскивала в него все свои потаённые домыслы. — «Ведь Явидь выбрала не тебя. Она выбрала его за главного. А ты — всего лишь имя. Или оно, как и моё теперь — ненастоящее?»

Грачонок ожидала, что бес рассвирепеет. Снова примет обличье её мучителя или того хуже — попробует сцапать сквозь Покров, оставит рану на шее, как однажды уже случилось. Но Каргаш вдруг сделался странно неподвижным, и только его сверкающий в полутемноте взгляд продолжал жечь кожу. Жестокое спокойствие беса пробуждало предчувствие опасности.

Грачонок заставила себя выпрямиться, перебарывая боль.

— «Знаешь, почему лекарю плевать на твоё имя?» — строго спросил Каргаш, становясь в это мгновение до жути похожим на настоящего Мизгиря.

— «Ему не плевать, ты снова меня обманываешь…»

— «Ты представляешь себе, как выглядит детёныш грача? Слепой и беспомощный. А ещё до невообразимости уродливый».

Грачонок едва держалась, чтобы не разреветься. Тяжело дыша, она опустила голову. Зацепилась ледяными пальцами за пуговицы на воротнике.

— «Так значит я права, раз ты так себя ведёшь? Твоё имя ненастоящее. И сам ты ненастоящий. Тебя не существует больше, Каргаш. Ты давно мёртв. И раз ты здесь, никому не нужный, значит никто, НИКТО за тебя не молится. А впрочем какой смысл молиться за того, кто не ведает вины?»

— «А кто помолится за тебя? Или ты ещё этого не поняла, гнойная ты пустула?»

Губы Грачонка задрожали, в глазах затеплились слёзы. Каргаш видел это, поэтому продолжал, становясь радостней с каждым ударом её сердца, звенящим болью.

— «Ни один мужчина в целом свете не ляжет с тобой в постель. Не возьмёт замуж. Потому что ты осквернённая. И как бы ты старательно ни молилась, тебе этой скверны не смыть. Одной тебе жить, одной сдохнуть и одной лежать в могиле».

Бес громко и неприятно расхохотался ей в лицо, старательно делая вид, что надрывает кишки со смеху.

— «Мне больше не жаль тебя, Каргаш. Больше нет. Ведь быть несчастным не даёт никому права делать больно другим».

— «Жаль? Несчастным?» — бес в обличие лекаря клонил голову, заглядывая Грачонку в опущенное зарёванное лицо. — «Не придумывай и не строй из себя святую, а из меня мученика. Ведь ты не знаешь даже…»

Каргаша оттолкнуло, будто кто-то невидимой рукой ударил его в грудь. Бес неприятно поморщился, а затем стёр с себя обличье Мизгиря, вновь став покойником, по чьему внешнему виду трудно было представить, каким он был при жизни.

— «А, срань господня! Этот идиот заходит на вторую милю. Вынужден откланяться, уж прости. Продолжим нашу совместную молитву как-нибудь в другой раз. Ах да… чуть не забыл».

Грачонок сердито отворачивалась от него, зажимала ладонями уши. Но голос беса продолжал лезть ей в мысли.

— «Сотри кровь со своих бёдер, тупая ты кобыла. Или тебя и этому нужно учить?»

Каргаш растворился в воздухе, словно ночной кошмар. Оставив после себя липкое противное чувство.

Грачонок сжалась, обнимая себя руками. Боль внизу живота не исчезла, наоборот — возросла. Увидев мокрое пятно на исподней, Грачонок заплакала.

Перебарывая боль, Грачонок медленно встала, взяла со стола зажженную свечу. Она не переставала хныкать. Ей было стыдно — очень. И страшно, что Мизгирь мог вернуться в любой момент и застать её в таком виде.

Грачонок посветила на себя свечей. Исподняя её была испачкана тёмным.

Кровь. Грачонок чуть не выронила свечу. У неё впервые пошла кровь. В этом не было ничего удивительного, ведь ей уже исполнилось четырнадцать. И всё же…

Грачонок разрыдалась ещё сильнее. Стянула с себя исподнюю и попыталась затолкать её в свой дорожный мешок, в надежде поскорее спрятать постыдное доказательство своего взросления. Грудь распирали рыдания.

Грачонок упала на колени, стаскивая следом за собой шерстяное одеяло, в надежде успеть и накинуть его себе на нагие плечи. Но дрожащие пальцы не слушались. Она начинала задыхаться. Сердце билось так часто, что Грачонок была готова покляться — оно вот-вот остановится.

Неужели теперь ей всю ночь предстоит простоять на ногах? Что же Мизгирь? Он наверняка догадался обо всём перед уходом. Поэтому спешил уйти и оставить её одну. Ему стало противно и гадко.

Когда приступ тяжёлой тревоги отступил, Грачонок откинула голову на соломенный тюфяк. Ей завладело чудовищное желание провалиться в сон. Но она не могла оставлять себя в таком виде.

— «Нужно разрезать исподнюю рубаху», — Грачонок снова развязала мешок непослушными пальцами. — «И потом ещё подстилку из овчины порезать. Никто из монахов не заметит, не должен».

Сидя на полу с лезвием в одной руке и измаранной кровью исподней в другой, Грачонок оцепенела, уставившись на свои предплечья. По словам Мизгиря духовидцев часто преследуют духи, сводя с ума своим постылым присутствием. Защитные узоры, что оставил на её руках Мизгирь, должны были служить Грачонку от них оберегом. И всё-таки Грачонок в очередной раз с сожалением подумала о том, насколько бесполезными они оказывались, когда дело доходило до Каргаша.

И теперь, сидя в одиночестве в тёмной келье, Грачонок впервые задумалась — что если татуировки виной тому, что отец являлся к ней столь редко? А остальные умершие не являлись вовсе.

Грачонок поднесла к защитным знакам край лезвия. В памяти вспыхивали, обжигая нутро, резкие моменты из прошлого. Она хорошо помнила, как лекарь прокалывал её руки иглой. Как опухала и кровоточила кожа, и то, как его тёплые пальцы уверенно и бережно скользили по покрасневшим участкам. Как он таил от неё виноватое выражение лица.

Сложно было угадать, кто из них двоих был напуган сильней. Она, страшащаяся мужских прикосновений, или он, знающий об этом и изо всех сил старающийся не сделать хуже.

Грачонок положила на пол нож, исподнюю. Привстала на коленях, протягивая руку к догорающей свече, оставленной на столе. Долго сидела неподвижно, набираясь смелости, не сводя мокрого от слёз взгляда с крохотного пламени. Затем задержала дыхание и поднесла пламя к коже на предплечье, стараясь нарушить целостность обережного узора.