Век чудовищ

Светлана Сергеевна Шемена (2024)

В детстве чудовища жили повсюду — наблюдали из темноты, скрывались под кроватью, поджидали за каждым углом. Я знал, что они реальны. А затем чудовища вдруг исчезли, а вслед за ними и мама, и мой брат Дэни. Теперь я понимаю: чудовища никуда не уходили, они просто стали лучше маскироваться. Спасаться бегством или сражаться? Смогу ли я остановить чудовищ или стану их следующей жертвой? «Век чудовищ» — история о потерях, страхах и тайнах, что скрываются в тени прошлого.

Глава 2

Лицо очень болело, и царапины были повсюду. С чего все началось, сказать уже невозможно, но, скорее всего, с ночи, когда Дэни разбудил меня шепотом: «Просыпайся, пожалуйста! Скорее. Там стул шевелится!». Стул шевелится…

Накануне мы снова ездили в город расклеивать объявления с фотографией мамы. На какие-то улицы в первый раз мы просто не успели зайти, а с каких-то досок наши листовки просто срывали, чтобы освободить место под открытие нового магазина обуви. Казалось, что мы стираем ноги и режем пальцы об бумагу просто так, просто, чтобы через пару минут на месте объявления красовалась другая цветная картинка или пустой квадрат. За два дня по объявлению не позвонил ни один человек. Будто бы ее совсем никто не видел. Будто бы она стала невидимкой.

Однажды на уроке естествознания в школе нам показывали эксперимент: в банку с чистой водой налили йода, и вся вода стала ржаво-коричневого цвета, а затем в нее капнули всего одну капельку отбеливателя — и йода как не бывало, вода снова стала кристально-чистой. Но это несерьезно, всего лишь опыт. Разве может человек раствориться так же запросто, за мгновенье, и исчезнуть в никуда, насовсем?

Бригады добровольцев продолжали прочесывать местность, некоторые участки заповедника они проходили уже на второй раз, чтобы убедиться, что ничего не упущено. Они ходили по лесу цепочкой, внимательно вглядывались в каждый куст и выкрикивали мамино имя. Нам объяснили, что потом нужно сделать паузу и прислушаться — вдруг человек отзовется и закричит в ответ. Но им в ответ еще никто не кричал. Ни единого следа. Ни обрывка ткани на ветке. Ничего. После они приходили в наш дом и садились за стол, на котором скатертью еще была расстелена карта. Они говорили, а потом склоняли головы, закрывали глаза и вместе молились. В те минуты мне очень хотелось верить, верить, что если Бог действительно всеведущ, то может проговорить им, где же на самом деле мама.

***

Под вечер четвертого дня снова приехал тот самый темнокожий полицейский, который уже заглядывал к нам сразу после того, как было подано заявление о пропаже. Дед в это время сидел с друзьями из бригады, пил кофе и рисовал новый маршрут предстоящих поисков. Полицейский несколько раз постучал в дверь, а затем попросил деда выйти к нему на крыльцо. Через витражные стекла нам были видны лишь тени. Сперва они стояли спокойно, а потом та, что повыше, стала размахивать руками. Слов было не разобрать, но глубокий бас деда сотрясал воздух, подобно тому, как сильнейшие подземные толчки сотрясают целые здания, разбивая их в бетонную крошку. Низкий гул прорывался сквозь щели и отдавался эхом внутри. Дед вернулся в дом уже через несколько минут, он распахнул двери настежь да так и остался стоять на пороге. В гостиную ворвался душный августовский воздух, а вместе с ним и крупные ночные мотыльки. Они принялись кружить вокруг горящих огней люстры, изредка врезаясь в матовое стекло абажура. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Таким же размашистым движением дед резко захлопнул дверь, показалось, что даже зазвенели стекла в раме. Он пригладил ладонями бороду, поправил подтяжки и произнес всего два слова: «Приступим. Наверх». Первое слово было адресовано товарищам по поисковой группе, а второе — нам. Взмах широкой ладони безапелляционно указывал на лестницу. Мы вышли из комнаты, а бригада, как многие часы до этого, снова принялась рассматривать карту и пить кофе.

Поскольку дед не уточнил, что подняться нам нужно было именно в свою комнату, да и не пошел следом проверить исполнение своего приказа, мы присели на площадке у самых перил, в надежде уловить хотя бы какие-то крохи информации. До нас долетали слоги и обрывки фраз.

–…не… б…т ис…ть…ет…

— Утром пой…м рано…

— С соб…к…и надо поп…р…ть…

— Надо все рассказать, — прошептал Дэни над самым ухом.

— Тихо, и так неслышно, — огрызнулся я.

— Нельзя молчать, надо сказать, — не унимался Дэни.

— Отстань, говорю, не слышно! — Я шикнул на него так громко, насколько было возможно.

Но он не отставал. Рассказать. Рассказать. Рассказать. Рассказать. Рассказать. Рассказать. При последнем «рассказать», внутри меня лопнула какая-то невидимая струнка, потому что терпеть уже больше не было сил:

— Заткнись! Заткнись! Заткнись! Заткнись! Заткнись! Заткнись!

Звуки нашей ссоры просто невозможно было не услышать с первого этажа. Дед поднялся из-за стола и за один прыжок его огромные сапоги уже стояли перед нашими носами. Он не проронил ни звука, сгреб нас обоих за шиворот и как котят бросил в нашу комнату. В скважине мелькнул ключ. Щелчок. Назад дороги нет. Но Дэни не унимался, он отряхнулся, будто бы на него вылили ушат воды, и заговорил громче:

— Нельзя больше молчать! Как ты не понимаешь? Нельзя молчать, надо рассказать все! Исправить! Если там настоящее чудовище, то надо рассказать! Всем рассказать!

На долю секунды я почувствовал то, что, должно быть, чувствует вулкан перед извержением — в нем накапливается лава, а потом просто огненным столбом выплескивается наружу. Прежде я никогда не кричал на брата. В штуку, понарошку — да, бывало. Мы часто играли в секретных агентов, я часто был начальником и отчитывал Дэни за провал особо секретной миссии. Но ведь, на самом деле, начальником я не был, а Дэни не был агентом, и не существовало в реальности никакой секретной миссии. А, значит, и вся ссора была ненастоящей. Выдумкой. Обычной игрой. Но только сейчас хотелось кричать по-настоящему. Обидными словами. Чтобы он понял, как неправ. Чтобы замолчал, хотя бы на мгновение. Мы были не агентами. Мы были братьями. И на этот раз все было взаправду.

— Что рассказать? Мы даже не сделали ничего! — прокричал я Дэни прямо в лицо, подойдя вплотную. — Мы не виноваты ни в чем! Мы просто сходили в это дурацкое поместье и по-дурацки перепугались! Мама пропала, а ты хочешь сознаться, что гуляли мы в неположенном месте? Ты нормальный вообще?!

У Дэни задрожали губы.

— Ты что, правда не понимаешь? — Выдавил он, шмыгнув носом. — Это все из-за нас… там кровь была… и чудовище… оно… оно… Это мы все!

Губы стали дрожать еще сильнее, и больше он уже не мог говорить. Он не мог говорить, а я уже не мог остановиться.

— Кровь? Ты шутишь? Да не было там ничего, мы как малявки перетрусили! — Я кричал, чтобы перекричать собственные мысли.

Я ни на йоту не верил своим словам. Мы явно что-то видели и что-то слышали, но было это так давно и мимолетно, что с уверенностью нельзя было заявить, что же именно. В ответ Дэни встал на колени и полез под кровать. Он достал оттуда картонную коробку, а из нее наши кроссовки.

— В-в-видишь? — Он всегда заикался, когда очень нервничал.

— Что «видишь»? — отмахнулся я. — Ты сам-то посмотри.

На обуви не было живого места. Грязь. Гарь. Плесень. Ил с речки. Все слилось в одно огромное черно-зеленое пятно. И видели ли мы настоящую кровь, по кроссовкам понять уже было нельзя.

— Н-н-надо… Н-н-надо… Н-н-надо… — Дэни попытался несколько раз, но так и не смог перейти к другому слову, его заело как старую пластинку в проигрывателе.

— Да молчи ты со своим «надо»! Н-н-надо! Н-н-надо!

И Дэни замолчал. Он молча убрал кроссовки назад в коробку. Молча задвинул ее обратно в угол. И молча улегся на кровать лицом к стене. Он наконец замолчал, это и было нужно. В тот вечер я вдруг понял, что впервые нарушил данное брату обещание — я обещал никогда его не передразнивать и никогда не смеяться над его заиканием.

***

— Просыпайся, п-п-пожалуйста! С-с-скорее. Там стул ш-ш-шевелится.

Дэни тряс меня за плечи, что есть мочи. И тряс так сильно, что во сне мне казалось, что земля уходит из-под ног. На меня смотрели его огромные от страха глаза, а лицо в полной темноте казалось особенно белым. Я присел, а Дэни как заведенный продолжал повторять «ш-ш-шевелится».

— Может, кот залез, — пробормотал я в полудреме, и сам же окончательно себя разбудил, живот скрутило ледяным узлом, потому что кота у нас в доме никогда не было.

Стало страшно. По-настоящему, а не так, когда посмотришь на ночь ужастик. Непонятно, сколько мы просидели, пялясь на стул. Ничего так и не зашевелилось. Тогда я просто встал и включил свет. На стуле высокой грудой была навалена одежда. Грязные носки. Толстовки. Футболки. Плед. От одного прикосновения груда повалилась на пол. Внутри тоже ничего не оказалось.

— Я т-т-точно видел! Ш-ш-шевелилось! — настаивал Дэни.

Что произошло дальше, доподлинно сказать невозможно. Никто из нас этого не помнил. Мы пришли в себя тогда, когда руки деда оторвали нас друг от друга и приподняли над полом. Лицо очень болело, и царапины были повсюду. Лопнула еще какая-то струнка.

Мы с Дэни были близнецами. Мы родились с разницей лишь в пару секунд. Врачи положили нас на стол и перепутали, и уже не смогли точно определить, кто старше. Мы знали друг друга всю нашу непродолжительную жизнь. Смотреть на брата было тоже самое, что смотреться в зеркало. Порой мы даже играли в такую игру и днями напролет зеркалили каждый жест друг друга. Мы всегда были вместе. Мы вставали в одно и тоже время. Мы выбирали одни и те же вещи. Нам нравился один и тот же вид лимонной газировки и мороженое с шоколадной крошкой.

Мы были «мы».

Всегда.

Но сейчас напротив меня висел совсем незнакомый человек, с кровоподтеком под глазом и разбитой губой. Раньше мы никогда не дрались, ни разу. Потому что, ну, никто ведь не бьет свое отражение в зеркале. Но я ударил, и отражение раскололось.

***

Гроза началась еще ночью и лишь усилилась утром. Черные тучи, словно огромные корабли, плавали по небу и поглощали любое проявление света. Гремел гром, и по всей округе трусливо повизгивали сигнализации автомобилей. Дождь лил с неба плотной завесой, даже не делясь на капли. Остаток ночи мы спали в разных комнатах, а когда я спустился на кухню, дед сидел там один, прислонившись к стеклу. Вместо привычного «доброе утро», я услышал только «вот и разверзлись хляби небесные». Стук дождя по водосточным трубам, крыше, мостовой, веткам стал белым шумом всего оставшегося дня. Поисковой бригаде наконец-то выделили специально обученных собак, но отправиться на поиски из-за грозы, они, конечно же, не сумели. По телефону дед, вздохнув, сказал, чтобы собак отдали назад, чтобы не простаивали поиски других пропавших, потому что вряд ли они хоть что-то унюхали бы после такого потопа. Все следы смыло.

Впервые за пять дней дед переоделся в пижаму и прилег в своей спальне, а не на диване. Он отправился спать еще днем, но сначала зажег камин и выкрутил вентили отопления до максимума. От былой жары и мохнатых мотыльков не осталось и следа. Температура опустилась, и старый дом промерзал, впуская холод через множество мелких щелей.

Оставшись внизу один, я перелистал все альбомы, большинство фотографий были постановочными, и я задумался, а были ли мы тогда действительно счастливы. Мы позировали на фоне картин в музее, американских горок в парке и клеток с кенгуру. Мы широко улыбались и обнимались, но по-настоящему ли? После альбомов в ход пошли дедовы энциклопедии с картинками, детские книжки в стихах и старые журналы. Антенну, видимо, повредило ветром, потому на всех каналах показывали только серую рябь. Слов было почти невозможно разобрать, но это было веселее чем ничего. Рябь укачала меня до такой степени, что под ее хруст и новые раскаты грома я заснул прямо в кресле.

Я проснулся от того, что у меня сильно замерз нос. Входная дверь была распахнута настежь, и дождь заливал прихожую. А прямо напротив меня стоял дед, его глаза были открыты так же широко, как у Дэни, когда он разбудил меня из-за стула:

— Лео, где твой брат?…

***

Стыдно признаться, но Дэни, как правило, всегда оказывался прав. Он выигрывал практически в каждом споре. И именно поэтому я никогда с ним не соглашался.

Давай не будем, собака может сорваться с цепи.

И она срывалась.

Лодка такая старая, наверняка она пропускает воду, давай не поплывем.

И лодка тонула, мы нахлебывались воды, а соседи вылавливали нас из озера большими сачками.

У дерева такие сухие ветки, давай не полезем, обломаются.

И они обламывались, а мы с треском падали на землю.

Он был не в восторге и от похода в поместье Бьерков, но мы все равно пошли.

И как бы ни было стыдно признаваться себе, и в этот раз он мог оказаться…

«Где твой брат?!»

Я не сразу уловил смысл слов. И потом на опознании офицер задавал мне этот же самый вопрос, и в ушах он почему-то отдавался голосом деда. Но ответа у меня не было, ни тогда, ни позднее. Все, что приходило в голову: «Я что сторож брату моему…».

Дождь лил так сильно, что казалось, будто бы стоишь под водопадом. Капли были большими, тяжелыми и холодными. Гравийка закончилась довольно быстро, а дальше только грязь — чавкающая, тягучая. Я старался бежать как можно быстрее, но каждый шаг давался с огромным трудом, такое ощущение встречается в ночных кошмарах, когда ноги наливаются свинцом. Я уже не слышал криков деда где-то за спиной, а может он остался сбоку, я так часто сворачивал, что уже не различал направления. Он звал меня, звал Дэни, но объяснять было бы слишком долго, слишком сложно. Поэтому я побежал. Я совершенно точно знал, куда надо бежать. Вот только дорога казалась намного длиннее, чем ещё шесть дней назад.

С последнего холма я скатился кубарем. Ступня подвернулась, а глинистая земля просто ушла из-под ног. Бровь я рассек второй раз за неделю. Я промок даже не до нитки, до костей, до костного мозга, но было все равно жарко. Дождевая вода смешалась с потом и струями стекала по спине.

— Дэни! Ты где? — Я пытался кричать, но дождь поглощал все прочие звуки.

Запах гнили и плесени в поместье усилился. Капли стучали по черепице так неистово, что вполне верилось, будто бы они, а не пожар, понаделали в ней кучу дыр и даже сломали потолочные перекладины.

Дэни стоял у входа в подвал, спиной ко мне. Грязь толстым слоем облепила штанины почти до колен, а рукав рубашки порвался. Он стоял не шевелясь, а мне нечего было сказать. Мы просто одновременно сделали наш первый шаг и стали молча спускаться по лестнице. Ливень шумел, как помехи на радио. Мы шли медленно. Ни рыка. Ни стона. Ни шепота. Тишина. И ещё свет фонарика, который Дэни вытащил из кармана. Ступени закончились, а коридор продолжал идти под уклон. Ноги скользили, я снова подвернул ступню.

— Дэни, давай вернёмся. Нет тут ничего. — Теперь упрашивал я.

Он приложил палец ко рту и одними губами произнес:

— Слышишь?

Я не слышал. Только дождь. Только капли по дырявой крыше. Только стук в висках. Мы будто поменялись местами. Наступила моя очередь канючить:

— Пойдем назад, тут пусто, вот смотри. Пойдем, ну, пожалуйста. — Я вырвал из его пальцев фонарь и шагнул за угол.

Баланс сил был восстановлен. Все вернулось на круги своя. Я снова, как и прежде, был неправ — в темноте не было пусто. На земле, в желтом круге света, лежало оно — чудовище. И оно было уж слишком сильно похоже на меня самого.

***

После побега Дэни словил пневмонию, и его положили в больницу. Вообще он часто болел, но ни разу чем-то серьезным. Я отделался простудой, врач прописал мне сироп, и кашель прошел. Поэтому я сидел рядом с дедом на каждом слушании. Здание суда было самым старым в городе, по субботам здесь даже проводили экскурсии для туристов. Они восхищались дубовыми половицами и фотографировались на скамье подсудимых. Все скамьи были жесткими и лакированными до блеска, и от долгого сидения на них болела спина и прилипали штаны. С моего места были хорошо видны шеи и затылки, и ещё высокий пьедестал судьи. В кино я видел, что судьи всегда громко стучали по подставке деревянным молотком и кричали «к порядку», но наш судья ничего такого не делал. Вместо молотка он держал в руках колокольчик, и когда люди начинали слишком сильно шуметь, по залу разлетался острый, неприятный звон, похожий на школьный звонок.

Я рассказывал обо всем Дэни, когда навещал его. О ненастоящем судье без молотка, парика и мантии, от которого пахло нафталином. Об охраннике с огромным пузом и о том, как прямо посреди одного слушания китель у него порвался, а пуговицы разлетелись в разные стороны. И потом в перерыве он пришивал их, сидя в коридоре. То есть все совсем не как в наших любимых шоу. Но все было без толку.

Дэни больше не разговаривал со мной, он разговаривал только с дедом. Дед рассказывал ему последние новости, а тот задавал вопросы. Сколько бывает присяжных? Как они совещаются? А могут присяжные наврать? Обо всем этом Дэни я уже рассказывал, но мои слова он будто бы и не слышал, они были прозрачными, невидимыми, легче воздуха. И сам я стал невидимкой. Мне оставалось смотреть в окно. А за окном показывали дождь. Он так и не переставал. Говорят, если дождь сильный, то не может идти очень долго и скоро закончится. Наш дождь лил почти неделю напролёт, и в тучах все никак не заканчивалась вода. Без особой надобности никто не выходил на улицу. Пусто. Под кустом сирени сидела только маленькая синица. Она хлопала крыльями и барахталась в неглубоких дырках в асфальте. Она выглядела счастливой, если, конечно, синицы могут быть счастливы.

Столько воды.

Учёные говорят, что человеческий организм способен максимум протянуть без воды около недели. Обычно смерть наступает дня через 3-4. Без еды все протекает ещё быстрее. Жажда. Клейкая слюна. Сухость во рту. Сморщенная кожа. Сложно моргать. Холодно. Немеют конечности. Слабость, судороги. И, наконец, полное истощение. И все это сопровождается специфическимзапахом.

Мы вернулись в поместье Бьерков на шестой день. Шесть дней. Шесть дней без воды и еды. Шесть дней с открытым переломом лодыжки. Интересно, какого это чувствовать, как гниет собственная плоть? Дед запрещал мне о таком говорить. Да если бы я и захотел ослушаться, говорить мне было не с кем. Дэни со мной не разговаривал. Дед был слишком занят звонками, бумагами и юристами.

Тогда мне и начали снова сниться кошмары, я не знаю, снились ли они Дэни. Он ведь не разговаривал со мной. Каждый раз я оказывался ночью посреди леса. Я слышал, как колышутся ветви сосен, как летучие мыши пролетают над самой головой, но совершенно ничего не видел. Только густая как деготь темнота. Я бродил, вытянув руки, бродил, пока не замечал вдали яркий голубой огонек. Я бежал к нему со всех ног, но в самый последний момент он исчезал. И в бледном свете я успевал различить на земле лишь круглые лужицы крови. И вот, когда глаза снова привыкали ко мраку, огонь опять загорался вдали. И история повторялась. Он горел. Я бежал. Он исчезал и снова загорался на горизонте. А потом я просыпался. Без крика. Может, я и кричал во сне, откуда мне было знать. Дед принимал успокоительное, а потому спал очень крепко, вряд ли мои крики были способны его разбудить.

После кошмара я уже не мог заснуть. Я бродил по дому, из комнаты в комнату, но в доме было скучно. Я стал выходить на крыльцо, а после крыльца — гулять вверх и вниз по улице. Я останавливался у небольшого пятачка, где соседи оставляли пакеты с мусором, когда были забиты баки. На этом пятачке всегда копошились ежи. Они прогрызали пакеты и лакомились старой выпечкой и подгнившими фруктами. При виде меня они сердито фыркали, будто в каждом еже скрывался крохотный парогенератор, и скатывались в круглые комочки.

Дед о моих ночных прогулках ничего не знал, потому что, знай он, наверняка запирал бы дверь на верхний замок. И мне даже начало казаться, что меня и вовсе не существует, что я всего лишь наблюдаю за живущими людьми со стороны, хожу за ними попятам, пытаюсь общаться, но совсем никто не меня не слышит. Так я не существовал еще неделю. Пока прокурор ни произнес мое полное имя и ни вызвал в свидетели.