Век чудовищ

Светлана Сергеевна Шемена (2024)

В детстве чудовища жили повсюду — наблюдали из темноты, скрывались под кроватью, поджидали за каждым углом. Я знал, что они реальны. А затем чудовища вдруг исчезли, а вслед за ними и мама, и мой брат Дэни. Теперь я понимаю: чудовища никуда не уходили, они просто стали лучше маскироваться. Спасаться бегством или сражаться? Смогу ли я остановить чудовищ или стану их следующей жертвой? «Век чудовищ» — история о потерях, страхах и тайнах, что скрываются в тени прошлого.

Глава 4

Ты понимаешь, что живешь в маленьком городе, когда все знают тебя еще до того момента, как лично с тобой познакомятся. Деда и так знали все. Он тушил пожары всю свою жизнь, а почти в каждом доме в городке что-нибудь хоть раз да горело. А теперь все знали еще и нас. Мы больше не были обычными мальчишками, сорванцами, приезжавшими погостить. Мы стали теми, о ком шептались прохожие, кого жалели, качая головой, или с высоты осуждали, потому что, как говорят, «яблочко от яблони недалеко падает». Но нам было не до чужих разговоров.

За день до последнего слушания дед усадил нас всех вместе за стол на кухне и разлил по чашкам чай. Пахло розой. Дед часто засушивал цветки из своего сада и раскладывал по тряпичным мешочкам, чтобы потом заваривать чай. Несколько минут мы сидели в полной тишине, а потом он произнес то, что внутренне мы, кажется, уже знали, просто не озвучивали.

— Мама не пропала… Полиция провела расследование… И…

— Ее убили. — Слова сорвались с губ как-то сами собой, я не думал, что смогу вынести еще одну длинную паузу.

— Ее убили, — глухо повторил дед.

Семь. В моей кружке плавало семь крошечных темно-розовых бутонов и два зеленых листочка. Пять тридцать. Время на часах замерло. Секундная стрелка силилась бежать вперед, но продолжала стоять на месте. Батарейка села. Нужно завтра купить и поменять. Одна пальчиковая батарейка.

Я украдкой взглянул на Дэни. Он сидел ровно, словно кол проглотил, и так сильно сжимал край столешницы, что побелели пальцы. Нижняя губа тряслась, и он полностью ее закусил и так и остался сидеть только с верхней губой.

— Полиция установила, что это сделал, — дед глубоко вздохнул, набирая в легкие и воздуха, и решимости, — Леонард. Он сознался.

Леонард. При первом звуке имени Дэни сорвался с места и убежал вверх по лестнице в свою комнату. А я остался считать квадратики на клеенчатой скатерти. Леонард. Так звали нашего отца. Меня назвали в его честь, даже не знаю, почему. Но даже, когда мама злилась, она всегда звала меня Лео. Никто и никогда не звал меня Леонардом. Но я прекрасно знал, откуда мне досталось мое имя. Леонард. С этой самой минуты дед всегда звал его только так, больше он ни разу не произнес слова «ваш отец» или «папа».

Я не вникал в детали дела, точнее очень хотел в них вникнуть, но дед сделал все возможное, чтобы до нас не дошла никакая лишняя информация. Я знал только факты. Знал, что мама мертва. А наш отец, мой отец — убийца.

***

До этого дня мы были на похоронах лишь однажды, когда умерла бабушка Роза.

Она умерла во вторник. Похороны назначили на субботу. Всю неделю лил страшный дождь, на улицу и носа нельзя было высунуть, а в субботу погода вдруг неожиданно прояснилась назло всем синоптикам и их прогнозам. Мы тогда еще не понимали смысла случившейся трагедии, помню только, что бегали по дому в накрахмаленных белых рубашках и черных костюмчиках. Ткань жутко кололась, руки и ноги чесались, но мама запретила нам их снимать. Мы не понимали, почему нельзя выйти попинать мяч или поехать на карнавал в центре города.

Пели птицы. Цвела сирень. Но в доме, кроме нас, больше никто не смеялся. Сейчас я уже не понимаю, почему мы тогда ничего не понимали. Наверное, в шесть лет это нормально, никто ничего не понимает. Мы видели, что мама украдкой плакала, но скрывать слезы получалось плохо. У нее опухли глаза, и покраснел нос. Вместо привычных джинс на ней было длинное черное платье. Но для нас точно так же вертелась земля, дул ветер и шелестели листья, на рынке так же продавали сахарную вату и замороженный сладкий сок на палочке, но на этой привычной вертящейся, полной чудес земле, больше не жила бабушка Роза.

Накануне вечером мама сказала, что нам всем вместе нужно будет пойти и выразить свою скорбь. Она сказала «всем вместе», а если всем вместе, то значит, должен быть и папа, — эта мысль вспыхнула у нас в голове подобно зажженной спичке. Мы все утро представляли, как будем гордо шагать с ним за руку. Он появлялся дома редко. Мы толком не видели его с апреля. Стыдно признаться, но тогда мы ждали похорон, только потому что могли снова увидеть отца.

Шерстяные брюки жали и стесняли все вообразимые движения. Наверное, такие костюмы люди придумывают специально для особых случаев, для начала учебного года и похорон, чтобы постоянно напоминать их обладателям о горечи и трагичности момента.

В полдень мы вышли за порог, но отец так и не появился. Тогда мы потеряли к походу всякий интерес, и впервые за долгое время нам стало по-настоящему грустно. В машине мама постоянно разговаривала с кем-то по телефону. Ей звонили десятки людей, и всем она отвечала одно и то же: «Спасибо за соболезнования, мы тоже скорбим, что Роза ушла».

В тот день, как и позднее, больше всего на свете мы боялись попасться маме под горячую руку. Но решили все-таки, что обязательно спросим у нее, когда буря уляжется, что значит «ушла». Куда могут уходить умершие люди, если они мертвы? И если бабушка ушла, будут ли похороны? И если люди уходят, могут ли они когда-нибудь вернуться?

Сейчас мы уже слишком хорошо все понимали, хотя двигался я словно во сне. Слова «мама» и «похороны» мозг отказывался ставить рядом в одном предложении. В зале для прощаний было тесно и очень холодно. Люди заходили внутрь и становились по периметру комнаты. Их было не так уж и много, в основном друзья деда, те, что были в розыскной бригаде. У мамы не было друзей, может, и были, но они никогда не приходили к нам в гости, не приглашали к себе, и мы не отмечали вместе с ними праздники.

Люди по очереди выходили в центр, ко гробу, чтобы положить на него цветы. Искусственные гвоздики. Живые розы. Никто не произносил ни слова, был слышен лишь шорох подошв по паркетному полу и пронзительный писк комаров, охотившихся на неподвижных людей, слишком занятых и стесненных, чтобы отгонять насекомых.

Гроб был закрыт. Массивный, с гладкой лакированной крышкой, он стоял на высокой платформе. На похоронах бабушки гроб был открыт. Но тогда я был таким маленьким, что не смог заглянуть во внутрь.

В кино на похоронах люди всегда плакали и рассказывали друг другу интересные истории из жизни умершего, чтобы получше запомнить, каким он был. Но здесь присутствующим рассказывать было нечего. Люди переминались с ноги на ногу, мы слышали, как хрустели коленки уставших мужчин и женщин. Все были крайне серьезны и, казалось, специально старались делать еще более скорбные лица. Мама выросла в этом городе, но не пришел никто из ее одноклассников или школьных учителей. Единственным, кто мог что-то рассказать, был дед, но он молчал. А потом он открыл потрепанную Библию в кожаном переплете и стал зачитывать оттуда отрывки. Его голос слился с комариным писком, хрустом, звоном колоколов и завываниями ветра. Я пришел в себя, когда хлопнула дверца автомобиля, и мы уже ехали домой. В дом деда, а теперь и наш. Позади оставалось кладбище с рядами одинаковых серых плит, а за деревом чернела земля от свежей могилы, куда опустили мамин гроб.

***

Почему мамин гроб был закрыт я узнал от одноклассника. Его звали Сид, и это было первое, что он сказал мне при знакомстве. Просто подошел к моей парте и выпалил:

— А ты знаешь, почему твою маму хоронили в закрытом гробу? — Я даже не успел ничего сказать, а он уже сам ответил на свой вопрос. — Потому что не было там ничего — просто взяли и пустой гроб закопали!

Потом он почему-то засмеялся. Я не ожидал такого в первый же день в новой школе, поэтому так и не нашелся, как в таких случаях верно среагировать, а пока я думал, в класс зашла учительница.

Проблемы начались с переклички. Когда очередь дошла до меня учительница почему-то запнулась, замолчала и внимательно глянула в мою сторону. Затем очень быстро произнесла что-то похожее на «Линад» и пошла дальше по списку. Я был полным тезкой своего отца, а все местные газеты, радиостанции и телеканалы продолжали обсуждать произошедшее. Мое имя, и одновременно с этим, не совсем мое имя, продолжало мелькать повсюду. По этой причине дед перестал покупать газеты и даже убрал приемник в кладовую.

Дед сказал просто не обращать на Сида внимания. И я не обращал, по крайней мере, старался. Моего старания хватило ровно на неделю, точнее совет деда сработал, Сид перестал обращать на меня внимание, но он переключился на Дэни. На тот момент Дэни почти не разговаривал, особенно при незнакомых людях. Его заикание ухудшилось, и он с большим трудом выжимал из себя слова.

Это был урок по литературе, и мы слушали лекцию об очередном важном писателе, который своими произведениями изменил судьбы людей. Я его книги никогда не читал, поэтому с моей судьбой ничего не произошло. Потом настал черед вопросов, и учительница из всего класса ткнула пальцем именно в Дэни. Он опустил глаза и помотал головой.

— Это еще что значит? Давай-ка отвечай. Это все должны знать. — Ее строгий тон только усугублял ситуацию.

Я не знал ответа, и не знал, знал ли Дэни. Больше мы не делали домашнюю работу вместе. Даже если он и знал, то продолжал молчать.

— Я до трех считаю, а дальше уже последствия начнутся. Можем год и с двоек начать.

Дэни вертел в руках колпачок от ручки. Тот выскользнул из его пальцев и приземлился на другой половине комнаты. Все засмеялись.

— Раз, два… — Учительница принялась отбивать счет ладонью по столу.

— Й-й-й-й-а-а з-з-з-зн-зн-зна-й-у п-п-п-пр-пр-пр…

Мучения Дэни прервал звонок. Разойтись мы, к сожалению, не могли, потому что у нас стояло две литературы подряд. Он резко замолчал и весь сжался, будто хотел спрятаться под стол.

Большинство людей вышло из класса, я подошел к учительнице.

— Дэни заикается, — попытался объяснить я. — Он ни с кем почти не говорит.

— Я уже поняла, ничего страшного, научится. — Она даже не подняла глаз от журнала.

— Но он всегда так… — Я попытался снова.

— Обойдемся без советов. Я разберусь. Садись на место. — Жестом учительница указала мне на мою парту и больше вообще не обращала на меня внимания.

Второй урок прошел так же скучно, как и первый, правда, вопросов никому больше не задавали.

***

Мне никогда не было так больно. Голова раскалывалась, в глазах двоилось, а на грудь словно положили наковальню, и еще правая рука не сгибалась до конца. Автобус уехал без меня, и идти пришлось пешком. Радовало лишь то, что по пути до дома нигде не нужно было переходить дорогу. Я шел очень медленно. Меня дважды стошнило. Когда я открыл входную дверь, дед тут же принялся ругаться, он даже не сразу заметил кровь и порванную одежду. А когда заметил, побледнел и пробормотал что-то похожее на: «Конца и края этому не видно».

Доктор сказал, что у меня сотрясение, вывих, ушибы и переломы ребер. Все это он определил на глаз, в больницу меня не забрали, но прописали постельный режим, эластичный бинт и через месяц провериться у окулиста. Я никогда раньше не ввязывался в драки, только понарошку во время игр. Все ребята во дворе и в старой школе были выше нас с Дэни примерно на голову, но никто нас и не задирал.

Я не мог спать и слышал, как внизу, на кухне, дед разговаривал с Дэни.

— Что случилось? На него напали? В школе? Мог ведь и инвалидом остаться! — Голос у дедушки дрожал.

— Я не знаю, я не видел. — Дэни ответил уверенно, без заминки, ни разу не заикнувшись.

Вот только он знал, и он видел. Это был Сид и его компания. Они окружили Дэни на школьном стадионе сразу, как тренер собрал футбольные мячи и закрыл за собой дверь в зал. Их было пятеро, и связываться с ними никто желанием не горел, остальные ребята из класса просто ушли и даже ни разу не оглянулись. Было промозгло и накрапывал дождь. Я не слышал, что именно они ему говорили, но интонации не сулили ничего хорошего. Дэни молчал, он будто бы врос в землю и даже не предпринимал никаких попыток вырваться из кольца. И, может, так нужно было поступить и мне. Может, Дэни снова был прав и проще было бы «притвориться мертвым» и переждать. Но когда Сид толкнул его в плечо, и тот с размаху приземлился в одну из неглубоких луж на поле, в голове у меня что-то щелкнуло. Мне не хотелось, чтобы дед вечером пил из-за Дэни успокоительные, и еще больше не хотелось снова отвечать на вопрос: «где твой брат».

Дальше я оказался между молотом и наковальней. Удар. Удар. Удар. Я очень быстро рухнул на землю, лицом в мокрую траву, а удары продолжались, сильные, хлесткие, как дождь по жестяному забору. Я чувствовал, как боль растекалась по животу, спине, плечам. Штаны, куртка — всё промокло, прилипло к коже, пропиталось грязью. В нос бил острый запах земли, сырой и горьковатый. Голос Сида, словно откуда-то издалека, кричит: «Ты же хочешь, давай!»

Больше я уже ничего не различал. Всё слилось в один раскаленный ком, будто выжигавший меня изнутри. Я едва успел глотнуть воздуха, когда увидел перед собой кроссовки Дэни. Они мелькали и ударялись об меня вместе с пятью другими парами.

— Хватит. Пошли! — крикнул Сид.

— Пошли, — тихо отозвался Дэни.

***

Весь следующий месяц в школу я не ходил. Первую неделю просто лежал в кровати и смотрел в потолок. Я насчитал на нем пять трещин и парочку желтоватых пятен от клея, еще с тех времен, когда мы пытались приклеить светящиеся фосфорные звезды на обычный канцелярский клей. Звезды, конечно, отвалились, чего и следовало ожидать, но нам было по семь лет, и мы ничего такого не ожидали.

Дед старался как мог: поднимал меня, чтобы отвести в туалет, как бы я не сопротивлялся, и даже кормил с ложки. Иногда его друзья приходили помочь приготовить ужин или помыть полы, или просто посидеть со мной, чтобы не было скучно, особенно, когда дед уезжал по делам в город. Ни про отца, ни про суд он больше не говорил, а на все мои вопросы только твердил: «Скоро все закончится».

Когда лежишь, освобождается много свободного времени, даже слишком много, и я стал думать обо всем подряд: о прошлом лете, о нашей старой квартире, о встречах с доктором Гораном, но чаще всего о маме. Сначала я вспоминал, как она выглядит. Потом представлял, как она что-то мне говорит, чтобы вспомнить ее голос. Мне все казалось, что она куда-то уехала, очень далеко уехала, так далеко, что я туда попасть не могу. Еще я думал про наш с Дэни старый альбом, тот, который появился еще до альбома секретных проектов, в нем мы рисовали всех чудовищ, которых когда-либо встречали в доме или во дворе. Рисовал почти всегда Дэни, а я выглядывал у него из-за плеча или подавал карандаши нужного цвета. Иногда он и мне давал порисовать, когда сильно уставал, или когда я видел то, чего не видел он сам. Помню, как однажды вечером вылезал из ванны и наступил на что-то липкое и волосатое — я был уверен, что это чудовище хотело ухватить меня за ногу и затянуть в канализацию! Я выскочил из комнаты как ошпаренный и принялся звать маму, ее почему-то нигде не было, сейчас даже и не знаю, почему, но на мой крик прибежал Дэни, бледный и напуганный. Язык у меня заплетался, поэтому я схватил альбом и стал рисовать что-то черное мохнатое и непонятное. Дэни следил за моими руками, затаив дыхание. Если честно, через примерно пять минут я уже полностью успокоился и даже засомневался, правда ли это было самое настоящее чудовище, но тогда мне просто хотелось нарисовать что-то самому. Мне нравилось думать, что я наконец-то увидел нечто, чего не видел Дэни.

Но обычно, когда мне становилось грустно, я проигрывал в голове один и тот же день — летний день, когда мы с мамой вместе пошли на пляж. Я мысленно перебирал все детали, даже самые мелкие: как ребристые подошвы шлепанцев кололи ступни, как дул ветер за окном, как мама собирала большую матерчатую сумку в цветочек. Я начинал успокаиваться, когда доходил до середины маминого списка: полотенца, солнцезащитный крем, контейнер с бутербродами, книжка, формочки для песка, сначала зеленые, а потом оранжевые, желтые, синие…

За целый месяц в кровати я прокручивал этот день в голове снова и снова, и снова. В моих воспоминаниях были только я и мама и больше никого, хотя наверняка должен был быть и Дэни, и папа, потому что тогда он еще не ушел, но я помнил только себя и маму.

Конечно, я провел в кровати не целый месяц. Мне было так стыдно, что я заставил деда переживать, что я старался делать хоть что-то, чтобы он чувствовал себя лучше: относить свои вещи в корзину для грязного белья, мыть чашки, оставшиеся после завтрака, вытирать крошки с кухонного стола. Не знаю, замечал ли он это, но мне хотелось верить, что, вернувшись домой уставшим, ему придется делать хоть чуточку меньше. А уезжал он часто и по большей части в суд, потому что именно после суда он всегда молчал и подолгу сидел в своем кресле у камина.

Той ночью я все никак не мог уснуть, не получалось так повернуться, чтобы ребра не болели. Утром перед уходом дед поцеловал меня в лоб и сказал, что, когда болеешь, можно спать и днем, главное скорее поправиться. И я заснул, не знаю, надолго ли, но проснулся я от громкого шума. Бум. Бум. Бум. Сначала я никак не мог понять, сколько время, часов в комнате не было. Мне казалось, что я только-только закрыл глаза.

— Дедушка, это ты?

В ответ никто не отозвался.

Шум продолжался. Бум. Бум. Бум. Будто бы кто-то кидал мяч. А потом все вдруг прекратилось. Тишина. А буквально через секунду я услышал звук шагов вниз по лестнице и хлопок входной двери.

— Дедушка? Все хорошо?

Тишина.

Ходить было довольно больно, но терпимо, если держаться за стену.

— Дедушка?

Дэни я даже не звал, потому что он бы все равно не отозвался. В его комнате было пусто, а вот в ванной горел свет. Мне потребовалось несколько минут, чтобы переварить увиденное. По всей ванной комнате были разбросаны серые перья. Большие и маленькие, пух еще парил в воздухе. С полок все попадало, шампуни и лекарства валялись на полу, некоторые бутыльки открылись и вытекли цветными разводами, таблетки рассыпались, часть закатилась под стиральную машину. Но я мог думать только о том, что лежало в ванной. Сперва я заметил красные разводы на кафеле, а потом крылья, клюв и маленький глаз-бусинку. Голубь. Точнее то, что осталось от него. Все вокруг было забрызгано кровью. В ванной не было окон, сам залететь он бы никак не сумел. И все встало на свои места, когда в углу я заметил металлическую ложку для обуви, красную снизу с парочкой налипших серых перьев.

Деду точно ни к чему было все это видеть.

— Лео? Ты чего безобразничаешь? — дедов бас звучал сурово.

Внутри все похолодело. Я даже представить не мог, как объяснить деду мертвого голубя в ванной. Что если я пропустил кое-какие пятна?

— Лео, а? Негодник! — Дед перешагнул порог, широко улыбаясь, а я замер. — Ты лежать должен, а не дом надраивать! В ванной все сверкает и хлоркой пахнет, хоть топор вешай. Чего это нашло на тебя?

В коридоре за спиной деда промелькнула голова Дэни.

— Дэни, представляешь, что твой брат учудил? Должен отдыхать, а он все ванную отмыл до блеска, заходить теперь стыдно!

Дэни замер. Дед попытался приобнять его и протолкнуть в мою комнату, но тот не сдвинулся с места.

— Я зашел и уронил случайно много чего, пришлось помыть… — невнятно попытался оправдаться я.

— Больше не вставай, я тебе суп сейчас согрею. — Дед поцеловал меня в лоб и ушел вниз.

Я слышал, как на кухне он насвистывает какую-то мелодию. Мне нравилось видеть его таким, счастливым, пусть и ненадолго. Но чего мне снова не хотелось видеть, так это кровавых разводов и перьев, медленно опускавшихся по воздуху прямо перед моими глазами.