В водовороте

В одно утро Елпидифор Мартыныч беседовал с Елизаветой Петровной и сам был при этом в каком-то елейном и добром настроении духа. Князь накануне только прислал ему тысячу рублей и приглашение снова сделаться годовым в доме его врачом.

— Что, ничего еще на внучка не получали? Ничем князь его не обеспечил? — спрашивал он, повертывая между пальцами свою золотую табакерку.

— Ничем!.. Ни грошем!.. — отвечала Елизавета Петровна невеселым голосом.

— Он обеспечит непременно!.. Не такой человек князь! — успокоивал ее Елпидифор Мартыныч.

— Знаю, что не такой человек по душе своей; но ведь в животе и смерти бог волен: сегодня жив, а завтра нет, — что тогда со всеми нами будет?

— Да, конечно, к-ха!.. — согласился Елпидифор Мартыныч. — Объяснить бы как-нибудь вам это надо было ему, — присовокупил он.

— Нет, уж это — благодарю покорно! — возразила Елизавета Петровна грустно-насмешливым голосом. — Мне дочка вон напрямик сказала: „Если вы, говорит, маменька, еще раз заикнетесь, говорит, с князем о деньгах, так я видеться с вами не буду“. Ну, так мне тут погибай лучше все, а видеть ее я желаю.

— Конечно, конечно! — опять согласился Елпидифор Мартыныч.

— Вы тоже не хотите сказать князю об этом, хоть и ваша личная польза тут замешана, — говорила Елизавета Петровна.

— Мне как сказать ему об этом?.. На это надобно иметь большое право.

— Да ведь прежде же говорили?..

— Прежде все-таки не о таком важном предмете шел разговор. Кроме того, я тут тоже через одну особу действовал.

— Через какую же это особу?

— Так, тут, через одну — к-ха!

— Где же теперь эта особа?

— Умерла! — отвечал Елпидифор Мартыныч, чтобы отвязаться от дальнейших расспросов Елизаветы Петровны.

Действовал он, как мы знаем, через Анну Юрьевну; но в настоящее время никак не мог сделать того, потому что когда Анна Юрьевна вышла в отставку и от новой попечительницы Елпидифору Мартынычу, как любимцу бывшей попечительницы, начала угрожать опасность быть спущенным, то он, чтобы спастись на своем месте, сделал ей на Анну Юрьевну маленький доносец, которая, случайно узнав об этом, прислала ему с лакеем сказать, чтобы он после того и в дом к ней не смел показываться. Елпидифор Мартыныч смиренно покорился своей участи, хотя в душе и глубоко скорбел о потере практики в таком почтенном доме.

— Но как же тут быть, что делать? — спрашивала его Елизавета Петровна.

Елпидифор Мартыныч развел руками.

— К-ха!.. — начал он, как и во всех важных случаях, с кашля. — От времени тут надобно больше всего ожидать.

— Что же время может сделать?.. Только несчастье нам может принести, если, чего не дай бог слышать, князь умрет, — перебила его Елизавета Петровна.

— А время вот что-с может принести!.. — продолжал Елпидифор Мартыныч, перемежая по временам речь свою кашлем. — Когда вот последний раз я видел княгиню, она очень серьезно начала расспрашивать меня, что полезно ли будет для ее здоровья уехать ей за границу, — ну, я, разумеется, зная их семейную жизнь, говорю, что „отлично это будет, бесподобно, и поезжайте, говорю, не на один какой-нибудь сезон, а на год, на два“.

— Что ж из того, что она поедет за границу?.. Поедет да и приедет! — возразила Елизавета Петровна.

Елпидифор Мартыныч нахмурил при этом свои густые брови.

— Ну, пока еще приедет, а князь тем временем совершенно будет в руках ваших, — произнес он.

— Да разве в моих, батюшка, в моих разве руках он будет? Я опять тут ни при чем останусь! — воскликнула Елизавета Петровна.

— Что ж ни при чем? Вам тогда надобно будет немножко побольше характеру показать!.. Идти к князю на дом, что ли, и просить его, чтобы он обеспечил судьбу внука. Он вашу просьбу должен в этом случае понять и оценить, и теперь, как ему будет угодно — деньгами ли выдать или вексель. Только на чье имя? На имя младенца делать глупо: умер он, — Елене Николаевне одни только проценты пойдут; на имя ее — она не желает того, значит, прямо вам: умрете вы, не кому же достанется, как им!..

— Так, так! — согласилась Елизавета Петровна с блистающими от удовольствия глазами и как бы заранее предвкушая блаженство иметь на князе в тридцать, в сорок тысяч вексель.

Умаслив таким образом старуху, Елпидифор Мартыныч поехал к Елене, которая в это время забавлялась с сыном своим, держа его у себя на коленях. Князь сидел невдалеке от нее и почти с пламенным восторгом смотрел на малютку; наконец, не в состоянии будучи удержаться, наклонился, вынул ножку ребенка из-под пеленки и начал ее целовать.

— А посмотри, ручки у него какие смешные, — сказала Елена, вытаскивая из-под пеленки ручку ребенка.

Князь и ту начал целовать.

— А носик у него какой тоже славный! — произнесла Елена и тут уж сама не утерпела, подняла ребенка и начала его целовать в щечки, в глазки; тому это не понравилось: он сморщил носик и натянул губки, чтобы сейчас же рявкнуть, но Елена поспешила снова опустить его на колени, и малютка, корчась своими раскрытыми ручонками и ножонками, принялся свои собственные кулачки совать себе в рот. Счастью князя и Елены пределов не было.

В комнату вошел, наконец, приехавший Елпидифор Мартыныч.

— Приятная семейная картина! — произнес он негромким голосом.

— Ах, здравствуйте! — сказала ему на это Елена довольно ласковым голосом.

— Здравствуйте! — сказал ему тоже ласково и князь.

— Прежде всего-с — к-ха! — начал Елпидифор Мартыныч. — Осмотрим Николая Григорьича… Теплота в тельце умеренная, пупок хорош, а это что глазки ваши вы так держите?.. Не угодно ли вам их открыть?.. — И Елпидифор Мартыныч дотронулся легонько пальцем до горлышка ребенка, и тот при этом сейчас же открыл на него свои большие черные глаза.

— Воспалены немного, воспалены, — продолжал Елпидифор Мартыныч, — маленькое прилитие крови к головке есть.

— Но он ужасно много ест и спит! — как бы пожаловалась Елена на сына.

— И отлично делает, что сим занимается, отлично! — подхватил Иллионский и уселся, чтобы, по обыкновению своему, поболтать.

— Какой случай сейчас! — начал он с усмешкою. — Подъезжаю я почти к здешнему дому, вдруг мне навстречу сын этого богача Оглоблина, — как его: Николай Гаврилыч, что ли!.. Ведь он, кажется, родственник вам?

— По несчастью, родственник, — отвечал князь, начинавший немного досадовать в душе, зачем Елпидифор Мартыныч расселся тут и мешает ему любоваться сыном.

— Только вдруг он кричит: „Стой! Стой!“, — продолжал свой рассказ доктор. — Я думал, бог знает что случилось: останавливаюсь… он соскакивает с своего экипажа, подбегает ко мне: „Дайте-ка, говорит, мне вашу шляпу, а я вам отдам мою шапку. Мне, говорит, ужо нужно ехать в маскарад, и я хочу нарядиться доктором“. — „Что такое, говорю, за глупости!“ Ну, пристал: „Дайте, да дайте!“ Думаю, сын такого почтенного и именитого человека, — взял, да и отдал, а он мне дал свою шапку. Хорошо, по крайней мере, что моя-то шляпенка ничего не стоит, а его шапка рублей двести, чай, заплачена.

И с этими словами Елпидифор Мартыныч встряхнул перед глазами своих слушателей в самом деле дорогую бобровую шапку Оглоблина и вместе с тем очень хорошо заметил, что рассказом своим нисколько не заинтересовал ни князя, ни Елену; а потому, полагая, что, по общей слабости влюбленных, они снова желают поскорее остаться вдвоем, он не преминул тотчас же прекратить свое каляканье и уехать.

Николя Оглоблин выпросил шляпу у Елпидифора Мартыныча действительно для маскарада, но только хотел нарядиться не доктором — это он солгал, — а трубочистом. Месяца два уже m-r Николя во всех маскарадах постоянно ходил с одной женской маской в черном домино, а сам был просто во фраке; но перед последним театральным маскарадом получил, вероятно, от этого домино записочку, в которой его умоляли, чтобы он явился в маскарад замаскированным, так как есть будто бы злые люди, которые подмечают их свидания, — „но только, бога ради, — прибавлялось в записочке, — не в богатом костюме, в котором сейчас узнают Оглоблина, а в самом простом“. Николя начал ломать себе голову, какой бы это такой простой костюм изобресть; не в цирюльню же ехать и взять там себе какую-нибудь мерзость. Но когда он встретил Елпидифора Мартыныча и невольно обратил внимание на его лоснящуюся против солнца скверную, круглую шляпенку, то ему вдруг пришла в голову счастливая мысль выпросить эту шляпу и одеться трубочистом. Намерение свое, как мы видели, он привел в исполнение и в двенадцать часов был уже в предполагаемом костюме в театральной зале. Вскоре потом он увидел свое знакомое женское домино и прямо направился к нему.

— Ах, это вы? — проговорило ему домино пискливым голосом.

— Я-с! — отвечал Николя, едва ворочая под маской своими толстыми губищами и сильно задыхаясь под ней.

Затем маска взяла Оглоблина под руку.

— Лучше нам, я думаю, ложу взять; здесь тесно, да и такая дрянная толпа, — проговорила она.

— Bon! [Хорошо! (франц.).] — повиновался ей Николя и взял самую темную ложу в бенуаре.

Толпа замаскированных все больше и больше прибывала, и, между прочим, вошли целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно быть, были все народ здоровый, не совсем благовоспитанный и заметно выпивший.

— Что ж, они здесь? — спросила одна из передних масок.

— Здесь! Я уж справлялся. Он сегодня в костюме трубочиста.

— А, в костюме трубочиста! Ха-ха-ха!.. — говорил и смеялся спрашивающий.

Задняя тройка шла молча и как-то неуклюже шагая. В передней паре один одет был разбойником, с огромным кинжалом за поясом, а другой — кучером с арапником. Задние же все наряжены были в потасканные грубые костюмы капуцинов, с огромными четками в руках. Проходя мимо того бенуара, в котором поместился Николя со своей маской, разбойник кивнул головой своему товарищу и проговорил несколько взволнованным голосом:

— Смотри, вот они где сидят.

— Ага!.. И отлично! — повторил опять другой и снова захохотал. — Ребятам-то надобно дать еще выпить! — присовокупил он, когда они прошли в ложу.

— Дадим! Пойдемте, господа, вонзимте! — проговорил разбойник, обращаясь к задней тройке.

— Вонзим, вонзим! — отозвалась одна из масок, и все они с видимым удовольствием последовали за разбойником, который провел их в буфет, где и предложил им целый графин водки в их распоряжение. Все три капуцина сейчас же выпили по рюмке и потом, не закусивши даже, по другой, а разбойник и кучер угостили себя по стаканчику лисабонского.

— Теперь-с, — начал первый из них толковать прочим товарищам, — как они тронутся, мы на тройке за ними; девка уже подкуплена, на звонок отворит нам, мы войдем и сделаем свое дело…

— Чтобы тоже кто из соседей не услыхал: пожалуй, и полицию притащат! — заметил один из капуцинов, вероятно, более благоразумный.

— Да никто, черт ты этакий, не услышит, — возразил ему с досадой разбойник, — совершенно отдельный флигель и ход даже с улицы: я приезжал туда, бывало, какой пьяный, пел и орал, чертям тошно, — никто никогда ничего не слыхал!

— Да ведь, наконец, брат, коли взялся, так отнекиваться нечего! — подхватил кучер, обращаясь к капуцину.

— Коли деньги взял, так действуй, как велят! — подхватил другой капуцин.

— Да, это точно что… — согласился невеселым голосом первый капуцин.

В это время Николя и Петицкая (читатель, вероятно, догадался, кто была эта маска) продолжали сидеть в своем бенуаре и разговаривали между собой. Г-жа Петицкая была на этот раз более чем грустна. Пользуясь тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи, маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю глаза, нетерпеливой рукой, сама, кажется, не замечая того, вертела свое домино до того, что изорвала даже его. М-r Николя тоже был в каком-то раздраженно-воспаленном состоянии. Он перед тем только спросил бутылку шампанского, которую хотел было распить вместе с г-жой Петицкой, что и делал всегда обыкновенно в прежние маскарады; но та решительно отказалась, так что он всю бутылку принужден был выпить один.

— Этому решительно не должно продолжаться, — говорила г-жа Петицкая.

— Но почему же? — спрашивал Николя удивленным и испуганным голосом.

— Потому что завтра или послезавтра должна приехать моя сестра ко мне, и я не хочу, чтобы она была свидетельницей моего позора.

У г-жи Петицкой ни на какую сестру в целом мире намека не было.

— Но что ж сестра?.. Мы можем видаться не у вас, а в гостиницах! — как-то шлепал больше Николя своим толстым языком.

— Что?.. Что?.. — воскликнула г-жа Петицкая. — Это уже глупо, наконец, так говорить! — проговорила она как бы и раздраженным голосом.

Николя сильно сконфузился таким замечанием.

— Вы принимаете меня, я не знаю, за какую женщину… — продолжала г-жа Петицкая.

— Нисколько я не принимаю!.. И думать никогда ничего подобного не смел!.. Я люблю только пламенно вас, — говорил Николя.

Петицкая захохотала самым обидным, саркастическим смехом.

— Чему же вы смеетесь? — спросил ее Николя, в свою очередь, тоже обиженным и опечаленным тоном.

— Ах, боже мой, боже мой, — произнесла на это, как бы больше сама с собой, г-жа Петицкая. — Если бы вы действительно любили меня пламенно, — обратилась она к Николя, — так не стали бы спрашивать, чему я смеюсь, а сами бы поняли это.

— Но как же мне понять? Ей-богу, я не знаю, научите меня, — je vous supplie. [я вас умоляю (франц.).]

— Подобным вещам не учат-с, а мужчины, любя, сами знают их!

Николя на это пожал только плечами. Он в самом деле был поставлен в довольно затруднительное положение: по своему уму-разуму и по опытам своей жизни он полагал, что если любимая женщина грустит, капризничает, недовольна вами, то стоит только дать ей денег, и она сейчас успокоится; но в г-же Петицкой он встретил совершенно противуположное явление: сблизясь с ней довольно скоро после их первого знакомства, он, видя ее небогатую жизнь, предложил было ей пятьсот рублей, но она отвергнула это с негодованием. Потом он и после того несколько раз умолял ее принять от него или деньги, или хоть подарок какой-нибудь; на все это г-жа Петицкая только грустно усмехалась и отрицательно качала головой. Она в этом случае имела совершенно иные виды: слывя между всеми своими знакомыми, конечно, немножко за кокетку, но в то же время за женщину весьма хорошей нравственности, тем не менее однако, г-жа Петицкая, при муже и во вдовстве, постоянно имела обожателей, но только она умела это делать как-то необыкновенно скрытно: видалась с ними по большей части не дома, а если и дома, то всегда подбирала прислугу очень глупую и ничего не понимающую. Самой живой и сильною страстью ее в последнее время был Архангелов; он сильно пленил ее красотой своей; но на розах любви, если только под ними не подложено обеспеченного состояния, как известно, нельзя долго почить. Г-жа Петицкая увидала, что ей скоро кушать будет нечего, потому что Архангелов только опивал и объедал ее, да еще денег у нее брал взаймы; само благоразумие заставило ее не пренебречь ухаживанием m-r Николя, и, рассчитывая на его недалекость и чувственный темперамент, г-жа Петицкая надеялась даже женить его на себе; для этого она предположила сначала сблизиться с ним, показать ему весь рай утех, и вдруг все это прервать, объяснив ему, что рай сей он может возвратить только путем брака. Настоящее свидание было последнее, на котором она и предназначила объявить ему свое решение.

— Что ж, мы отсюда к вам поедем? — проговорил Николя каким-то уж робким голосом.

Петицкая некоторое время недоумевала: сказать ли ему свое решение в маскараде и потом самой уехать, оставя Николя одного?.. Но как в этом случае можно было понадеяться на мужчину: пожалуй, он тут же пойдет, увлечется какой-нибудь маской и сейчас же забудет ее! Гораздо было вернее зазвать его в свой уединенный уголок, увлечь его там и тогда сказать ему: finita la commedia! [представление окончено! (итал.).]

— Поедемте, если уж вы так желаете этого, — отвечала она ему грустным тоном.

Николя был в восторге и предложил сейчас же уехать из маскарада.

— Хорошо, — отвечала Петицкая и на это грустным тоном.

Через несколько минут они в карете Николя уже неслись в скромный проулок жилища г-жи Петицкой. Вскоре за ними, этим же путем, проехала и ухарская извозчичья тройка с несколькими седоками.

По возвращении домой, Петицкая не позволила Николя войти прямо за собой в спальню и объявила ему, что она еще переодеться хочет, потому что ей будто бы страшно неловко было в маскарадном платье, и когда, наконец, он был допущен, то увидел ее сидящею в восхитительной блузе.

Николя даже совестно сделалось, что сам он одет был трубочистом. Он тяжело опустился в кресло и начал глядеть на свою собеседницу. От выпитого шампанского и от волновавшей его страсти у него глаза даже выперло вперед.

— Подите сюда, я вас поцелую! — произнес он каким-то задыхающимся голосом.

— Нет!.. Нельзя! — отвечала на это г-жа Петицкая, отрицательно качнув головой и не трогаясь с своего места.

— Отчего же нельзя? — спросил Николя уже с испугом и удивлением.

— Оттого же!.. — отвечала протяжно Петицкая. — Что посидите еще у меня немного, и adieu навсегда.

— Не может быть, вы шутите?.. — говорил Николя: у него на глазах почти были слезы.

— Нисколько!.. Я долго себе позволяла безрассудно увлекаться; пора же и опомниться!

— Но почему же безрассудно? — бормотал Николя.

— Почему безрассудно?.. Странный вопрос! — отвечала г-жа Петицкая грустно-насмешливым голосом. — Словом, — присовокупила она решительным тоном, — любовницей я ничьей больше быть не желаю, но женой вашей с величайшим восторгом буду!

Николя опять выпучил глаза, и неизвестно, что бы он отвечал, но в это время раздался сильный звонок.

Петицкая вздрогнула и не успела крикнуть горничной, чтобы та не отворяла дверей, как услыхала, что та уж прибежала и отворила их.

В переднюю вошли несколько замаскированных людей; это были знакомые нам разбойник, кучер и капуцины. Горничная как бы от испугу вскрикнула и затем, убежав в кухню, спряталась там. Разбойник повел своих товарищей хорошо, как видно, знакомым ему путем. Они вошли сначала в залу, а потом через маленькую дверь прямо очутились в спальной.

— А, вот они! — вскрикнул разбойник, вынув свой кинжал и махнув им.

— Боже мой! — вскрикнула Петицкая. Она, кажется, узнала вошедших, или, по крайней мере, одного из них.

Николя с испуганным и удивленным лицом хлопал пока только глазами.

— Распоряжайтесь с этим барином хорошенько! — крикнул разбойник, показывая на него товарищам.

Те сейчас же бросились на Николя, и, как тот ни отбивался, они повергли его на пол и принялись его хлестать — кучер плетью, а капуцины четками.

— Боже мой! Боже мой! — стонала между тем Петицкая, ломая руки.

Перед ней стоял разбойник с поднятым кинжалом. Николя первоначально продолжал, ругаясь, отбиваться и старался высвободиться; наконец, начал орать во все горло и кричать:

— Караул!

— О, не кричите так!.. Вы меня совсем погубите! — упрашивала его Петицкая.

Николя начал уж восклицать:

— Умираю! Умираю!

— Ну, бросьте его! — разрешил, наконец, разбойник.

Капуцины поотпустили Николя, который мгновенно же поднялся на ноги и бросился бежать. В передней он едва успел схватить шубу и, держа ее в руках, вскочил в свою карету и велел, что есть духу, везти себя домой.

— Ну, теперь вас, madame, — обратился разбойник к Петицкой.

— Серж, умоляю тебя, я невинна! — взмолилась к нему она.

— Знаю я вас, как вы невинны! — воскликнул разбойник.

Здесь, впрочем, автор находит более удобным накинуть завесу на последовавшую затем грустную и возмутительную картину и воскликнуть только:

О, родина моя!

Когда смягчишься в нравах ты!