Земля – Венера – Земля

Константин Дорфман-Мартынов (2024)

Попытка описания возможного будущего, представленного в жанре лженаучной псевдофантастики.

Глава 9 — Было дело в Усадьбе (чтение).

Пожалуй, всякий, когда-либо гулявший дорожками севернее от заново отстроенного и превращённого в музей дворцово-паркового ансамбля Царицыно, обращал внимание на это казалось бы одноэтажное, продолговатое, выкрашенное в тёмно-оранжевый цвет здание с зелёной треугольной крышей. Любой, проходивший мимо, сразу догадывался по наличию у ворот стенда с меню и столикам во дворе и на веранде о существовании ресторана на его территории. Один московский блоггер бессовестно врал, что якобы именно на этом месте в эпоху Екатерины Великой, в маленькой рощице с берёзами, знаменитый зодчий Баженов, размещал полевую кухню, когда племянница шведского короля Адольфа Фридриха и двоюродная племянница прусского короля Фридриха Великого императрица Екатерина II приезжала проверять строительство, хотя на самом деле она там нисколько не задержалась, а бегло осмотрев дворец, приказала «учинить изрядные поломки» и тут же уехала окольными путями. Но чёрт его знает, может быть, и взаправду размещал, не важно это!

А важно то, что помимо ресторана внутри самого дома были банкетные залы. И какие банкетные залы! Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который однажды записали системы прослушивания телефонных вызовов:

— Ты где будешь именины жены справлять, Афанасий?

— Глупый вопрос, Лёха, конечно, в «Усадьбе»! Армавир Армавирович обещал сорок процентов скидки на «Кантемировский», если я его оплачу вперёд за месяц. Как упустить такую возможность?

— Умеешь ты жить, Афанасий, — отвечал со вздохом тонким скрипучим голосом, тот кого звали Лёхой, зычнозвучащему, уверенному в себе басистому голосу Афанасия.

Из семи наличествовавших в комплексе банкетных залов Нитшин выбрал относительно средний, вместимостью до 30 человек и с созвучным для грядущего торжества наименованием — “Кавалерский клуб”.

Самый маленький из семи возможных, “Зал с антикварным камином и комнатой отдыха”, увы, никак не подходил. А ведь такой уютный — со стенами приятного светло-жёлтого цвета в зале и жизнерадостного светло-зелёного в комнате отдыха, с висящими на них, стенах, картинами в золочённых рамках и неназойливыми канделябрами по бокам от них, картин, с широкими, глянцевыми, покрытыми светло-коричневым лаком плинтусами и галтелями, с выложенным изящным узором паркетом, с тюлевыми занавесками на окнах и атласными собранными в складки шторами по бокам. К тому же, на втором этаже имелась небольшая мансардная надстройка, с выходом на полукруглый балкон с балюстрадой, что создавало некоторую степень интимной обособленности и добавляло ощутимую долю атмосферы высвобождённости. Но вместительность этого банкетного зала была до 8-ми человек, максимум. Спиридон Алексеевич счёл очевидным, что поздравить его с успешной защитой докторской захочет чуточку большее число его друзей и знакомых.

Ах, если бы те трое, что сочли уместным оспорить способности одного из них стрелять метко из пистолета и, к тому же ещё, с глушителем, отправились заместо веранды ужинать туда?! Бедный Юлиан Робертович прожил бы жизнь ещё более протяжённую и плодотворную и внёс бы в научное творчество вклад даже ещё более неоценимый, нежели ему в итоге пришлось. Но…

Поражающий чистотой белизны своего убранства “Екатерининский” зал тоже не соответствовал — он был слишком большой. Пригодится для празднования свадьбы, если Нитшин однажды решится связать себя узами Гименея и вкупе с будущей супругой созовёт гостей не более чем 60.

“Красный”, он же “Рубиновый” зал — своим убранством он, пожалуй, прекрасно подошёл бы для известной традиции обмывания звёздочек в мирное время в узком кругу сослуживцев.¹На обмывание диссертации тоже бы неплохо вписался, но отпал по причине своего недосягаемого размера до требуемого — мог приютить под своим невысоким потолком не более 16-ти человек.

“Каминный” по изяществу бил любой банкетный зал в Москве, как хотел. Небесный цвет стен и широкие лепные орнаменты цвета кучевых облаков, что обрамляли дверные проёмы и окна, настраивали на райские ощущения, а возвышающийся сбоку камин, весь в в бежевых изразцах, дарил апперцепцию тепла и комфорта. К тому же выход из зала на двор комплекса был претворён в форме полукруга из четырёх высоких застеклённых дверей, над которыми доминировала четверть сферы, составленная из восьми также стеклянных долек, что напоминало чем-то космическую обсерваторию, в которой не доставало только телескопа. Символично, не правда ли?.. Но этот зал мог вместить 50 приглашённых, что в некоторой степени перекрывало планируемое число. Казалось, ничто не мешает разместить гостей с размахом, но стоимость аренды была точно такой же, что и у Екатерининского — не маленькой, за изящество надо доплачивать, к тому же он уже был забронирован, под чью-то свадьбу — серебряную.

“Зелёный”, он же “Малахитовый” зал — казалось по планировке точная копия Рубинового, но почему-то мог вместить на 4 человека больше, как будто воспринимаемый с максимальной приязненностью человеческим глазом зелёный цвет может как-то способствовать переходу качества в количество. Но соблазн уложиться в число 20 по сумме созванных на праздник торжества разума и открывающихся перспектив омрачался фактом предварительной аренды зала для другого праздника. В тот же день там собирался отметить свой 50 летний юбилей некий скромный начальник отдела логистики какой-то малюсенькой конторы однодневки.

“Кантемировский” зал. Этот не подходил. Никак не сочетался с сущностью торжественного момента. Гипсовые статуи греко-римских то ли муз, то ли богинь по бокам от с позолочёнными округлыми ступеньками лестницы добивали и без того не укладывающийся в характер грядущего праздника антураж в образе двухэтажного полупроходного полукоридорного холла с выкрашенными в бело-сероватый цвет кирпичными столбами внизу и стенами второго яруса с вмонтированными в них смотрящими в зал пластиковыми окнами с как бы распахнутыми настежь фальшивыми ставнями, также пластиковыми, наверху. Вот, только люстры. Люстры — да. Этих словно позаимствовали у космических пришельцев настолько они были необычной формы. Но люстрами прельститься не пришлось — зал этот мог вместить до 40 гостей и был лишь чуточку дешевле в плане арендной платы нежели Екатирининский или Каминный. Будь Нитшин хозяином небольшой, но успешно процветающей компании, например, занимающейся установкой умных полов, как его один далёкий знакомый, или хотя бы административным директором такой компании, он бы непременно занял этот зал для проведения своим сотрудникам коллективного мероприятия, не имеющего прямого отношения к их, сотрудникам, рабочим обязанностям и сфере деятельности — под корпоратив, двумя словами. Однако, Спиридон Алексеевич предпочёл подобной общественно полезной занятости чистую науку, которую делают чистыми руками, и был начисто лишён подобной перспективы.²

В конце концов — выбор вынуждено пал на “Кавалерский клуб”.

За давностью лет нециклёванный, выложенный квадратиками паркетный пол напоминал устланную прошлогодней листвой только что освободившуюся от снега землю в зоне букового леса на кавказских предгорьях в раннюю весеннюю пору. Присутствие сравнительно не самого высокого дощатого потолка ассоциировалось со средних размеров дачной сауной. Белого цвета кругляши сенсоров пожарной сигнализации на этом потолке, если бы они не были правильной геометрической формы и не выявляли очевидный пластик материала своей оболочки, можно было принять за выросшие на древесине и свесившиеся оттуда спорами вниз ганодермы. Поистёршаяся бархатная малиново-алая обивка кресел и дивана в комнате отдыха вожделела замены.

И всё же, это был самый уютный зал из всех, что имелись в комплексе. Даже громадные зеркала в золочённых рамах, висящие на дальней от входа стене, не нарушали скрупулёзно созданную здесь атмосферу домашнего очага — в них отражались портреты, подвешенные на стене ей противоположной. Все остальные стены зала и смежной с ним комнаты отдыха занимали портреты блестящих кавалеров эпох Великих Петра и Екатерины, не исключая и самих императора и императрицы. Только выходящая окнами в парк стена была свободна от портретов. Сами окна были большими, овальными, вытянутыми по горизонтали, поделёнными от центра восьмыми дольками, завешенными белыми тонкими тюлевыми занавесками с редкими пиковыми узорами и обрамлёнными по бокам собранными в жабо с золотистым орнаментом шторами и сверху плотными бурожёлтыми ламбрекенами с бахромой и кистями и с одной строгой извивающейся и закругляющейся к центру шаблонной светло-жёлтого цвета линией вышивки вдоль лекала закройки. Как и положено, эти окна, коих в наличии было ровно два, сопровождались вмонтированными под ними батареями парового отопления, а их же, в свою очередь, защищали от риска непосредственного прикосновения к нагретому металу выкрашенные в тяжёлый тёмный почти угольный цвет в треть человеческого роста деревянные балюстрады с плотно расставленными и по форме напоминающими боулинговые кегли балясинами.

Надо ли описывать все прочие своеобразия декора и меблировки? Так ли мешает добавить, что противоположная окнам стена была подстать упомянутой выше балюстраде напротив — сложенная из широких грубо шлифованных сосновых досок, покрытых чёрным сверкающим подобно антрациту смоляным лаком — с пятью портретами-медальонами в широких зубчатых позолоченных окантовках, симметрично развешанными там — четыре по овальной дуге выше и один под ними точно посередине? Нужно ли акцентировать ещё большее внимание читателя на том, что тема этой арочной овальной дуги присутствовала в отделке всех стен и проходов зала — над зеркалами, над окнами, над дощатой стеной — что там обязательно наличествовала белая профильная декоративная арка? Стоит ли уточнять, что ковёр, который в комнате отдыха закрывал изношенный паркет, был по цвету вишнёво-алый, то есть почти что в цвет дивана и кресел? Будет ли лишним отметить, что вышит был тот ковёр выстроенными шеренгами в диагонально-шахматном порядке золотистыми в размер пары человеческих ступней гербами с двуглавым орлом, так что, если бы поверх каждого из них встал гардемарин в широкополой высокой шляпе, то потребовалось бы их не меньше взвода, и полы шляп соприкасались бы, и никто бы даже не заметил, что на ковре есть ещё что-то, кроме густого тёмно-красного ворса? Заинтересует ли кого-то, что вместо нависшего потолка в комнате отдыха уходил ввысь двускатный дощатый свод образуемой треугольной крышей, и чтобы закрыть чердачную часть от взора гостей, на уровне смежных потолочных перекрытий так же имелась балюстрада, только белая и не в сплошных балясинах, а с квадратами по бокам и в центре, стороны которых были обрамлены половинчатыми балясинами, и в центре квадрата имелся барельефный равнобедренный восьмиугольник, размеры которого относительно квадрата поверхностного были выдержаны в пропорциях золотого сечения, а вертикальные и горизонтальные стороны были лишь чуточку длиннее диагональных? Необходимо ли досконально разобрать геометрию фонарной лампы, свесившейся со стрелы свода и выполненной в виде шестиугольной призмы, которую за рёбра верхнего основания двумя золочёнными цепочками удерживал двуглавый орёл?

Заместо всего детально вышеизложенного можно было просто сказать: этот банкетный зал — не что иное, но кают-компания парусного адмиральского фрегата, вырванная с корнем с корабля и перенесённая на сушу. Если бы не полтора “Но”.

Первое “Но”: в основном зале разместилось весьма громоздкое стеклянное сооружение высотой метра в три с половиной и около метра с небольшим в поперечнике. То была эксклюзивная витрина эксклюзивной водки “Фаберже Императорская коллекция”, по каким-то загадочным обстоятельствам здесь очутившаяся. Если досконально, витрина не была целиком стеклянной. Она располагалась на чёрном глянцевом с золочёными плетёными ободками по окружностям низком круглом пьедестале, в верхнюю плоскость которого упирались так же позолоченные три подставки в виде когтистых птичьих лап, над которыми выступали волчьи морды (по морде над каждой лапой), по бокам от которых, подражая эмблемам некоторых, особливо отобранных авиакомпаний, развернулось по паре птичьих крыльев, на которых лежала основанием украшенная опять же позолоченными под висячие обрамления с вкрапленными между ними большими фальшивыми рубинами и сапфирами — словно чашевидная ванна — белая полусфера, на зеркальной плоскости которой и расположилась высокая стеклянная цилиндрической формы состоящая из трёх полочных секций витрина, над которой симметрично нижней полусфере, смотря круглым зеркалом вниз, с подобными же фальшивыми под рубины, сапфиры и золото инкрустациями покоилась другая белая полусфера, на вершине которой сидел, распластав крылья и почти касаясь ими досок потолка, декоративный орёл — выкрашенный золотом, гордый, жестокий, изготовившийся для смертельного броска на воображаемую добычу — одноглавый на этот раз и в масштабе один к одному. Не место такому на подвергаемом крену и морской качке парусном судне.

Второе, половинчатое “Но” проявлялось в том, что в углу комнаты отдыха имелся настоящий камин с дровами. Вряд ли сделанный из дерева корабль когда либо оснащался подобным пожароопасным устройством для обогрева своего командного состава, и всё же, всё возможно.

Но… Не важно это! А важно то, что всё произошедшее в тот вечер в этом зале никак не вязалось ни с экстраординарностью отмечаемого события, ни с величественностью обстановки.

Когда Нитшин пересекал внутренний дворик ресторанного комплекса «Усадьба», дабы проникнуть уже в «Кавалерский клуб», забронированный им под помпезное празднество, там давно собрались почти что все поджидаемые гости, а уж в остальных-то залах, пусть и не во всех (неполномасштабные «Рубиновый» и «Зал с антикварным камином и комнатой отдыха» пустовали), так там в остальных залах давно царило неподдельное веселье — самое что ни на есть. И возможностью наесться тоже мало кто брезговал. Откуда-то из-за угла ухал глухой бас, оттуда же ему поддакивал размеренный звон цимбал, а, отражаясь от стен, эхом прослеживались слабенькое побренькивание ритма и редкие одиночные гармоники синтезатора, но вдруг это всё замирало на секунду, и кто-то громко хором под вновь обрушивающийся грохот аккомпанемента зачинал припев, первая фраза которого, и за которой шёл долгий воодушевляющий проигрыш, состояла всего лишь из двух слов, а именно: “Прошлогодние глаза!” По периметру двора выстроились крохотные группки перекурщиков, между ними теснились аниматоры в казацких костюмах, а прямо перед фонтаном, глядя на входные ворота, стоял высокий лысый красавец с широкой улыбкой на круглом благопристойном лице, в чёрном как зола смокинге, галстуке бабочке, то закладывающий свои массивные ладони за спину, то распахивающий их перед собой в форме приветствия очередному входящему во дворик гостю. Словом, ерунда, хроника, быт.³

И красавец этот — не более, чем будничное явление в заскорузлом быту. Хотя… Говорили, говорили мистики, что было время, когда он носил фиолетовый смокинг вместо чёрного, а в руках держал гранатомёт или короткий автоматический пистолет, а чёлка его волос цвета лопухового листа лоснилась локонами вбок, и мчался по Готэм-Сити под его управлением неуловимый гоночный автомобиль.

Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никакого Готэм-Сити нет на свете, и не сидит за рулём отчаянный Джокер, и не гонится за ним грозный Бетмен, не стелятся над асфальтом следы от трассирующих пуль. Нет ничего, и ничего и не было! Вон фонтан есть, есть решётчатые ворота и за ними гаревая парковая дорожка… И дым от сигарет поднимается вверх, и “Отгоревшая слеза” следует за затянувшимся проигрышем в незамысловатом тексте припева, и скучно, скучно, страшно скучно было бы… Если бы… Если бы не котята.

Котят подбросили две недели тому назад в коробке из под обуви.⁴Ранним утром, почти с рассветом пришедшая первой помощница ведущего шеф-повара обнаружила прямо у двери служебного входа картонную коробку, из которой кто-то слабо и жалобно попискивал. Она нагнулась, приподняла крышку, посмотрела в щёлочку, выпрямилась, пошарила в сумочке, вынула оттуда большую связку ключей, одним из них отперла замок в двери, распахнула её пошире, и взяв коробку под левую руку, привычно вошла в помещение.

Их было пятеро — пушистых, размером в детскую ладошку комочков, с еле заметно торчащими из них ушками, сереньких и чёрненьких, подслеповатых, робко переставляющих крохотные лапки, в белых тапочках и без, дрожащих. Их поочередно выхаживали все сотрудники, а генеральный директор Армавир Армавирович, который заведовал ресторанным комплексом, и авторитет которого был здесь вещью, серьезно ощутимой, лично приглядывал, как их приучали ходить в лоток.

Но вскоре котята подросли и стали, как котятам и положено, хулиганить. Мохнатеньких мяукающих диверсантов находили в шкафах, в холодильниках, в каминах, даже примостившимися на крыльях орла, что украшал витрину водки Фаберже. Они шныряли по диванам в комнатах отдыха, вскарабкивались по шторам на карнизы, роняли на пол и разбивали вдребезги стоявшие на банкетных столах вазы с цветами, а самый одарённый из них катался на стоящем у стены в офисе хулахупе бухгалтерши, разгуливая по массажным прорезиненным элементам, встроенным во внутреннюю окружность обруча, как белка по колесу, что, вне всякого сомнения, забавляло и умиляло, но от работы отвлекало и грозило ошибками в финансовых расчётах. В общем, пришло самое время с ними расстаться, и тогда во всех социальных сетях появились уведомления об отдаче котёнка в хорошие руки. Раздавали их непосредственно в этот самый день, а руки старшей сестры Нитшина, к тому же, в самый раз сочли именно хорошими, и она собиралась забрать последнего оставшегося котика прямо перед самым уходом, чего и ожидала с нетерпением.

Сам же Нитшин пребывал в состоянии наиглубочайшего ступора. Главным образом сказывались побочные эффекты, появившиеся вследствие ускоренного приёма информации по телепативным каналам связи и из-за воздействия на организм, пусть даже и кратковременного, отталкивающей гравитации, что уже выразилось в наборе слуховых галлюцинаций, возникших при посещении общественного сортира, но, однако, и наслоения всех остальных событий также не замедлили наложить свой неизгладимый отпечаток — от внезапной смерти его научного руководителя, до полного непонимания ситуации, как этими тремя вышедшими из ресторана личностями, незаурядными и таинственными на все сто, так и дежурной по городу, явно не соответствующей занимаемой ею должности.

Спиридон Алексеевич как в полусне принял рукопожатия и поздравления от стоявшего у фонтана высокого красавца и тут же, не говоря в ответ ни слова, двинулся дальше к маячившей строго по курсу двери заполученного им в аренду на этот вечер банкетного зала с завораживающим тщеславное воображение названием, которое нет смысла заново повторять. Курящих у входа не было, а в тамбуре Нитшина обступила столь гробовая тишина, что ему почудилось, что жизнь добралась до конечной остановки, и украдкой проскользнула спонтанная и загадочная мысль: “Ах, если бы только можно было бы остаться здесь навсегда!” И ещё какая-то совсем нелепая о каком-то долженствующем непременно быть бессмертии…

Но тут всё разъяснилось. Спиридон Алексеевич произвёл несколько робких шагов вперёд, взмахнула чья-то невидимая рука, и на него из комнаты отдыха низверглось хоровое и громогласное “Поздравляем!!!”, а выпрыгнувший навстречу сокурсник Всенепременов, весёлый и круглолицый, ставший два месяца тому назад вице-президентом крупной информационно-коммуникационной сетевой компании под неумолкающие аплодисменты крейсером выдвинул правую руку, и новоиспечённый доктор астрономических чуть не застонал от боли, когда железные тиски сжали его ладонь, а в ушах камертоном зазвенело от гаркнувшего в прямо лицо: “Ну, держи, пупсик, краба!!!”⁵

Но ни звон в ушах, ни ломота в суставах кисти правой руки, оставшаяся от богатырского сжатия их фалангами пальцев более крупных и сильных, не произвели на Нитшина какого бы то ни было значимого действа. Он сомнамбулой двинулся к столу, резким движением свинтил крышку с горлышка “Русского стандарта”, пододвинул первый попавшийся под руку стакан для содовой, налил полный и выпил. До дна. Затем налил ещё один и снова выпил. До дна. Трудно было измерить глубину молчания, воцарившегося в зале. Слышно было, как шагает по ковру в направлении Нитшина один из официантов в салатного цвета длинной доходящей до середины икроножных мышц ливрее с покосившейся набок тарелкой, в которую он спешно набросал какую-то закуску.

Спиридон Алексеевич, проигнорировав подносимую ему спешно для хоть какой-то нейтрализации действия принятого на грудь изрядного объёма алкоголя снедь, приподнял снизу скатерть, залез под стол и воскликнул оттуда тоскливо:

— Нет, его здесь нет!

Послышались два голоса. Безжалостный, с горделивым апломбом и прямотой клинициста, женский контральто сказал:⁶

— Белочка не сразу приходит.

А второй, мужской баритон, испуганный, произнес слова:

— Как же он докатился до такого состояния?

Это Спиридон Алексеевич услыхал и отозвался из под стола:

— Трижды пытался в себя прийти, на мосту, в подземном сортире и здесь, недалеко на газоне, да дежурная по городу — полная дура, и я айфон выкинул!

Тут Спиридон Алексеевич вынырнул из под скатерти, проделал на четвереньках шагов с шесть в сторону остолбеневших от изумления гостей, затем, видимо устав, повернулся на правый бок, попытался сперва встать, затем сел на полу, откинувшись назад, и вскричал:

— Братья по науке! — (неизменно крепкий голос его уже вовсе осип и стал еле уловим), — внемлите мне все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе он натворит неописуемых бед своей отталкивающей гравитацией!

— Что? Что? Что он сказал? Кто появился? Какая гравитация? — понеслись голоса со всех сторон.

— Лаборант! — прохрипел Спиридон, — и этот лаборант сейчас оттолкнул своей гравитацией меня и Юлика Цоя.

— Спиридон, опомнись. Какой лаборант? — послышался спокойный и вежливый голос его сестры, доктора философско-психологических наук, — И где Юлиан Робертович?

— Беседует в храме с протоиереем, — еле различимой скороговоркой, заплетаясь, ответил Нитшин, и далее снова сипло и надрывно, озираясь, — лаборант из Йельского университета — агент ЦРУ!

— Кто беседует в храме с протоиереем? Агент ЦРУ? — вновь спросила сестра, — Спиридон, ты уж уточни.

— Цой беседует. Второй час пошёл, как беседует. А-агент — завлаб из Йе-еля. И фамилия у него на-а «штейн», — язык у Нитшина уже заплетался, выговаривать членораздельно становилось ему всё труднее, в глазах появилась характерная муть.

— Штейнер, — вмешался Всенепременов.

Нитшин в знак отрицания неуклюже поводил рукой.

— Штейнберг, — продолжил предлагать возможные варианты Всенепременов.

— Оканчивается на «штейн», — промямлил в ответ Спиридон, — типа Вайнштейн, Бронштейн…

— Кронштейн? — вмешался из толпы уже знакомый робкий баритон.

— Кронштейн у тебя в штанах, — припомнив старую турклубовскую прибаутку, злобно напустился на невидимый голос Нитшин.

Он попытался вновь встать, и встал, не без помощи всё того же официанта. Потянулся к «Русскому стандарту». Официант вежливо прервал навязчивое движение виновника торжества, который уже и рот раскрыл, чтобы выразить своё недовольство, но…

Но в это время в банкетный зал деловой походкой уже входила полиция в составе трёх человек — одного в штатском и двоих в форме с лычками на погонах, обозначающими звания младших сержантов. Следом за ними на расстоянии подобно выбравшемуся на сушу водоплавающему семенил тот самый красавец в смокинге, что стоял у фонтана и поздравлял Нитшина со следующей в ступенчатой иерархии учёной степенью. Чин в гражданском нёс на вытянутой руке пакет из плотного прозрачного полиэтилена со струнной застёжкой, которую в народе называют зиплок, а в самом пакете лежал мобильный телефон Нитшина, и аппарат свой Спиридон Алексеевич конечно же узнал, прореагировав в своём прозрении весьма бурно. Он взял со стола первый попавшийся под руку сервировочный прибор, схватил со спины за ливрею стоявшего рядом официанта, приложил взятый со стола предмет к его горлу и просипел как можно громче: «Ни с места или я убью этого заложника! Я требую вертолёт до Осло!»

Следовало бы, пожалуй, спросить Спиридона Алексеевича, почему надо лететь именно в Осло и к тому же ещё на вертолёте, а самое главное, с чего это вдруг его потянуло на взятие заложников. Да горе в том, что спросить-то было некому. Все приглашённые просто опешили как один, в то время как полицейские чины заняли явно выжидательную позицию. Но не растерялся официант. Шейным осязанием он определил, а боковым зрением подтвердил, что взятый со стола предмет не что иное, как большая салатная ложка, которая угрожать ему никак и ничем не может. Поэтому он деликатным движением отстранился от объятий Спиридона Алексеевича и отступил влево. Потерявший опору Нитшин сделал танцевальное движение ногами и стал падать лицом в паркет, над которым за сотые доли секунды до соприкосновения за давностью лет нециклёванной поверхностью был подхвачен под руки подоспевшими младшими сержантами, которые, получив от своего начальства одобрительный кивок головой в направлении выхода, именно туда и поволокли Спиридона Алексеевича, который окрепшим и прорезавшимся неожиданно голосом кричал: «Хамы! Сволочи!» Ноги за телом его тянулись словно две увядшие левкои, вырванные граблями из почвы дачной клумбы, тускнеющей с приближением нежданной осени..

А после кратккого и выразительного диалога штатского с кем-то из приглашённых над замершей толпой вспорхнуло слово: «Цой!!» И сквозь раскрытую для выноса Нитшина дверь послышавшиеся было из соседнего зала попсовые ритмы вдруг развалились и затихли, как будто кто-то хлопнул по ним кулаком. «Что, что, что, что?!!» — «Цой!!!». И пошли охать, пошли закрывать лица руками. Но пока над гостями металась волна горя, у стола шёл разговор между Джокером и официантом.

— Ты видел, что он напивается? — холодно спрашивал суперзлодей.

— Да ну, вас, Армавир Армавирович, — чуть не плача, отвечал официант, — достала меня эта публика. Я в Макдональдс лучше работать устроюсь. А вы тут уж сами как-нибудь без меня!

— Ты видел, что он напивается? — повторял суперзлодей

— Смилуйтесь, Армавир Армавирович, — как про себя мямлил официант, — от люмпен-интеллигента можно было ожидать такое… Мда… Но это-то же уже доктор астрофизических наук!

— Науки здесь ни при чём, наукам это всё равно, — уставившись на орла витрины водки Фаберже и буквально сжигая его глазами, отвечал суперзлодей, и тут же переведя свой буравящий взор на официанта, продолжал, — а это рейтингам не всё равно. Ты обязан контролировать ситуацию. Ты слышишь?

Официант потупил глаза. Выражение горести на его лице постепенно сменялось гримасой равнодушия и безысходности. Он улавливал сквозь приоткрытую дверь знакомый мотив и слова о том, как дорогая не узнает, каков у парня был конец. Эту грустную историю нестройной разноголосицей, насколько хватало воздуха в лёгких, распевал научный работник старшего звена и сорвавшийся террорист-невозвращенец, в ипостасях, как любил повторять в подобных ситуациях его же друг Всенепременов, о чём бедолага официант не думал и не знал, а только вновь уже глядел на своего начальника, жалостливо.

— В Макдональдс он уходить собрался. И я должен под нового официанта новую ливрею опять шить или эту подшивать. Ну что с тобой сделать за это? — спросил вымышленный негодяй.

Кожа на лице официанта приняла циррозно-печёночный оттенок, а взгляд атрофировался. Ему померещилось, что источавшая неровный блеск лысина его собеседника, покрылась зелёным густым начёсом, а рот расплылся в широкой ослепительной улыбке. Исчез галстук-бабочка, а его заменил ярко-бордовый широкий шёлковый пластрон с большими оранжевыми знаками вопроса, смокинг принял тяжёлый фиолетовый отцвет, и в руках возник гранатомёт с только что отстреленным патроном, из ствола которого выходила тонкая змейка дыма. Официант представил себя разорванным на куски взрывом гранаты у стены, сложенной из красного рифлёного кирпича. Своими глазами увидел он свои собственные останки в останках ливреи и безжизненную голову, лежащую вдалеке, и даже услыхал грохот падающих на мостовую обломков гравия и скрежет шин уезжающего со стартовым ускорением гоночного автомобиля.

Эта глава находится в доработке. Перейдите пожалуйста к главе 11.

Примечания.

¹Традиция “обмывать” офицерские звёзды описана в романе Виктора Суворова «Аквариум».

²“ — Вот он! Взгляните на него!” — замдиректора пальцем в меня тычет, — “Взгляните, до каких помощников опустились наши горе-ученые, так любившие выдавать себя за представителей чистой науки. Чистая наука чистыми руками делается, господа менделисты-морганисты!” — Юз Алешковский, “Николай Николаевич”.

³„Добро“, говорите? А вотъ поглядите на это дѣвочку. Она сегодня не обѣдала. Понимаете? вродѣ васъ. Ѣсть хочется, сосетъ подъ ложечкой, а спросить нельзя. Надо пить сладкій ликеръ, тягучій. Тошнитъ. И отъ испанца тоже тошнитъ, руки у него холодныя, мокренькiя и ползаютъ, шарятъ. Мальчонокъ у нея — бабѣ отдала, сто въ мѣсяцъ платить надо. Сегодня открытку получила — боленъ, докторъ, лекарство, все прочее. Прирабатывай. А еще веселенькой будь, на балъ, пожалуйста, да не дѣвица Марго, а карфагенка Саламбо, и испанца цѣлуй въ губы, улитки эти скользкія, быстро, отрывисто, будто сама съ ума сходишь отъ страсти. Можетъ еще двадцать су накинетъ. Словомъ, бытъ, ерунда, хроника. — Илья Эренбургъ. “Необычайныя похожденія ХУЛІО ХУРЕНИТО и его учениковъ”. ^{Цитаты скопированы из самого первого издания книги 1922 года издательства Геликон.}

⁴Основано на реальных событиях.

⁵Братец поднялся и крейсером выдвинул левую руку. Я чуть не застонал, когда железные тиски сжали мою ладонь. — Сергей Довлатов “Заповедник”.

⁶До революции Агния Францевна Мау была придворным венерологом. Прошло шестьдесят лет. Навсегда сохранила Агния Францевна горделивый дворцовый апломб и прямоту клинициста. — Сергей Довлатов “Ремесло”.