Шишига

Ольга Теньковская (2024)

На огромном пространстве, растянувшемся вдоль Камы на две тысячи километров в длину и на триста — в ширину, вечно юная Шишига жила с незапамятных времен. Тысячу лет, две тысячи лет… Кто эти годы считал? Лесным духом приставлена она к Каменному, Земному поясу стеречь его: беречь хрустальную чистоту рек, нетронутую зелень лесов, каждого зверя, каждую птицу… И Шишига берегла и хранила, пока не полюбила смертного мужчину, а, полюбив и потеряв его, ушла в мир людей в поисках того, кто покорил ее… Но кто сказал, что всемогущая лесная ведьма может быть счастлива простой жизнью смертных?

Глава 11 Болеро

Все эти дни: с начала мая и до последнего звонка, — слились в моей памяти в одну сплошную череду событий, ярких, гротескных, ставших увертюрой к дальнейшим — трагическим…

Все это время, кроме особенно интенсивных уроков, шли генеральные репетиции и приготовления к последнему звонку и выпускному.

Я столкнулась с Алевтиной в ожесточенном споре о том, кто из выпускников понесет на плече первоклассницу с колокольчиком. У нее был свой кандидат, прекрасный мальчишка, сын второй нашей математички Ванечка, мы все были тихо влюблены в него, но он был такой тоненький и субтильный, что вряд ли смог бы изящно поднять и посадить на узенькое плечо даже самую маленькую первоклассницу, а уж тем более — свою родную сестру, хорошенькую, пухлую Полечку, не по годам серьезную и опередившую в успеваемости и в росте своих одноклассников. Моим кандидатом стал Валерка, он лихо продвинулся в учебе, а его настоящая, мужская уже, стать должна была сделать пронос первоклассницы зрелищем незабываемым. Поскольку спор принял политическую окраску, мы вынесли его на педсовет, посвященный выпускным мероприятиям, куда, помимо руководства школы и учителей-предметников, пригласили родительский комитет и директора элеватора, спонсора праздника и отца Ивана. Он-то все и решил в первую же минуту, сказав, что вообще-то все действо должно быть похоже на зрелищный спектакль, и если есть достойный кандидат, способный легко поднять его дочь, то он за него. Падловна что-то провякала про Аптеку, но тут вступил Алексей, напомнив ей, что Валерке вообще-то идет девятнадцатый год и он может даже жениться перед последним звонком или прямо во время него. Слова Алексея стали пророческими.

И начались репетиции. Мы проводили их вечером, когда школа пустела, но тренироваться приходилось на площадке перед школьным крыльцом, чтобы точно рассчитать время и музыку, и зрителей было предостаточно. Валерка смущался, ломал комедию: он брал Полечку, как принимают подачу баскетбольного мяча, двумя руками на некотором от себя расстоянии, и примерно тем же движением, как забрасывают мяч в корзину, сажал ее на плечо задом наперед. А когда мы указывали ему на этот факт, перебрасывал бедную девочку через плечо и носился со своей ношей по площадке, как лось. Юбочка на Полечке задиралась, девочка била Валерку колоколом по могучей спине и пищала: ну, дядя Валера!!!

Умаявшись и нахохотавшись вдоволь, Алевтина прикрикнула на Валерку, и тот, подхватив девочку буквально одной рукой, изящно посадил ее на широченное плечо и пронес вдоль воображаемого каре под неумолчный звон колокола: свое дело Полина знала туго. Алевтина закивала, довольная результатом.

Другая наша схватка произошла из-за музыки, должной сопровождать выход выпускников. Соперник в этот раз был серьезный — руководство школы вкупе с организатором внеклассной и внешкольной работы, дамой пенсионного возраста по имени Валентина Михайловна. Организатор из нее была так себе, но глотку она имела луженую, представление о школьных мероприятиях превратное, от настоящего праздника далекое, и сейчас трясла перед моим лицом замызганными листами сценария, повторяющегося в школе из года в год.

— Всегда, — орала она, — всегда выпускники выходили под «Школьные годы…»

Я ничего не имею против этой песни, но под нее выступал приглашенный из райцентра танцевальный коллектив, ставить одну и ту же песню с интервалом в пятнадцать минут никто не собирался, а выдавать секреты нашего сценария, выстраданного зимними вечерами, не хотелось, да и не перед кем было метать бисер: Валю Михайловну последний звонок интересовал не более, чем прошлогодний снег, еще в октябре она сунула мне в руки засусленную копию сценария, увалила в свой кабинет, перестроенный из мужского туалета (постамент под толчки все еще возвышался с одной стороны ее логова) и забыла обо всем до февраля, когда ожидали очередную комиссию. В декабре она, правда, встрепенулась, узнав, что мы значительно отступили от ритуала ежегодного празднования Нового года, но грипп свалил ее на подступах к празднику, и новогодний спектакль прошел без ее чуткого вмешательства. Но Валя изменения уловила и затаилась.

Мы хотели, чтобы детали праздника оставались в тайне до самой последней минуты, но к задуманному проекту пришлось привлечь множество людей: учителей, родителей, Сергея Сергеевича, — и слухи о готовящихся чудесах волнами расходились по деревне и возбуждали любопытство. К апрелю до Вали, наконец, дошло, что ее сценарий засунут, мягко говоря, очень глубоко, и она пожаловалась Шишиге, а та, в свою очередь, настучала в район. Сценарий запросили на согласование в районный отдел, и мы спокойно отправили: формально он включал все необходимые этапы, но, наполненный не трескучими фразами, а проникновенными стихами Рождественского и Евтушенко о том, куда уходит детство, об ольховой сережке, был свежим, трогательным, — и Шишке опять прилетело по шарам. Инновационные же фишки мы держали в строгом секрете, остававшимися, однако, секретом только до первых репетиций: девушек-выпускниц, привлеченных к реализации сценария, буквально распирало от желания поделиться, что они и делали постоянно и с успехом. В конечном итоге, нам удалось сохранить ореол тайны только вокруг приглашенного коллектива (это уж Сергей Сергеевич подсуетился, и после приветственной речи директора танцевальные пары должны были выдать вальс под пресловутые «Школьные годы…»), общего украшения площадки, цветов и музыки, которую мы выбрали для сопровождения праздника.

Мы долго спорили на поздних ужинах о музыке. Выход был длинным: сначала нужно было выпустить на крыльцо учителей, потом девятые классы, как приемников традиции, потом первоклашек, и только затем — выпускников. Ни одна школьная песня для этого не годилась по длине звучания: пришлось бы выпускать всех толпой, а нам хотелось, чтобы родители полюбовались на своих повзрослевших детей, нарядных учителей и очаровательных первоклашек.

И я предложила поставить на выход «Болеро» Равеля. Это классическое чудо, длящееся почти пятнадцать минут, содержало четыре части: четыре раза повторялась одна и та же тема, нарастая, будоража воображение. Этой музыки как раз хватало на неспешный парадный выход парами придуманным нами же шагом: шаг левой — правая нога приставляется, шаг правой — приставляется левая нога.

Кто бы знал, сколько трудов мне стоило добыть приличную запись для катушечного магнитофона в исполнении Лондонского симфонического оркестра. Кто бы ведал, сколько часов провели мы с Сергеем Сергеевичем, тренируя в клубе каждый класс по отдельности. Учителей к тренировкам мы не допускали, их должны были вывести за руку выпускники вечерней школы, предполагалось, что учителя научатся этому немедленно, при парадном выходе. Оставалось всего несколько дней до последнего звонка, когда Валя Михайловна, выследив нас накануне вечером, подняла визг на педсовете, не дожидаясь его официального начала.

Педсовет в этот раз был общим, присутствовал весь коллектив, активный интерес к ристалищу сомнения не вызывал.

— Какая-то буржуазная музычка, — орала Валя, — какие-то там шажочки. Это все не наше, не советское.

— Вообще-то это Равель, классика мировой культуры, — парировала я.

— Это чужая музыка, это к русской культуре отношения не имеет…

— Равель написал ее по заказу русской балерины Иды Рубинштейн… А сейчас под эту музыку танцует Майя Плисецкая…

— Нечего тут эстетствовать, — Валя зашлась в визге.

— Вообще-то Равель написал музыку под впечатлением от работы литейного цеха и представлял себе действие балета у завода, рабочие должны были как бы присоединиться к танцу балерины…

Наденька, учительница музыки, умница наша утонченная, закивала головой соглашаясь.

— Равель, Рубинштейн… — продолжала вопить Валя, — это всё…

Она осеклась, но я ей подсказала:

— Ну, скажите еще, что все это еврейское, Валентина Михайловна…

Валя забулькала и заткнулась…

… Когда мы заканчивали первый курс университета, в параллельную группу из Питера перевелась девушка, звали ее Ирина Теряева. Папа у нее был генерал, он принял командование военным училищем в нашем городе и перевез в Сибирь всю семью, несмотря на активное сопротивление жены и дочери. Ира была никакая: прекрасная одежда и шикарная косметика не делали ее хоть чуточку привлекательной, а неглубокий ум — интересной. Но когда она улыбалась, ее кунье бледное личико озарялось светом, характер у нее был легкий, дружелюбный, в ней не было ни капли заносчивости и высокомерия, и мы не сильно удивились, когда она начала встречаться с самым красивым парнем с истфака — Левой Герштейном по кличке Горный Еврей. Левка был из семьи профессоров биробиджанского универа, но поступать в родном городе не стал принципиально, чтобы никто не подумал, что помогли родители (не знаю уж, кто мог бы так подумать, поскольку Левка точно семи пядей во лбу, а проходной балл в наш университет был намного выше биробиджанского). Жил он не в общежитии, отец снимал ему отдельную квартиру рядом с универом, так что их роман с Ирой быстро перешел бы в сожительство, если бы не строгий Иркин отец, запрещавший ей приходить домой позже обозначенного им времени. Но все остальное время они явно проводили вместе, Левка даже не поехал домой сразу после сессии, потому что Ирина что-то там сдавала, чего не было в программе ее прошлого места учебы.

В сентябре, по возвращении от родителей, Левка сделал предложение, ребята начали готовиться к свадьбе, Ира, в простоте своей делившаяся подробностями подготовки со всеми вместе и с каждым в отдельности, видимо, забыла предупредить нас, что ее собственные родители о свадьбе дорогой их дочери с чисто русскими корнями с Горным Евреем не знали и даже не догадывались. И поэтому весь курс впал в культурный шок, когда Иркин отец примотал в универ и, не дойдя до кабинета декана несколько шагов, начал свою речь, хорошо приправленную матом и сводящуюся, в сущности, к простой мысли: еще не хватало, чтобы его внуки носили еврейскую фамилию.

Мелкий, невзрачный, с остреньким куньим лицом, он бесновался в коридоре, невзирая на попытки нашего декана Папы Вани успокоить, усмирить и даже припугнуть, поскольку за подобные выходки в многонациональной стране можно было лишиться и партийного билета, и генеральских погон, но ничего у Папы Вани не получалось, ровно до тех пор, пока рядом с ним не появилась Иркина мать, холодная, как Снежная королева, и такая же красивая. Она выхватила Ирину из наших рядов, что-то сказала мужу, и они втроем величественно двинули к выходу.

А еще через день возле деканата нарисовался Левкин отец. Его сразу опознали, поскольку сын был похож на него, как две капли воды, но только с большой разницей в возрасте, видимо, Лева был поздним ребенком. Точно не известно, о чем он говорил с Папой Ваней, но секретарша деканата слышала слова: «недопустимо», «мракобесие» и «полное отсутствие». Как мы потом поняли, он забрал документы сына, и больше Леву мы не видели.

Все попытки друзей и подруг дозвониться до того и другой успехом не увенчались, неизменно отвечали матери, так что о дальнейшей судьбе Льва нам не известно ничего.

А вот Ирина вернулась через месяц на учебу, абсолютно спокойная, и почти сразу удовлетворила любопытство сокурсниц, объявив им, что в начале декабря выходит замуж… за хорошего парня, выбранного ее отцом: курсанта последнего курса училища, отличника, имеющего все перспективы остаться в училище преподавателем.

Ирина, действительно, в декабре вышла замуж с большой помпой, неоднократно подтвержденной чудесными свадебными фотографиями, но вести себя после свадьбы стала суетливо и подозрительно: перед каждой лекцией и каждым семинаром она подходила к преподавателю и что-то ему говорила, и, вызывая ее, преподаватели называли ее девичью фамилию — Теряева. Мы, конечно, догадывались, что принятая ею фамилия мужа неблагозвучна, но мнение свое держали при себе, пока однажды в аудитории не появился курсант, видимо, сокурсник ее мужа. Разыскивая Ирину, он громко спросил: «Ирина Полнодрочева здесь учится?». Прекрасная акустика донесла вопрос до всех, и истфак, вместе с которым мы слушали лекции по истории, отреагировал немедленно. Ира вылетела из аудитории, пару дней не появлялась на занятиях, а потом преподаватели стали называть ее Ириной Теряевой на законном основании: фамилию она сменила. Но сын Артем, которого Ира родила на следующем курсе, носил фамилию Полнодрочев, видимо, генерала вполне устроило наличие полнодрочевых внуков: пусть хоть какая фамилия, лишь бы не еврейская.

Еврейский вопрос в России слишком давний и слишком больной: сто раз разоблаченные как фальшивка «Протоколы сионских мудрецов», видимо, оставили глубокий след в некоторых сердцах, но думать о евреях, как о неприятной угрозе, интеллигентному человеку стыдно, и Валя поняла, что попалась: она же не знала, что Равель по национальности француз…

Она бухнулась на толстую задницу и выжидающе уставилась на Шишигу. Та сидела за учительским столом и была где-то очень далеко. Смерть мужа, казалось, сделала ее безучастной ко всему, иначе не знаю даже, чем бы закончилось для выпускников и для меня лично дерзкое нарушение установленного ритуала. Мутный ее взгляд заскользил по рядам, она тяжело поднялась из-за стола и вышла из класса. Педсовет закончился.

Хорошо еще, что розы не оказались антисоветскими цветами, а то мне бы перевернули на голову два оцинкованных корыта великолепных растений, заказанных в городской оранжерее еще в марте, привезенных накануне и надежно спрятанных в теплице до праздничного утра.

А вот с шарами вышла неувязка. Мы хотели настоящие воздушные шары, но гелий можно было добыть только в районе. Алевтине пришлось снарядить целую экспедицию в районный центр на школьном автобусе. Поехали пятеро наших мальчишек и Алексей. Автобус вернулся вечером и был заполнен цветными летучими шариками под самый потолок, вот, наверное, удивлялись на дороге встречные водители, наблюдая это необычное зрелище. Поражены были и случайные деревенские зрители, наблюдающие, как мы выносим облака воздушных шаров из салона. Я сама помогала выносить шары и не заметила ничего подозрительного.

Мы с Алевтиной уже не стояли на ногах и уговорились, что утром соберемся в школе пораньше, увяжем шары, и разместим эти разноцветные облака по периметру площадки: завтра, в самом конце грандиозного спектакля, специально обученные девятиклассники по Алевтининому знаку обрежут нити, и три сотни шариков, освобожденных из плена, поднимутся над площадкой, над деревней и поплывут по голубому небу.

Ночь мы спали, как убитые, но в пять утра я подскочила и, как была в пижаме, поперлась в школу, чем-то встревоженная.

Стояло раннее торжественное утро, солнце уже взошло, но грело не сильно, листва на деревьях, трава, первые весенние цветы на Любиных клумбах, не тронутые еще летним зноем, переливались свежими красками. Воздух пах весной. Все было идеально.

Я шла по нашей тропинке в пижаме и тапочках, с шелковым платком на голове, закрывавшем накрученные с вечера бигуди, и думала, что все сегодня пройдет хорошо, не зря же мы здесь убивались, и, повернув за угол, даже не поняла сначала сути происходящего.

На огромной площадке перед школьным крыльцом, предназначенной как раз для таких торжественных мероприятий, какое было сегодня, прямо посередине ее, белой масляной краской огромными, аккуратными буквами было написано"ШИШИГА — ДУРА!". Надпись располагалась так, чтобы читать ее можно было, стоя на крыльце. Перед надписью на четвереньках ползала Шишига и отчаянно оттирала буквы. Рядом с ней стояло полное ведро растворителя, а над нею, привязанные к кирпичу, качались пять или шесть огромных дирижаблей — наполненные гелием презервативы в голубую и розовую полосочку с пупырышками на рабочих концах. Одета была Шишига в одну лишь короткую ночную рубашку и старую затасканную кофту, нижнего белья на ней не было, и вид открывался отвратительно-притягательный.

Конечно, я согласилась с надписью, но выходка воняла плохо — грандиозным скандалом, и, подстегнутая страхом за неразумных своих ребят (я не сомневалась, что это их рук дело) и корпоративной солидарностью, нашла в школьной биндюжке перчатки и губку и присоединилась к Шишиге.

— Вы бы, Нина Ефимовна, оделись, а то пройдет кто-нибудь мимо, — посоветовала я Шишиге, и та поплелась домой.

Мы уже заканчивали оттирать буквы, когда Таня и Люба вышли из-за школьного угла и уставились на нас: проснувшись, они не нашли меня в комнате и, полагая, что я в теплице увязываю цветы в букеты, пришли туда, но меня там тоже не было, и они пошли в школу.

Зрелище было так себе: мы с Шишигой ползаем по асфальту, а над нами качаются презервативы…

Пока мы покончили с буквами и изделиями номер два, пока полили из шланга остро пахнущую растворителем площадку, пока навязали букеты, пришла Алевтина, нарядная уже, на каблуках. Мы-то вылезли из теплицы, как чушки, и Алевтина погнала нас домой переодеваться.

Праздник был назначен на десять часов, но встретиться мы уговорились в половине девятого, так что времени на сборы оставалось в обрез. Кое-как накрасившись, взбив холки и натянув туфли на высоченных каблуках, мы двинулись к школе.

Все здесь уже кипело: Алевтина раздавала выпускникам серебряные колокольчики с тонкими голубыми и розовыми гендерными ленточками, распихивала подписанные индивидуально книги о вкусной и здоровой пище и распределяла букеты. Вышла заминка: никто не хотел дарить цветы Шишиге. Мои уперлись принципиально, Алевтина наорала на своих, и добровольцы мигом нашлись. Я, прижав Валерку к стене, шипела ему в лицо:

— Вы с ума сошли, весь асфальт исписали гадостями. Да она вас просто упечет за решетку. За хулиганство!!!

Валерка таращился на меня и клялся, что ничего не знает, и это точно не наши, а иначе бы он знал…

Таня сбила в кучу в холле предметников, должных участвовать в выходе на крыльцо, и наспех объясняла им, как они должны выйти, приставляла к ним в пару нарядных мужчин-выпускников вечерней школы.

Время от времени мы по очереди сбегали вниз и смотрели через стеклянный тамбур на площадку: народ уже заполнил ее, оставив свободными размеченные под классы прямоугольники и самую середину. Людей было столько, что площадки, конечно, не хватило: они стояли вдоль забора, и за воротами, и на дороге, приподнятой над спуском к школе. Люба стонала, что клумбы вытопчут и все придется сажать снова (клумбы, действительно вытоптали, и все пришлось пересаживать). По периметру площадки, у крыльца и на самом крыльце колыхались огромные облака воздушных шаров, возле каждого такого облака стоял нарядный мальчишка с ножницами наперевес. У крыльца же, рядом с Шишигой, расположилось районное начальство почти в полном составе: привлеченное слухами о празднике, оно забросило райцентровские школы и прискакало сюда.

Мы построили перед выходом из холла учителей и детей. Когда до начала спектакля осталось несколько минут, Валерка известил меня, что Полечка потеряла где-то колокол. Снарядили на поиски спасательную бригаду, колокол был найден в женском туалете. Все было готово к началу.

Ровно в десять Алевтина вышла из дверей и подала знак Шишиге. Та вместе с гостями, поднялась на крыльцо, объявила в микрофон о начале праздника и отошла в сторону. Держалась она хорошо и была в одинаковых чулках.

Над деревней поплыли звуки флейты, малые барабаны задали ритм, распахнулись оба входа в школу, из фойе на крыльцо начали выходить пары, по две одновременно: мужчины-выпускники оставляли своих дам-учительниц на крыльце, а сами, пританцовывая, с букетами роз в руках, сходили вниз по ступеням и занимали свое место в каре. Потом так же, парами, пошли девятые классы. Мы с Алевтиной стояли у выходов, друг напротив друга, и выпускали пары одновременно, через определенные промежутки времени. Затем пошел первый класс, а дальше мы сделали остановку на полминуты, дожидаясь, когда Болеро зазвучит в полную силу.

Я спросила Валерку:

— Ты видишь, где стоит Полина?

Он кивнул.

— Не потеряйся. Объявят вас, сразу иди к ней, а не в обратную сторону.

Валерка опять покивал.

Мы с Алевтиной заняли свои места впереди колонн и выплыли на крыльцо. И тут я чуть с крыльца не рухнула: посередине площадки, на высохшем асфальте, явственно проступила надпись «Шишига — дура!», и все эту надпись видели.

Мероприятие прошло с помпой и по плану…