Неточные совпадения
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и, была б ее воля, не пустила б ее на
глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя было идти наперекор обычаям,
а по ним
в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы
в дому, как сметана ко щам, как масло к каше, — радушно принимаются такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.
Косная меж тем подгребла под восьмую баржу, но рабочий, что притащил трап, не мог продраться сквозь толпу, загородившую борт. Узнав,
в чем дело, бросил он трап на палубу,
а сам, надев шапку, выпучил
глаза на хозяина и во всю мочь крикнул...
— Теперь он, собака, прямехонько к водяному!.. Сунет ему,
а тот нас совсем завинит, — так говорил толпе плечистый рабочий с сивой окладистой бородой, с черными, как уголь,
глазами. Вся артель его уважала, рабочие звали его «дядей Архипом». — Снаряжай, Сидор, спину-то: тебе, парень,
в перву голову отвечать придется.
— С покойным его родителем мы больше тридцати годов хлеб-соль важивали,
в приятельстве были… — продолжал Зиновий Алексеич. — На моих
глазах Никитушка и вырос. Жалко тоже!..
А уж добрый какой да разумный.
Разгорелись
глаза у Марка Данилыча. То на Орошина взглянет, то других обведет вызывающим взглядом. Не может понять, что бы значили слова Орошина. И Седов, и Сусалин хоть сами тюленем не занимались,
а цены ему знали. И они с удивленьем посматривали на расходившегося Орошина и то же, что Марко Данилыч, думали: «Либо спятил, либо
в головушке хмель зашумел».
Живя на мельнице, мало видели они людей, но и тогда, несмотря на младенческий еще почти возраст, не были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы перед чужими людьми,
а в городе, при большом знакомстве, обходились со всеми приветно и ласково, не жеманились, как их сверстницы, и с притворными ужимками не опускали, как те,
глаз при разговоре с мужчинами, не стеснялись никем, всегда и везде бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.
— Ха-ха-ха-ха! — на всю квартиру расхохотался Смолокуров. — Да что ж это вы с нами делаете, Петр Степаныч? Обещали смех рассказать да с полчаса мучили, пока не сказали… Нарочно, что ли, на кончик его сберегли!
А нечего сказать, утешили!.. Как же теперь «Искушение»-то? Как он к своему архиерею с молодой-то женой
глаза покажет…
В диакониссы, что ли, ее?.. Ах он, шут полосатый!.. Штуку-то какую выкинул!.. Дарья Сергевна! Дунюшка! Подьте-ка сюда — одолжу! Угораздило же его!.. Ха-ха-ха!..
Вышло так, что, обойдя старших,
в одну и ту же минуту Петр Степаныч поднес стакан Дуне Смолокуровой,
а Дмитрий Петрович — Наталье Зиновьевне. Палючими
глазами глядят оба на красавиц.
Не одну снасть вытащили,
а каждая ста на четыре крючка была, но поймали только штук двадцать пять небольших стерлядей, три были покрупнее,
а в одной от
глаза до пера аршин с вершком, мерная, значит.
— Что ж из того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по рукам, да боюсь, после бы от Меркулова не было нареканья… Сам понимаешь, что дело мое
в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет на Меркулова-то
глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне свой человек, тогда бы еще туда-сюда; свои, мол, люди, сочтемся,
а ведь он чужой человек.
Поддеть ли кого половчее, провести ли простачка поискусней, туману ль кому
в глаза подпустить, Марко Данилыч, бывало, его за бока,
а сам будто
в сторонке, ничего будто не знает, не ведает.
Идет навстречу
в потертой синей сибирке молодой парень, плотный, высокий, здоровый, с красным лицом и подслеповатыми
глазами. Несет баклагу со сбитнем,
а сам резким голосом покрикивает...
Зачнет он, бывало, мне про любовь свою рассказывать, зачнет меня уговаривать, бежала бы я с ним, повенчалась бы,
а я будто согласье даю,
а сама потом
в глаза ему насмеюсь.
— На
глаза не пущает меня, — ответил Петр Степаныч. — Признаться, оттого больше и уехал я из Казани;
в тягость стало жить
в одном с ним дому…
А на квартиру съехать, роду нашему будет зазорно. Оттого странствую —
в Петербурге пожил,
в Москве погостил, у Макарья, теперь вот ваши места посетить вздумал.
Возвращаясь домой, всегда веселая, всегда боевая Фленушка шла тихо, склонивши голову на плечо Самоквасова. Дрожали ее губы, на опущенных
в землю
глазах искрились слезы. Тяжело переводила она порывистое дыханье…
А он высоко и гордо нес голову.
Просидеть разве
в светелке три дня и три ночи, никому на
глаза не показываясь,
а иконнику наказать строго-настрого — говорил бы всем, что я наспех срядился и уехал куда-то?..
— Марье Ивановне наше наиглубочайшее! — входя
в комнату, весело молвил Марко Данилыч. —
А я сегодня, матушка, на радостях: останную рыбку, целых две баржи, продал и цену взял порядочную. Теперь еще бы полбаржи спустить с рук, совсем бы отделался и домой бы сейчас. У меня же там стройка к концу подходит… избы для работников ставлю, хозяйский
глаз тут нужен беспременно. За всем самому надо присмотреть,
а то народец-от у нас теплый. Чуть чего недоглядел, мигом растащут.
Взяла деньги Пелагея, медленно отошла к бабьему куту и, выдвинув из-под лавки укладку, положила туда деньги. На
глазах опять слезы у ней показались,
а Абрам стоял перед братом, ровно не
в себе — вымолвить слова не может.
Пелагея накрошила коренной с маленьким душком рыбы и хлеба
в щанную чашку, зеленого лука туда нарезала, квасу налила. Хоть рыба была голая соль,
а квас такой, что, только хлебни, так
глаза в лоб уйдут, но тюря голодной семье показалась до того вкусною, что чашка за чашкой быстро опрастывались. Ели так, что только за ушами трещало.
— Разве что так, — прищурив
глаз и глядя
в лицо Смолокурову, молвил Чубалов. —
А ведь ежели правду сказать, так больно уж вы стали прижимисты, Марко Данилыч.
Смирились,
а все-таки не могли забыть, что их деды и прадеды Орехово поле пахали, Рязановы пожни косили,
в Тимохином бору дрова и лес рубили. Давно подобрались старики, что жили под монастырскими властями, их сыновья и внуки тоже один за другим ушли на ниву Божию,
а Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор
в Миршени по-прежнему и старому, и малому
глаза мозолили. Как ни взглянут на них, так и вспомнят золотое житье дедов и прадедов и зачнут роптать на свою жизнь горе-горькую.
— Петром Александрычем, — отрывисто молвил и быстро махнул рукавом перед
глазами, будто норовясь муху согнать,
а в самом-то деле, чтобы незаметно смахнуть с седых ресниц слезу, пробившуюся при воспоминанье о добром командире. — Добрый был человек и бравый такой, — продолжал старый служака. — На Кавказе мы с ним под самого Шамиля́ ходили!..
Со страстным увлеченьем, громко, порывисто говорила взволнованным голосом Марья Ивановна.
Глаза горели у ней, будто у исступленной. Немало тому подвился Марко Данилыч, подивилась и Дарья Сергевна,
а Дуня, опустя взоры, сидела как
в воду опущенная. Изредка лишь бледные ее губы судорожно вздрагивали.
— Где ж мне видеть их? — грустно промолвила Дуня. — Не такая жизнь выпала на долю мне. Не знаешь разве, что я выросла
в скиту,
а потом жила у тятеньки
в четырех стенах. До знакомства с Марьей Ивановной о духовности и понятия у меня не было. Только она открыла мне
глаза.
— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно из дядина дома уйти? — пригорюнившись, с навернувшимися на
глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась было я у него
в богадельню-то, так он и слышать не хочет, ругается. Живи, говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала, говорит, потрудись, поработай на меня,
а там, даст Бог, так сделаю, что будешь жить своим домком…
— Хорошенько надо смотреть за ним, с
глаз не спускать, — молвил на то Николай Александрыч. —
А без Софронушки нельзя обойтись, велика
в нем благодать — на соборах ради его на корабль дух свят скоро нисходит. Не для словес на святой круг принимаем его,
а того ради, что при нем благодать скорее с неба сходит.
Спит село,
а в барском доме
глаз не смыкают.
В ночной тиши незримо от людей нечто необычное там совершается.
Еще половины песни не пропели, как началось «раденье». Стали ходить
в кругах друг зá другом мужчины по солнцу, женщины против. Ходили, прискакивая на каждом шагу, сильно топая ногами, размахивая пальмами и платками. С каждой минутой скаканье и беганье становилось быстрей,
а пение громче и громче. Струится пот по распаленным лицам, горят и блуждают
глаза, груди у всех тяжело подымаются, все задыхаются.
А песня все громче да громче, бег все быстрей и быстрей. Переходит напев
в самый скорый. Поют люди Божьи...
— Изволь, государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять
в горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай,
а ежель не докушаешь, так бабка-повитуха с руками да с ногтями. Не доешь —
глаза выдеру. Не захочешь докушать, моего приказа послушать — рукам волю дам. Старый отецкий устав не смей нарушать — исстари так дедами-прадедами уложено и нáвеки ими установлено. Кушай же, свет-родитель, докушивай, чтоб дно было наголо,
а в горшке не осталось крошек и мышонку поскресть.
С того часу как приехал Чапурин,
в безначальном до того доме Марка Данилыча все само собой
в порядок пришло. По прядильням и на пристани пошел слух, что заправлять делами приехал не то сродник, не то приятель хозяина, что денег у него куры не клюют,
а своевольничать не даст никому и подумать. И все присмирело, каждый за своим делом,
а дело
в руках так и горит. Еще никто
в глаза не видал Патапа Максимыча,
а властная его рука уже чуялась.
Хозяйка, обе снохи и Акулина Егоровна стали обнимать и целовать Дуню. Как ни удерживалась Дуня,
а от этих искренних ласк незнакомых людей слезы вдруг
в три ручья покатились у нее из
глаз,
а подступившие рыданья совсем было задушили ее.
А когда я сказал, что вы еще не приехали, он долго метал
в тоске здоровой рукой,
а потом и
глаза закрыл.
Патап Максимыч пристально посмотрел на нее.
А у ней взгляд ни дать ни взять такой же, каков бывал у Марка Данилыча. И ноздри так же раздуваются, как у него, бывало, когда делался недоволен, и
глаза горят, и хмурое лицо багровеет — вся
в отца. «Нет, эту девку прибрать к рукам мудрено, — подумал Чапурин. — Бедовая!.. Мужа будет на уздечке водить. На мою покойницу, на голубушку Настю смахивает, только будет покруче ее.
А то по всему Настя, как есть Настя».
— Что мне миллион! — горячо воскликнул Петр Степаныч. — На что он мне? Теперь у меня у самого денег за
глаза — на жизнь хватит, еще, пожалуй, останется. По ней изболело сердце,
а не по деньгам, по ней по самой… Вам все ведь известно, Аграфена Петровна, — помните, что говорил я вам
в Вихореве?
— Верно, Аграфена Петровна. Бог свидетель, что говорю не облыжно! — горячо вскликнул Самоквасов. — Господи! Хоть бы глазком взглянуть!
А говорить не посмею, на
глаза к ней боюсь показаться. Помнит ведь она, как я
в прошлом году за Волгу уехал,
а после того, ни с кем не повидавшись,
в Казань сплыл?
У Дуни
в глазах помутилось, лицо вспыхнуло пламенем, губы судорожно задрожали,
а девственная грудь высоко и трепетно стала подниматься, потом слезы хлынули из очей. Ни слова
в ответ она не сказала.
Года полтора перед тем был он славим по всему старообрядству как сведущий
в уставах человек, был принимаем
в самых богатых домах «древлего благочестия»,
а теперь до того дошел, что последний из тестевых батраков смеется над ним
в глаза безбоязно и безнаказанно!
— Хозяйкой отчего не быть,
а в подхозяйки никому неохотно идти, — сказала Лизавета, быстро взглянувши
в глаза послу архиерейскому.
— То же самое и она сейчас мне говорила, — сказал Мокей Данилыч. —
А как я один-то жизнь свою свекую? Кто ж мне на смертном одре
глаза закроет? Кто ж будет ходить за мной во время болезней? Спору нет, что будут
в моем доме жить Герасим Силыч с племянником, да ведь это все не женская рука. Да и хозяйка
в доме нужна будет.
А у самого сердце так и кипит, встал он и ходит, как зверь
в узенькой клетке. Лицо горит,
глаза полымем пышут, порывается он пройти
в общую залу и там положить конец разговорам Лохматова, но сам ни с места. Большого скандала боится.