Неточные совпадения
— Тогда умру. Как мама померла, так и я помру, — сказала Дунюшка — и так спокойно, так уверенно, как будто говорила, что вот посидит, посидит с отцом да и
побежит глядеть, как в огороде работницы гряды копают.
Попутным ветром вниз по реке
бежал моршанский хлебный караван; стройно неслись гусянки и барки, широко раскинув полотняные белые паруса и топсели, слышались с судов громкие песни бурлáков, не те, что поются надорванными их голосами про дубину, когда рабочий люд, напирая изо всей мочи грудью на лямки, тяжело ступает густо облепленными глиной ногами по скользкому бечевнику и едва-едва тянет подачу.
Шамра
бежит в одну сторону с судами, «святой воздух» дополнá выдувает «апостольскую скатерть», и довольные попутным ветром бурлаки, разметавшись по палубе на солнышке, весело распевают про старые казацкие времена, про поволжскую вольную вольницу.
Раз, два, зашумели колеса,
побежал пароход по желто-синему лону Оки…
Шумит,
бежит пароход, то и дело меняются виды: высятся крутые горы, то покрытые темно-зеленым орешником, то обнаженные и прорезанные глубокими и далеко уходящими врáгами. Река извивается, и с каждым изгибом ее горы то подходят к воде и стоят над ней красно-бурыми стенами, то удаляются от реки, и от их подошвы широко и привольно раскидываются ярко-зеленые сочные покосы поемных лугов. Там и сям на венце гор чернеют ряды высоких бревенчатых изб, белеют сельские церкви, виднеются помещичьи усадьбы.
Шумит,
бежит пароход… Вот на желтых, сыпучих песках обширные слободы сливаются в одно непрерывное селенье… Дома все большие двухэтажные, за ними дымятся заводы, а дальше в густом желто-сером тумане виднеются огромные кирпичные здания, над ними высятся церкви, часовни, минареты, китайские башенки… Реки больше не видать впереди — сплошь заставлена она несчетными рядами разновидных судов… Направо по горам и по скатам раскинулись сады и здания большого старинного города.
Хочет Дуня
бежать к нему, но не может отделить ног от земли, точно приросли они, а черная барыня и страшные чудища ближе и ближе… и опять все кружится, опять все темнеет…
— Хозяин плывет! — мимоходом молвил лоцману Василий Фадеев. Тот
бегом в казенку на второй барже и там наскоро вздел красну рубаху, чтоб достойным образом встретить впервые приехавшего на караван такого хозяина, что любит хороший порядок, любит его во всем от мала до велика. Пробегая к казенке, лоцман повестил проходившего мимо водолива о приезде хозяина, и тотчас на всех восьми баржах смолокуровского каравана раздались голоса...
— Своего, заслуженного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что же это за порядки будут!.. Зáдаром людей держать!.. Аль на тебя и управы нет? — громче прежнего кричали рабочие, гуще и гуще толпясь на палубе. С семи первых баржей, друг дружку перегоняя,
бежали на шум остальные бурлаки, и все становились перед Марком Данилычем, кричали и бранились один громче другого.
Потом к Дуне прошел, нежно простился с ней и, обещав привезти гостинца с ярманки, торопливо схватил картуз и спешно, чуть не
бегом, выбежал вон из гостиницы.
Хлестнул извозчик добрую красивую обвенку, и дробной рысцой
побежала она по шоссейной дороге Сундучного ряда… После долгих расспросов, после многих переездов от одного трактира к другому Марко Данилыч отыскал наконец тот, где в этом году рыбные торговцы по вечерам собирались…
В тоске, в смертном страхе и горе подкупил он сторожей и с помощью их
бежал из карантина.
Вот низко наклонился он над пылающим лицом, хочет сорвать поцелуй, но, как будто бы резвая птичка, она встрепенулась и резвоного
бежит…
То и дело взад и вперед, вверх и вниз по Волге, пыхтя черными клубами дыма,
бегут пароходы.
Привез с того берега перевозный пароход толпу народа, притащил за собой и паром с возами. Только что сошел с них народ, Петр Степаныч туда чуть не
бегом. Тройку с тарантасом, что взял он на вольной почте, первую на паром поставили. Когда смеркаться стало, он уже ехал в лесах.
— Разве так можно? — крикнул Меркулов. — Нешто вы бессудный народ? Попробуй сбежать, паспорты все у меня и условие тоже. За
побег с судна вашего брата по головке не гладят.
Как ни быстро
бежал караван Никиты Федорыча, посланные из Царицына эстафеты его упредили.
Когда Меркулов доплыл до Казани, там на Бакалде застал он небольшой пароход. Пароход совсем был готов к отвалу,
бежал вверх по Волге к Нижнему. Тогда еще мало ходило пароходов, и Никите Федорычу такая нечаянность показалась особенным, неожиданным счастьем. На плохой конец двумя сутками раньше увидит он теперь невесту.
Рабочий выпучил удивленные глаза на Меркулова, но, опомнившись, крепко сжал в увесистом кулаке бумажку и, наскоро отвесив низкий поклон щедрому купчику,
бегом пустился вдоль по палубе, думая про себя: «Подгулял, сердечный!..
Подняли, наконец, сходни, и пароход, заворотив кверху, быстро
побежал, извергая из железных уст клубы густого черного дыма и снопы огненных искр…
На широких, белых, как снег, парусах и то́пселях одни за другими вылетают длинные расшивы с высокими носами, с узкими кормами, с бортами, огороженными низкими перильцами; вдогонку за ними
бегут большие, грузные, но легкие на ходу гусянки с небольшой оснасткой и с низкими, открытыми бортами; дальше черепашьим шагом плетутся нагруженные пермскою солью уемистые, неуклюжие ладьи, бархоты, шитики и проконопаченные мочалом межеумки, вдали сверкают белизной ветлужские сплавные беляны, чернеют густо осмоленные кладнушки.
Пароход
бежал и ночью — паводок тогда стоял высокий, погода была мокрая, татинцовский лоцман Волгу знает как ладонь свою — значит, перекатов да мелей бояться нечего.
Живей заходили колеса, быстрей
побежал пароход…
И по Иргизу
бежит пароход…
— Гораздо
бежим, — молвил рассказчик. — Солнышко не закатится, будем на месте. — И, маленько помолчав, снова повел рассказ про старинных волжских разбойников.
Бежит, стрелой летит пароход. Берега то и дело меняются. Вот они крытые густой изумрудной зеленью, вот они обнаженные давними оползнями, разукрашенные белыми, зеленоватыми, бурыми и ясно-красными лентами опоки. Впереди желтеют пески левого берега и пески отмелей; видится, будто бы водный путь прегражден, будто не будет выхода ни направо, ни нáлево. Но вот выдвинулся крутой мыс, снизу доверху облепленный деревянными домиками, а под ним широкая, синеводная Сура, славная своими жирными, янтарными стерлядями.
Слыхал Никита Федорыч о нравах и обычаях тех домов и
бегом пустился от них по́д гору.
— Меркулов! — радостно вскликнул Веденеев и
бегом пустился по лестнице. — Семнадцатый, говоришь? — крикнул он оставшемуся внизу Флору Гаврилову.
Тоже от нечего делать стал арбузы выбирать, перерыл едва не все кучи, каждый арбуз и на ладонях-то подбрасывал, и жал изо всей силы руками, и прикладывал к нему ухо, слушая, каково трещит, а когда торговаться зачал, так продавец хоть бы
бежать от такого покупателя.
— От Василя на пароходе вместе
бежали, — ответил Меркулов… — От скуки разговорились; он мыловарню заводит, ну и стал у меня тюленя́ торговать…
Намокшие травы низко склонились к земле, примолкло все живое, притихло, лишь изредка на роняющей желтые листья березе закаркает отчаянно мокрая ворона, либо серый, летом отъевшийся русак, весь осклизлый от мокреты, высунет, прядая ушами, головку из растрепанного ветром, полузасохшего бурьяна и, заслышав вдали топот лошадиных копыт, стремглав метнется в сторону и с быстротой вольного ветра клу́бом покатится по полю, направляя пугливый свой
бег к перелеску.
«Какими бы речами уговорить упрямую, несговорчивую, чтобы
бежала со мной сегодня же и не куколем, а брачным венцом покрыла победную свою голову?.. Упряма — и в малом и в большом любит она на своем поставить!..»
Зачнет он, бывало, мне про любовь свою рассказывать, зачнет меня уговаривать,
бежала бы я с ним, повенчалась бы, а я будто согласье даю, а сама потом в глаза ему насмеюсь.
Припечалится он, бедненький, повесит голову, слезы иной раз из глаз
побегут, а мне то и любо — смеюсь над ним, издеваюсь…
— Третье лето так прошло у нас, каждое лето пуще и пуще он ко мне приставал,
бежала бы я с ним и уходом повенчалася, а я каждый раз злее да злее насмехалась над ним. Только в нынешнем году, вот как в Петровки он был здесь у нас, стало мне его жалко… Стала я тогда думать: видно, вправду он сильно меня полюбил… Больно, больно стала жалеть его — и тут-то познала я, что сама-то люблю его паче всего на свете.
Жаль было мне тебя, матушка, не смогла я на
побег согласья дать, видно, чуяло сердце, что ты родная мне матушка, а я тебе милое детище!..
Посидевши у Бояркиных, побеседовавши с Ираидой, направил Петр Степаныч свой путь в Манефину обитель. Отворил дверь с заднего крыльца, Марьюшка по сеням
бежит. Удивилась, стала на месте как вкопанная.
Побежал навстречу… Силы небесные!.. Наяву это или в сонном мечтанье?.. Фленушка.
Схватил картуз,
побежал, но тотчас одумался. «Увидят, как раз на кого-нибудь навернешься… Еще ночь не минула… Огласка пойдет — лучше остаться».
— Постриг, — молвил Сурмин. — Мои девицы и обе снохи давно уж туда
побежали… Самоварчик не поставить ли, чайку не собрать ли? Совсем уж обутрело. Молвлю хоть старухе — молодые-то все убежали на постриг глядеть…
«Последуем, сестры, благому владыце, увядим мирския похоти,
бежим льстеца и миродержателя, будем чисти и совершенны…»
И день и другой каждую минуту ждали у Дорониных Петра Степаныча, но понапрасну. На третий день кто-то сказал, что он на Низ на пароходе
побежал. Подивились, что он не зашел проститься. Татьяна Андревна досады не скрывала.
На другой день, а это было как раз в то утро, когда Никита Федорович впервые приехал к невесте, в грустном безмолвье, в сердечной кручине сидела, пригорюнясь, одинокая Дуня. Вдруг слышит — кто-то тревожно кричит в коридоре, кто-то
бежит, хлопают двери, поднялась беготня… Не пожар ли, не горит ли гостиница?.. Нет… «Задавили, задавили!» — кричат… И все вдруг стихло.
Долго на другой день Дуня ожидала прихода дорогой гостьи, но та что-то позамешкалась. Сгорая нетерпеньем, сама
побежала к Марье Ивановне.
Переходя из одного толка спасова согласия в другой, переходя потом из одной секты беспоповщины в иную, шесть раз Герасим перекрещивался и переменял имя, а поступая в Бондаревскую секту самокрещенцев, сам себя окрестил в дождевой воде, собранной в купель, устроенную им самим из молодых древесных
побегов и обмазанную глиной, вынутой из земли на трех саженях глубины, да не осквернится та купель дыханием везде присущего антихриста, владеющего всем видимым миром, всеми морями, всеми реками и земными источниками…
Составился вокруг порожнего ведерка сход, и на том сходе решено было завтра же ехать старосте в волость, объявить там о добровольной явке из
бегов пропадавшего без вести крестьянина Герасима Чубалова, внести его в списки и затем взыскать с него переплаченные обществом за него и за семейство его подати и повинности, а по взыскании тех денег пропить их, не откладывая, в первое же после того взыска воскресенье.
Замолчала Пелагея, не понимая, про какого Ермолаича говорит деверь. Дети с гостинцами в подолах вперегонышки
побежали на улицу, хвалиться перед деревенскими ребятишками орехами да пряниками. Герасим, оставшись с глазу на глаз с братом и невесткой, стал расспрашивать, отчего они дошли до такой бедности.
— На ловца, значит, зверь
бежит, — молвил Марко Данилыч. — А какие книги-то… Божественные одни, аль есть и мирские?
Брусника поспела, овес обронел, точи косы, хозяин, — пора жито косить: «Наталья-овсяница в яри спешит, а старый Тит перед ней
бежит», велит мужикам одонья вершить, овины топить, новый хлеб молотить.
А побитые парнишки с синяками на скулах
бегом к отцам, к матерям силой, удалью своей хвастаться. Маленьких бойцов похваливают, по головкам их поглаживают, оделяют орехами да пряниками. У Лески Барана да у Васютки Черныша полны подолы орехов, рожков и подсолнухов.