Неточные совпадения
— Мне
говорил один очень хорошо знающий его человек, — начал барон, потупляясь и слегка дотрогиваясь своими красивыми, длинными руками до серебряных черенков вилки и ножа (голос барона был при этом как бы несколько нерешителен, может быть, потому, что высокопоставленные лица иногда
не любят, чтобы низшие лица резко выражались
о других высокопоставленных лицах), — что он вовсе
не так умен, как об нем обыкновенно
говорят.
Родство у него было именитое:
не говоря уже
о Михайле Борисовиче Бахтулове, два дяди у него были генерал-адъютантами, три тетки статс-дамами, две — три кузины дамами-патронессами.
Наши школьники тоже воспылали к ней страстью, с тою только разницею, что барон всякий раз, как оставался с Элизой вдвоем, делал ей глазки и намекая ей даже словами
о своих чувствах; но князь никогда почти ни
о чем с ней
не говорил и только слушал ее игру на фортепьянах с понуренной головой и вздыхал при этом; зато князь очень много
говорил о своей страсти к Элизе барону, и тот выслушивал его, как бы сам в этом случае нисколько
не повинный.
— Совершеннейшее! — воскликнул князь, смотря на потолок. — А что, — продолжал он с некоторой расстановкой и точно
не решаясь вдруг спросить
о том,
о чем ему хотелось спросить: — Анна Юрьевна ничего тебе
не говорила про свою подчиненную Елену?.. — Голос у него при этом был какой-то странный.
Госпожа Жиглинская долго после этого ни
о чем подобном
не говорила с дочерью и допекала ее только тем, что дня по два у них
не было ни обеда, ни чаю; хотя госпожа Жиглинская и могла бы все это иметь, если бы продала какие-нибудь свои брошки и сережки, но она их
не продавала.
— Да, я вчера приехал, — отвечал он, понимая так, что Елена
не хочет
говорить при княгине
о том, что он заезжал к ней вчера.
Они часто
о многих вещах, вовсе
не условливаясь предварительно,
не говорили при княгине.
— Нисколько,
говорит мать… Кому же мне сказать
о том? У князя я
не принят в доме… я вам и докладываю. К-ха!
—
О, ma chere, quelle folie!.. [моя дорогая, какое безумие! (франц.).] Как будто бы какая-нибудь женщина может
говорить так! Это все равно, что если бы кто сказал, qu'il ne sait pas manger!.. [что он
не умеет есть! (франц.).]
Когда управляющий ушел, Елизавета Петровна послала Марфушку купить разных разностей к обеду. Елене, впрочем,
о получении денег она решилась
не говорить лучше, потому что, бог знает, как еще глупая девочка примет это; но зато по поводу другого обстоятельства она вознамерилась побеседовать с ней серьезно.
—
О, моя милая! — воскликнула Анна Юрьевна. — Зачем вы это
говорите? Вы очень хорошо убеждены, что я решительно ничего
не делаю, как только сплю и ем.
В Петербурге смерть Михайла Борисовича,
не говоря уже
о Марье Васильевне, с которой с самой сделался от испуга удар, разумеется, больше всех поразила барона Мингера.
Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы.
О том, что Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один день, князь до сих пор еще
не говорил жене.
Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов;
о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и
не слыхала в доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей
не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи
не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина
о свободе […ода Пушкина
о свободе — ода «Вольность», написанная в 1817 году и распространившаяся вскоре в множестве списков.
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и
не стал ни слова с ней
говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти
не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи
говорит.
—
О, как вам
не стыдно, ma chere, — произнесла та, — но я надеюсь, что вы подобных вещей детям
не говорите!
Князь еще и прежде
говорил с Миклаковым совершенно откровенно
о своей любви к Елене и
о некоторых по этому поводу семейных неприятностях, и тот при этом обыкновенно ни одним звуком
не выражал никакого своего мнения, но в настоящий раз
не удержался.
— Вероятно, забежала куда-нибудь к приятельницам! — отвечала Елизавета Петровна;
о том, что она велела Марфуше лично передать князю письмо и подождать его, если его дома
не будет, Елизавета Петровна сочла более удобным
не говорить дочери.
— Я тут ничего
не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, — отвечал Миклаков, а сам с собой в это время думал: «Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина
не умен, так она через неделю убедит себя, что он дурак набитейший». — Ну, а как вы думаете насчет честности князя? — продолжал он допрашивать княгиню.
Ее
не на шутку начинали сердить эти злые отзывы Миклакова
о князе. Положим, она сама очень хорошо знала и понимала, что князь дурно и, может быть, даже нечестно поступает против нее, но никак
не желала, чтобы об этом
говорили посторонние.
Вы знаете всегдашнюю мою слабость к историческим занятиям (барон, действительно, еще служа в Петербурге, весьма часто
говорил подчиненным своим, что он очень любит историю и что будто бы даже пишет что-то такое
о ливонских рыцарях), но где же, как
не в праматери русской истории, это делать?
— Речь идет
о поэме А.С.Пушкина «Полтава» (1829).] у Пушкина сказал: «Есть третий клад — святая месть, ее готовлюсь к богу снесть!» Меня вот в этом письме, —
говорила Елена, указывая на письмо к Анне Юрьевне, — укоряют в вредном направлении; но, каково бы ни было мое направление, худо ли, хорошо ли оно, я
говорила о нем всегда только с людьми, которые и без меня так же думали, как я думаю; значит, я
не пропагандировала моих убеждений!
После помощи, оказанной Иллионским Елене, князь решительно стал считать его недурным доктором и
не говорил ему
о своих предположениях потому только, что все это время, вместе с Еленой, он был занят гораздо более важным предметом.
Отец Иоанн позаметнее при этом улыбнулся, но вместе с тем указал Миклакову глазами на дьякона, как бы упрашивая его
не компрометировать его и
не говорить с ним
о подобных вещах при этом человеке.
— Но разве вы в самом деле уезжаете? — воскликнула г-жа Петицкая, тоже испугавшись. Она сама очень многое теряла в княгине,
не говоря уже
о дружбе ее, даже в материальном отношении: та беспрестанно делала ей подарки, давала часто денег взаймы.
— Нет, уж это — благодарю покорно! — возразила Елизавета Петровна грустно-насмешливым голосом. — Мне дочка вон напрямик сказала: „Если вы,
говорит, маменька, еще раз заикнетесь,
говорит, с князем
о деньгах, так я видеться с вами
не буду“. Ну, так мне тут погибай лучше все, а видеть ее я желаю.
— Разве можно так
говорить о женщине! — проговорила она: вообще ее часто начинал шокировать грубый и резкий тон Миклакова. — И что всего досаднее, — продолжала она, — мужчины
не любят Петицкой за то только, что она умная женщина; а между тем сами
говорят, что они очень любят умных женщин.
— Потому что я никогда, сколько помню,
не говорил вам ни
о каких моих нуждах, никогда
не просил у вас денег взаймы, с какой же стати вы пожелали сделать мне презент?
— Ну, и
о себе, должно быть, подумывает: «И мне бы,
говорит, следовало ему хоть тысчонок тридцать дать в обеспечение: дочь,
говорит, меня
не любит и кормить в старости
не будет».
«Мой дорогой Грегуар! Рекомендую тебе господина Жуквича, с которым я познакомилась на водах. Он
говорит, что знает тебя, и до небес превозносит. Он едет на житье в Москву и
не имеет никого знакомых. Надеюсь, что по доброте твоей ты его примешь и обласкаешь. На днях я переезжаю в Париж; по России я очень скучаю и каждоминутно благословляю память
о тебе!»
— Я
говорю не о результатах, а
о том, что есть же в русском народе настоящая, живая сила.
Елена, когда ее позвали к князю, непременно полагала, что он будет
говорить с нею
о Жуквиче, а потому, с своей стороны, вошла к нему в кабинет тоже в
не совсем спокойном состоянии, но, впрочем, с решительным и смелым видом.
— Хоть тебе и тяжело оказать помощь полякам, что я отчасти понимаю, — начала она, — но ты должен пересилить себя и сделать это для меня, из любви своей ко мне, и я в этом случае прямо ставлю испытание твоему чувству ко мне: признаешь ты в нем силу и влияние над собой — я буду верить ему; а нет — так ты и
не говори мне больше
о нем.
— Словом,
о князе
говорить нечего, — это дело решенное, что мы с ним друг для друга больше
не существуем!
Но, собственно
говоря, Елпидифор Мартыныч зашел к князю затем, чтобы разведать у него, за что он с Еленой Николаевной поссорился и куда она от него переехала,
о чем убедительнейшим образом просила его Елизавета Петровна, даже
не знавшая, где теперь дочь живет. Вообще этот разрыв Елены с князем сильно опечалил и встревожил Елизавету Петровну и Елпидифора Мартыныча: он разом разбивал все их надежды и планы.
— Ты, конечно,
говоришь о Жуквиче, но он тут ни в чем
не виноват, и я очень рада, что ты сказал, что убить его хочешь, — я предуведомлю его
о том.
Видаясь с Жуквичем каждодневно и беседуя с ним по целым вечерам, Елена догадывалась, что он был человек лукавый, с характером твердым, закаленным, и при этом она полагала, что он вовсе
не такой маленький деятель польского дела, как
говорил о себе; об этом Елена заключала из нескольких фраз, которые вырвались у Жуквича, — фраз
о его дружественном знакомстве с принцем Наполеоном […принц Наполеон (1856—1879) — сын императора Франции Наполеона III.], об его разговоре с турецким султаном […с турецким султаном.
— Речь идет
о султане Абдул Азисе, царствовавшем с 1861 по 1876 год.],
о связях его с разными влиятельными лицами в Лондоне; словом, она почти уверена была, что он был вождь какой-нибудь огромной польской партии, но только
не говорил ей
о том потому, что
не доверял ей вполне.
Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому
не доверять;
не говоря уже
о родных, которые первое время болезни князя вздумали было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь начал подозревать каких-то врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч день ото дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда целые ночи.
— Конечно!.. Без сомнения! — отвечал было он на первых порах очень решительно; но потом несколько и пораздумал: князь после того разговора, который мы описали, ни разу больше
не упомянул
о княгине, и даже когда Елпидифор Мартыныч
говорил ему: «Княгиня, вероятно, скоро приедет!» — князь обыкновенно ни одним звуком
не отвечал ему, и, кроме того, у него какая-то тоска отражалась при этом в лице.
— «Нет,
говорит, прежде съездите и спросите, примет ли он меня?» — присовокупил он
не столько уже настоятельно. — Вот я и приехал: как вам угодно будет; но, по-моему, просто срам княгине жить в гостинице, вся Москва кричать
о том будет.
— Вот как!.. Что ж, это и хорошо! — произнес Елпидифор Мартыныч, а сам с собой в это время рассуждал: «Князь холодно встретился с супругой своей, и причиной тому, конечно, эта девчонка негодная — Елена, которую князь, видно, до сих пор еще
не выкинул из головы своей», а потому Елпидифор Мартыныч решился тут же объяснить его сиятельству, что она совсем убежала к Жуквичу,
о чем Елпидифор Мартыныч
не говорил еще князю,
не желая его расстраивать этим.
Елена недели две, по крайней мере, удерживалась и
не высказывала ему своих подозрений, которые явились у ней после свидания с Миклаковым, и, все это время наблюдая за ним, она очень хорошо видела, что Жуквич хоть и бывал у нее довольно часто, но всегда как-то оставался недолгое время, и когда Елена, несмотря на непродолжительность его посещений, заговаривала с ним
о польских эмигрантах,
о польских делах, разных социальных теориях, он или
говорил ей в ответ какие-то фразы, или отмалчивался, а иногда даже начинал как бы и подшучивать над ней.
— Ваш аттестат, по крайней мере, с такой прекрасной отметкой
о вашей нравственности,
говорит совершенно противное; но если бы даже это и было так, то я, желая немножко строгой морали для моих дочерей, вовсе
не хочу стеснять тем вашей собственной жизни!..
Его, собственно, старик тут же простил и дал ему поцеловать свою руку, но
о жене и
говорить не позволил.
— Вы думаете? Но все-таки,
говорю откровенно, у меня духу
не хватает напомнить княгине
о моем чувстве к ней.