Неточные совпадения
— Что же, он так один
с лакеем и будет
жить? — возразил Еспер Иваныч.
— Ванька! — крикнул он, — поди ты к Рожественскому попу; дом у него на Михайловской улице;
живет у него гимназистик Плавин; отдай ты ему вот это письмо от матери и скажи ему, чтобы он сейчас же
с тобою пришел ко мне.
— Мы-с, помещики, — толковал он, —
живем совершенно как в неприятельской земле: тут тебя обокрадут, там тебе перепортят, там — не донесут.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама
с мужем, у которой, когда ее сыновья
жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— Вот они где, лицедеи-то! — сказал он и прямо принял из рук Ваньки уже заранее приготовленную ему трубку
с длиннейшим чубуком и отчаянно затянулся из нее. — И пройде сие ядове во все
жилы живота моего, — сказал он, выпуская из себя дым.
Плавин
с ним уж больше не
жил.
— Кубанцев — это приказный, — начала Анна Гавриловна как бы совершенно веселым тоном, — рядом
с нами
живет и всякий раз, как барин приедет сюда, является
с поздравлением.
— Господи боже мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете
жить у Мари, у меня, у другого, у третьего, у кого только есть кусок хлеба поделиться
с вами.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет
жить в Москве, так уж не будет расставаться
с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Мне, я думаю, нужней будеть
жить с товарищами, а не
с мужиком! — обратился Павел наконец к отцу
с ударением.
— А мне вот нужней, чтоб ты
с мужиком
жил!.. — воскликнул, вспылив, полковник. — Потому что я покойнее буду: на первых порах ты пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам
с тобой пойдет, или пошлет кого-нибудь!
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он
жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
— Не знаю, — отвечала она своим обычным глухим голосом, — я
с ним больше не
живу, — мы разошлись! — заключила она после некоторого молчания.
— Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он
жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век
с ключницей своей, словно
с женой какой,
прожил.
Павел, со своими душевными страданиями, проезжая по Газетному переулку, наполненному магазинами, и даже по знаменитой Тверской, ничего почти этого не видел, и, только уже выехав на Малую Дмитровку, он
с некоторым вниманием стал смотреть на дома, чтобы отыскать между ними дом княгини Весневой, в котором
жил Еспер Иваныч; случай ему, в этом отношении, скоро помог.
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее
с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что
жить долее
с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать
с голоду тоже было бы весьма безрассудно.
Павел велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари
с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где
жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
— Ах, сделайте одолжение, я очень буду рад
с вами
жить, — подхватил Павел простодушно. Ему начал его новый знакомый уже нравиться. — А скажите, это далеко отсюда?
—
С господином Вихровым человек еще будет
жить, — перевел Каролине Карловне Неведомов.
«Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!» — «Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!» Я говорю: «Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь
живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас — так, говорю, слыхивал, как
с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!» Засмеялся…
— Я сначала написала к нему… Я года полтора
жила уже у матери и оттуда написала ему, что — если он желает, то я к нему приеду. Он отвечал мне, чтобы я приезжала, но только
с тем, чтобы вперед ничего подобного не повторялось. В письмах, разумеется, я ничего не говорила против этого, но когда приехала к нему, то сказала, что
с моей стороны, конечно, никогда и ничего не повторится, если только
с его стороны не повторится.
Жить в Москве Вихров снова начал
с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта, как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.
«Матушка барышня, — говорит она мне потихоньку, — что вы тут
живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста
с матерью, чтоб посмотреть, как он
живет».
— Я
с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде
жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.
— Во всяком случае, — продолжала она, — я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять
с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь
жить.
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще
жила в номерах, но он, как сам признался Павлу,
с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина.
С Саловым он уже больше не видался.
По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать
с отцом всякую связь и начать
жить своими трудами.
— Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я
живу не один, а вдвоем
с женщиною.
— Писать-то, признаться, было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему… В гимназии они, перестав вместе
жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и
с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать к отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие
с ним в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его в этом случае: в тридцати верстах от их усадьбы
жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал, что ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее муж — и пойдет прежняя история.
Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну
с мужем и вздумал было возобновлять
с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва
жив от него ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал.
— Но мы, однако, видели, — возразил Марьеновский, — что он
жил здесь
с женщиной, и прехорошенькой.
— Куда же это! Посидите еще, — произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем
с Неведомовым, который у него
жил.
— Здесь
живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь
с какой-нибудь женщиной.
— Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три… Госпожа, которая
жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы
с ней
жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
Ему все-таки грустно было расставаться
с Москвою и
с друзьями, из которых Неведомов остался у него
жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит,
живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле
жить: — ежели, говорю, лошадь-то
с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
Раза два, матерь божья, на сеновале места присматривал, чтобы удавиться, а тут, прах дери, на мельницу меня еще
с мешками вздумали послать, и
жил тоже в монастыре мужичонко один, — по решению присутственного места.
— Так втюрился, — продолжал Добров, — что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха: сделала вид, что как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже
жить, а потом, как он стал сбираться в Питер, — он так ладил, чтоб и в Питер ее взять
с собой, — она сейчас ему и говорит: «Друг мой, это нехорошо!
— На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель жизни, а при такого рода занятиях надо быть на все готовым: ездить в разные местности,
жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться
с женой не совсем удобно.
— А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, — подхватил и Живин, почти
с неистовством ударяя себя в грудь, — просто я теперь не
живу, а прозябаю, как животное какое!
— Да, ничего, понравилась, — отвечал Живин. — Тут вот про нее болтали, что она, прежде чем
с тобой,
с каким-то барином еще
жила.
— Я сама напишу отцу. Он должен знать и понимать, зачем я здесь
живу, — отвечала она. — Я надеюсь, что ты не потяготишься мною, — прибавила она уже
с улыбкой брату.
— А как молодой хозяин
жил с женою — согласно, али нет?
— Скажите, пожалуйста, как же Парфен Ермолаев
жил с женою — дурно или хорошо?
—
Жили согласно мы-с! — Парень при этом вздохнул.
«Что, говорит, ты
с барином
живешь?» — «
Живу, — говорю я, — где же мне
жить, как не у барина?» — «Нет», — говорит, — и, знаете, сказал нехорошее.
— «Оттого, говорят, что на вас дьявол снисшел!» — «Но отчего же, говорю, на нас, разумом светлейших, а не на вас, во мраке пребывающих?» «Оттого, говорят, что мы
живем по старой вере, а вы приняли новшества», — и хоть режь их ножом, ни один
с этого не сойдет… И как ведь это вышло: где нет раскола промеж народа, там и духа его нет; а где он есть — православные ли, единоверцы ли, все в нем заражены и очумлены… и который здоров еще, то жди, что и он будет болен!
В деле (как увидел Вихров, внимательно рассмотрев его) не разъяснено было только одно обстоятельство: крестьянка Елизавета Семенова показывала, что она
проживала у разбойников и находилась
с ними в связи, но сами разбойники не были о том спрошены.
— Да я уж на Низовье
жил с год, да по жене больно стосковался, — стал писать ей, что ворочусь домой, а она мне пишет, что не надо, что голова стращает: «Как он, говорит, попадется мне в руки, так сейчас его в кандалы!..» — Я думал, что ж, мне все одно в кандалах-то быть, — и убил его…