Неточные совпадения
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу,
как перекрестила
бы тебя родная мать;
не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой),
не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— Только что, — продолжала та,
не обращая даже внимания на слова барина и
как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Точно
как будто
бы где-то невдалеке происходило сражение, и они еще
не знали, кто победит: наши или неприятель.
— Именно уж осчастливить! — произнес и Захаревский, но таким глухим голосом, что
как будто
бы это сказал автомат, а
не живой человек.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если
бы она смела написать, так
не написала
бы? К самому царю
бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь
как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
—
Не знаю, — начал он,
как бы более размышляющим тоном, — а по-моему гораздо
бы лучше сделал, если
бы отдал его к немцу в пансион… У того, говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх того учат.
— Еще
бы!.. Отец вот твой, например, отличный человек: и умный, и добрый; а если имеет
какие недостатки, так чисто
как человек необразованный: и скупенек немного, и
не совсем благоразумно строг к людям…
— Да, — отвечал Еспер Иваныч протяжно и тоже слегка покраснел; да и полковник
как бы вдруг очутился в
не совсем ловком положении.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили
как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди
не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Никто уже
не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка,
как ни тяжело ей было, слова
не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился
бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с
какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он
как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе
не знал утех любви и что это никогда для него и
не существовало.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что
не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и
как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что
бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было
не от чего…
Она горячо любила Имплева и презирала мужа, но никогда, ни при
каких обстоятельствах жизни своей, из одного чувства самоуважения,
не позволила
бы себе пасть.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так
как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще
не более мужчин, склонны в чем
бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
— Да, она писала мне, — отвечал Плавин вежливо полковнику; но на Павла даже и
не взглянул,
как будто
бы не об нем и речь шла.
Молодой Плавин ничего
не отвечал, и Павлу показалось, что на его губах
как будто
бы даже промелькнула насмешливая улыбка. О,
как ему досадно было это деревенское простодушие отца и глупый ответ Ваньки!
Павел во всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян,
не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него
как бы вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и то же время подпрыгивать и плакать.
Павел был
как бы в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными,
не воздушными,
не на земле (а
как и было на самом деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим,
не дающим свободно дышать, но тем
не менее очаровательным и обольстительным!
— Это
не дурно! — отвечал тот, потирая от удовольствия руки и представляя вид, что
как будто
бы он очень прозяб.
Бедный Еспер Иваныч и того уж
не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он еще был здоров, он поместил
бы ее
как птичку райскую, а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
— Pardon, chere amie! [Простите, дорогой друг! (франц.).] — сказала Мари,
как бы спохватившись. — Вы совсем уж почти без ошибки играете, — прибавила она
не без кокетства Павлу.
—
Не думаю, — отвечал Павел и начал читать ясно, отчетливо,
как бы по отличному переводу.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса
не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто
бы понимаю, тогда
как звука
не уразумел из того, что вы прочли.
Сказать ей прямо о том у него
не хватало, разумеется, ни уменья, ни смелости, тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем
бы то ни было в этом роде
как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем, что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского.
Мари на это стихотворение
не сделала ни довольного, ни недовольного вида, даже
не сконфузилась ничего, а прослушала
как бы самую обыкновенную вещь.
Покуда герой мой плавал таким образом в счастии любви, приискивая только способ,
каким бы высказать ее Мари, — в доме Имплевых приготовлялось для него
не совсем приятное событие.
Проговоря это, m-me Фатеева закрыла глаза,
как бы затем, чтобы
не увидели в них, что в душе у ней происходит.
Павел от огорчения в продолжение двух дней
не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж
не будет расставаться с ней; но,
как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Ну
как уж
не мешает, кто за этим пошел… Епитимью
бы надо на вас положить за то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну, целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто там еще есть.
— В Москву, — отвечал Павел совершенно покойно и, усевшись на свое место,
как бы ничего особенного в начавшемся разговоре
не заключалось, обратился к ключнице, разливавшей тут же в комнате чай, и сказал: — Дай мне, пожалуйста, чаю, но только покрепче и погорячей!
— Нет,
не то, врешь,
не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и
не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а
не то что денег,
не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын
как будто
бы совсем
не понимает его горячей любви. —
Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только
не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— А гляче
не остановиться, — отвечала Алена Сергеевна,
как бы вовсе
не сомневавшаяся в этом деле.
— Но почему вы, — возразил ей скромно отец Иоаким, —
не дозволяете, хоть
бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так сказать, испытывать свой ум,
как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?
Самый дом и вся обстановка около него
как бы вовсе
не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо — отперто; даже на окне, в зале,
как Павлу показалось, будто
бы лежал дорожный саквояж, «Что за чудо, уж
не воротились ли они из Москвы?» — подумал он и пошел в самый дом.
— Нельзя-с! — повторил Силантий. — Позвольте-с, я доложу, — прибавил он и,
как бы сам
не понимая, что делает, отворил дверь, юркнул в нее и,
как слышно было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому.
Всеми этими допытываниями он
как бы хотел еще больше намучить и натерзать себя, а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту
не умолкающий шум.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами,
не спав и в то же время
как бы ничего
не понимая, ничего
не соображая и даже ничего
не чувствуя.
—
Не знаю, — отвечал Макар Григорьев,
как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ
не приходится, только то, что у меня с самых первых пор,
как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.
В настоящую минуту он почти
не слушал его: у него,
как гвоздь, сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог
бы ее видеть; и он решился ее видеть, будь она там замужем или нет — все равно!
— А что, — продолжала Анна Гавриловна после некоторого молчания и
как бы насмешливым голосом, —
не видали ли вы нашей Клеопатры Петровны Фатеевой?
— Никогда я с тобой
не играла, — произнесла Мари серьезно, — а всегда тебе желала счастья,
как желала
бы его собственному сыну.
— Бывать я у вас должен, — начал Павел неторопливо, — этого требует приличие, но я просил
бы вас сказать мне, в
какой именно день вы решительно
не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?
— Прекрасно-с! — произнес Павел. — Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен бывать, и потому я просил
бы вас сказать мне, в
какой именно день вы решительно
не бываете у него, чтоб этот день мне и выбрать для посещения его?
Но
как бы то ни было — такая свобода нравов ему была
не неприятна!
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам,
не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень
как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном,
каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
— В вашем сочинении,
не говоря уже о знании факта, видна необыкновенная ловкость в приемах рассказа; вы
как будто
бы очень опытны и давно упражнялись в этом.
Такое сопоставление его дарований с брюками показалось Вихрову несколько обидным, но он, впрочем, постарался придать такое выражение своему лицу, из которого ничего
не было
бы видно, так,
как будто
бы он прослушал совершеннейшую чепуху и бессмыслицу. Салов, кажется, заметил это, потому что сейчас же поспешил
как бы приласкаться к Павлу.
Номера ее еще
не все были заняты; а потому общество к обеду собралось
не весьма многочисленное: два фармацевта, которые, сидя обыкновенно особняком, только между собою и разговаривали шепотом и, при этом, имели такие таинственные лица,
как будто
бы они сейчас приготовились составлять самый ужасный яд.
—
Как же
не грех? Ризу
бы еще он надел! — возражал Макар Григорьев.
«
Не лучше ли
бы было, — думал Павел с горечью в сердце, глядя,
как все они с усердием молились, — чем возлагать надежды на неведомое существо, они выдумали
бы себе какой-нибудь труд поумней или выбили
бы себе другое социальное положение!»
Барышня между тем, посаженная рядом с ним, проговорила вслух,
как бы ни к кому собственно
не относясь, но в то же время явно желая, чтобы Павел это слышал...