Неточные совпадения
Маремьяна Архиповна
знала, за
что ее бьют, —
знала, как она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной слезой никому
не пожаловалась, чтобы только
не повредить службе мужа.
Увидав Захаревских в церкви, Александра Григорьевна слегка мотнула им головой; те, в свою очередь, тоже издали поклонились ей почтительно: они
знали,
что Александра Григорьевна
не любила, чтобы в церкви, и особенно во время службы, подходили к ней.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо
знаю; отдайте ему письмо, и
что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае
не жалеть, потому
что в Петербурге также пьют и едят, а
не воздухом питаются!
Гораздо уже в позднейшее время Павел
узнал,
что это топанье означало площадку лестницы, которая должна была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и
что сам господин был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий,
не любимый ни начальством, ни публикой.
— И поэтому
знаешь,
что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, — есть
не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
Она
знала,
что Еспер Иваныч
не поддержит уж этого разговора.
Никто уже
не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова
не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо
знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть,
чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир,
что он вовсе
не знал утех любви и
что это никогда для него и
не существовало.
Имплева княгиня сначала совершенно
не знала; но так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно
не было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал,
что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного
не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только
узнал,
что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Имплев
не знал, куда себя и девать: только твердое убеждение,
что княгиня говорит все это и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
Выбрав к себе Симонова в сторожа к дому, она очень хорошо
знала,
что у нее ничего уж
не пропадет.
—
Что ты врешь! — произнес Павел, очень хорошо знавший,
что Ванька решительно
не знает грамоте.
—
Чего тут
не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть из букв делать бог
знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно,
что он это читает!
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним,
что им было угодно, — признаваться ему прямо,
чего они
не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться
не смели, чтобы
не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
— Про отца Никиту рассказывают, — начал Вихров (он
знал,
что ничем
не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия, как разными рассказами об отце Никите), — рассказывают,
что он однажды взял трех своих любимых учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера — и говорит им потихоньку: «Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору — я преображусь!»
— А на какую же указывать ему? На турецкую разве? Так той он подробно
не знает. Тем более,
что он
не только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако, за то
не наказывали и
не судили.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса
не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец,
что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука
не уразумел из того,
что вы прочли.
Мари ничего на это
не сказала и только улыбнулась, но Павел, к удовольствию своему, заметил,
что взгляд ее выражал одобрение. «Черт
знает, как она умна!» — восхищался он ею мысленно.
Павел от огорчения в продолжение двух дней
не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему,
что это даже хорошо,
что Мари переезжает в Москву, потому
что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж
не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание
узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Ванька
не только из грамоты ничему
не выучился, но даже,
что и
знал прежде, забыл; зато — сидеть на лавочке за воротами и играть на балалайке какие угодно песни, когда горничные выбегут в сумерки из домов, — это он умел!
— Так
что же вы говорите, я после этого уж и
не понимаю! А
знаете ли вы то,
что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так
что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
— Я никак этого прежде и
не мог сказать, никак! — возразил Павел, пожимая плечами. — Потому
что не знал, как я кончу курс и буду ли иметь право поступить в университет.
— А!.. — произнесла та протяжно. Будучи более посвящена в военное ведомство, Александра Григорьевна хорошенько и
не знала,
что такое университет и Демидовское.
— Я
не знаю, для
чего этой латыни учат? — начала она почти презрительным тоном. — Язык бесполезный, грубый, мертвый!
— Да потому
что, — я
не знаю, — чтобы ясно понимать законы, надобно иметь общее образование.
— Отчего же — некогда? — вмешался опять в разговор Сергей Абреев. — Только чтобы глупостям разным
не учили, вот как у нас — статистика какая-то… черт
знает что такое!
— Статистика, во-первых,
не черт
знает что такое, а она — фундамент и основание для понимания своего современного государства и чужих современных государств, — возразил Павел.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь
узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят,
что денежные раны
не смертельны, но благодарю покорно!..
Павел от удивления
не знал,
что и подумать. Наконец, Силантий возвратился, отворил дверь как-то уж
не сконфуженно, а больше таинственно; лицо его дышало спокойствием.
— Сама Мари, разумеется… Она в этом случае, я
не знаю, какая-то нерешительная,
что ли, стыдливая: какого труда, я думаю, ей стоило самой себе признаться в этом чувстве!.. А по-моему, если полюбила человека —
не только уж жениха, а и так называемою преступною любовью —
что ж, тут скрываться нечего:
не скроешь!..
—
Не знаю, — отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. — Конечно,
что нам судить господ
не приходится, только то,
что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.
— Я
не знаю,
что вам надо, — отвечал Ванька угрюмо. Он очень уж разгневался, зачем его разбудили.
—
Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его
знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она
не ездила никогда на извозчиках, потому
что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог
знает что.
—
Что любит ее или нет господин Постен — этого я
не знаю; это можно говорить только гадательно; но
что господин Фатеев погубил ее жизнь и заел весь ее век — это всем известно.
— И сам еще
не знаю! — отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать,
что он —
не то
что сам
не знает, а
не хочет только говорить ей об этом.
— Из Шекспира много ведь есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему,
что он ни одного из них
не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке для чтения».
— Потому
что вы описываете жизнь, которой еще
не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак
не роман и
не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали,
что писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому
что Конт прямо говорит: «Мы
знаем одни только явления, но и в них
не знаем — каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
— Нет-с, можно, если она удовлетворяет всем требованиям моего ума. Ведь,
не правда ли,
что я прав? — обратился Салов прямо уже к Павлу. — Вы, конечно,
знаете,
что отыскивают все философии?
— Да как же вы
не знаете, Неведомов!.. Это наконец нечестно: когда вас мыслью, как вилами, прижмут к стене, вы говорите,
что не знаете, — горячился Салов.
—
Что же тут нечестного, — произнес Неведомов, — если я говорю
не знаю о том, на
что сама история
не дала ответа?
— К
чему вы мне все это говорите! — перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо
знаете,
что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму
не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители,
не зная еще в
чем дело, начали хохотать до неистовства.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому,
что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы
знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется,
не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
—
Не толще,
чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший,
что отец Салова был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела стоит, я уж и
не знаю!.. — заключил он многознаменательно.
— Черт
знает что такое! — произнес Павел,
не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета.
В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров
не хотел было даже прийти к нему,
зная наперед,
что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря,
что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то
не Неведомова же в подряснике им показывать.
— Ну, вот этого мы и сами
не знаем — как, — отвечал инженер и, пользуясь тем,
что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. — Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и
знаете, кто он такой?
Словом, он
знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать,
что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то,
что тот
не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
— Я
не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но
знаю только,
что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в
чем дело: вы были так милостивы ко мне,
что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли,
что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день,
не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.