Неточные совпадения
Наши северные мужики конечно уж принадлежат к существам самым равнодушным к красотам природы; но и
те, проезжая мимо Воздвиженского, ахали иногда, явно показывая
тем,
что они тут видят
то,
чего в других местах
не видывали!
—
Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно,
что дружба, по-моему,
не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии,
то я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— А мой сын, — возразил полковник резко, — никогда
не станет по закону себе требовать
того,
что ему
не принадлежит, или я его и за сына считать
не буду!
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в
чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец,
того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому
что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на
то,
что все-таки был
не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
— Только
что, — продолжала
та,
не обращая даже внимания на слова барина и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но
не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела
то свойство,
что,
что бы она ни надела, все к ней как-то
не шло.
Здесь молодой человек (может быть, в первый раз) принес некоторую жертву человеческой природе: он начал страшно, мучительно ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал это
тем,
что бил ее
не на живот, а на смерть.
Ардальон Васильевич в другом отношении тоже
не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до
того унижался и кланялся перед дворянством,
что те наконец выбрали его в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он в самом деле был добр и услужлив.
Увидав Захаревских в церкви, Александра Григорьевна слегка мотнула им головой;
те, в свою очередь, тоже издали поклонились ей почтительно: они знали,
что Александра Григорьевна
не любила, чтобы в церкви, и особенно во время службы, подходили к ней.
На все это Ардальон Васильевич молчал: лицо его далеко
не выражало доверия ко всему
тому,
что он слышал.
— Для
чего, на кой черт? Неужели ты думаешь,
что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили,
что вот к кому она пишет; а
то видно с ее письмом
не только
что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за
то; дадут еще третий, и под суд!
Картины эти, точно так же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который,
тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в
том,
что к известной эпиграмме.
Говоря это, старик маскировался:
не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с
тем он ожидал,
что если Еспер Иваныч догадается об
том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего
не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Еспер Иваныч, между
тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно весь погрузился в свои собственные мысли, так
что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал
не без досады...
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им
не об
чем между собой говорить; и
чем необразованней общество,
тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф,
то есть, когда человек ничего уж и
не думает даже.
Полковник решительно ничего
не понял из
того,
что сказал Еспер Иваныч; а потому и
не отвечал ему.
Тот между
тем обратился к Анне Гавриловне.
Никто уже
не сомневался в ее положении; между
тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова
не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть,
чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы
то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир,
что он вовсе
не знал утех любви и
что это никогда для него и
не существовало.
Имплева княгиня сначала совершенно
не знала; но так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно
не было под руками никаких книг,
то ей кто-то сказал,
что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Княгиня сумела как-то так сделать,
что Имплев, и сам
не замечая
того, стал каждодневным их гостем.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного
не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной,
то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал,
что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и
то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще
не более мужчин, склонны в
чем бы
то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
— Очень вам благодарен, я подумаю о
том! — пробормотал он; смущение его так было велико,
что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини,
не назвав даже при этом дочь, а объяснив только,
что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Все эти слова солдата и вид комнат неприятно подействовали на Павла;
не без горести он вспомнил их светленький, чистенький и совершенно уже
не страшный деревенский домик. Ванька между
тем расхрабрился: видя,
что солдат, должно быть, очень барина его испугался, — принялся понукать им и наставления ему давать.
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя,
что тот ему ничего
не отвечает, стал рассматривать,
что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак
не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно
то же самое,
что было и на оригинале, — он
не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли
не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и
не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Его, по преимуществу, волновало
то,
что он слыхал названия: «сцена», «ложи», «партер», «занавес»; но
что такое собственно это было, и как все это соединить и расположить, он никак
не мог придумать
того в своем воображении.
Ванька молчал. Дело в
том,
что он имел довольно хороший слух, так
что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до
того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего
не мог ни припомнить, ни сообразить.
—
Чего тут
не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать,
то есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно,
что он это читает!
— Для
чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за
то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно
не могший во всю жизнь свою понять — для
чего это люди выдумали театр и в
чем тут находят удовольствие себе!
Другие действующие лица тоже
не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить,
что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня,
что вы!»
Публика начала сбираться почти
не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в
той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно,
что он целый день пил и никогда
не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— Да это
что же?.. Все равно! — отвечал jeune-premier, совершенно
не поняв
того,
что сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.
— Это
не дурно! — отвечал
тот, потирая от удовольствия руки и представляя вид,
что как будто бы он очень прозяб.
— О
чем вы? — спросил его Павел, более всего озабоченный
тем,
что приятель его совершенно
не одет.
— А
тем,
что какую-то дугу согнутую играл, а
не человека!.. Вот пан Прудиус, — продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, —
тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно,
что изнутри все шло!
— Очень мне нужно верить ему или
не верить, — отвечал Плавин, — досадно только,
что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но
не за
то ему было досадно на Николая Силыча!
Громадное самолюбие этого юноши до
того было уязвлено неудачею на театре,
что он был почти
не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя сказать, чтобы
не стал в себе воображать будущего великого актера.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны,
того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял,
что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он
не слыхивал.
Результатом этого разговора было
то,
что, когда вскоре после
того губернатор и полицеймейстер проезжали мимо гимназии, Павел подговорил товарищей, и все они в один голос закричали в открытое окно: «Воры, воры!», так
что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет
не приняли.
Впрочем, вышел новый случай, и Павел
не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто бегала по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на
той же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так,
что их надо было обвенчать; вслед же за
тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
— А на какую же указывать ему? На турецкую разве? Так
той он подробно
не знает.
Тем более,
что он
не только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако, за
то не наказывали и
не судили.
— Разное-то тут
не то, — возразил Николай Силыч, — а
то,
что, может, ложно поняли —
не в наш ли огород камушки швыряют?
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о
том не могу!» Словом, видно было,
что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они
не хотели его пускать.
Нет сомнения,
что ландшафт этот принадлежал к самым обыкновенным речным русским видам, но
тем не менее Павлу, по настоящим его чувствованиям, он показался райским.
— Затем,
что у тебя выходит совсем
не то,
что следует по нотам.
Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно
не понимал
того,
что читала Мари; но вместе с
тем, стыдясь в
том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, — и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так
что те решительно и
не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя было сильно уязвлено.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц
тому назад я ни йоты, ни бельмеса
не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман,
то я был такой подлец,
что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука
не уразумел из
того,
что вы прочли.
Мари вся покраснела, и надо полагать,
что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому
что в первый же раз, как
та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней
не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите,
что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о
том,
что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду,
что если случится это — хорошо, а
не случится — тоже хорошо.