Неточные совпадения
— Он у меня,
ваше превосходительство, один! — отвечал полковник. — Здоровья слабого… Там, пожалуй, как раз затрут…
Знаю я эту военную службу, а в нынешних армейских полках и сопьется еще, пожалуй!
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо
знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к себе ли возьмет
вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а не воздухом питаются!
— Грамоте,
ваше высокородие, я не
знаю; все равно, пожалуйте-с.
— Нет, не черт
знает; ставьте
вашу декорацию и мою, и отойдемте вдаль.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А
знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с
вашей стороны!
— Что ж вам за дело до людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть себе судят, как хотят! — А что, Мари, скажите,
знает эту грустную
вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не
знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать
ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь,
ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует
вашу нравственность!
— К чему вы мне все это говорите! — перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо
знаете, что ни
вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
— Не толще, чем у
вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не
знаю!.. — заключил он многознаменательно.
— Я не
знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но
знаю только, что все эти люди работают на пользу
вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
— Да, но бог
знает — это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и
знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте
вашего воображения, вам выше Татьяны — в нравственном отношении — русской женщины не выдумать.
— Я не
знаю, Неведомов, — начал он, — хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни один из
ваших интересов не встретит там ни сочувствия, ни понимания.
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах
вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне,
узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
— Какая же оказия?.. Не оказия, а с
вашей стороны — черт
знает что такое вышло.
— Я к нему тогда вошла, — начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью рассказать о своих деяниях, — и прямо ему говорю: «Петр Ермолаевич, что, вы
вашу жену намерены оставить без куска хлеба, за что, почему, как?» — просто к горлу к нему приступила. Ну, ему, как видно,
знаете, все уже в жизни надоело. «Эх, говорит, давайте перо, я вам подпишу!». Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше.
Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли, говорю, своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому, что не вытерпел, вина захотелось!» — «Отчего ж, говорит, ты не пришел и не сказал мне: я бы тебе дал немного, потому —
знаю, что болезнь этакая с человеком бывает!..» — «Не посмел, говорю,
ваше преподобие!» Однакоже он написал владыке собственноручное письмо, товарищи они были по академии.
Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон: «Батюшка,
ваше высокоблагородие, говорит, я, говорит, сегодня родителей поминала, блины у меня очень поминальные хороши вышли!» — и подает ему,
знаете, чудеснейших блинов.
— Послушайте, — начала она задыхающимся голосом, — у меня сил больше недостает выносить мое унизительное положение, в которое вы поставили меня: все
знают, все, наконец, говорят, что я любовница
ваша, но я даже этим не имею честь пользоваться, потому что не вижусь с вами совсем.
— Нет, не самонадеянно, потому что у меня много еще в жизни впереди занятий и развлечений, а что такое в
вашей перспективе жизни осталось, я не
знаю!
Этот теперь его «Скопин-Шуйский», где Ляпунов говорит Делагарди: «Да
знает ли
ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!» Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?
— А я немножко
знаю одну
вашу тайну, — сказал он.
— А вы
знаете что: я и об героине
вашего романа слышала, это одна какая-то московская молодая девушка!
— Я
знаю, что дружба
ваша слишком велика к madame Фатеевой и вы способны в ней все оправдывать, — проговорил Вихров, в душе почти желавший поверить словам Прыхиной.
— Вы
знаете, я готов все
ваши самые капризнейшие желания исполнять, — говорил он.
— Прежде всего — вы желали
знать, — начал Абреев, — за что вы обвиняетесь… Обвиняетесь вы, во-первых, за
вашу повесть, которая, кажется, называется: «Да не осудите!» — так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за
ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, — вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не
знаю.
— А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, — отнесся он к Вихрову, — я по
вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это
знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.
— Как здоровье
вашего батюшки? — спросил, бог
знает зачем, Вихров.
—
Ваша повесть, — продолжал он, уже прямо обращаясь к Вихрову, — вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, — ей бог
знает что придет после того в голову.
— Я
знать ничего не
знаю,
ваше благословение, — проговорил малый.
— Я не
знаю,
ваше благородие, как это сказывать-то.
— Не
знаем,
ваше благородие! — отвечал один из них.
— Не
знаем,
ваше благородие, — отвечал и на это арестант.
— И мне уж позвольте, — сказал кучер. Он был старик, но еще крепкий и довольно красивый из себя. — Не
знаю, как
вашего табаку, а нашего так они не любят, — продолжал он, выпуская изо рта клубы зеленоватого дыма, и комары действительно полетели от него в разные стороны; он потом пустил струю и на лошадей, и с тех комары слетели.
Знаете, этак выскочил вперед из-за солдат: «Что вы, говорит, канальи, государю
вашему императору не повинуетесь.
— Но сборища в ней все-таки не могли быть дозволены, особенно для единоверцев, — возразил он, — и
ваш супруг, я
знаю, раз словил их; но потом, взяв с них по рублю с человека, отпустил.
— Да вы, может быть, бог
знает как напутали при исполнении
ваших поручений; он этим и воспользовался, — отдал вас под суд.
— Барин там-с из города, — начал он, — господин Живин, как слух прошел, что вы пожалуете в деревню, раз пять к нам в Воздвиженское заезжал и все наказывал: «Как
ваш барин, говорит, приедет, беспременно дайте мне
знать сейчас!» — прикажете или нет послать?
— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… — возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она,
знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, — в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» — пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить
вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!
— Тут не один был Кошка, — отвечал он простодушно, — их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. — уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу — кричит он: «Где Петров?.. Убит Петров?» Никто не
знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. «Где был?» — «Да я, говорит,
ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл». А, как это вам покажется?
— Нет, не глупости! — воскликнул, в свою очередь, Живин. — Прежде, когда вот ты, а потом и я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая; а тут, как
ваши петербургские поэты стали воспевать только что не публичных женщин, а критика — ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила мне, что любит другого; ну, ты
знаешь, как я всегда смотрел на эти вещи. «Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!»
— Да вам-то что за дело до этого! — прикрикнул уж на него Плавин. — Если вам кажется некрасиво это, то не глядите и отворачивайтесь, и почем вы
знаете, что народу также, может быть, противно и ненавистно видеть, как вы ездите в
ваших колясках; однако он пока не мешает вам этого делать.
«А вас каким словом оприветствовать, — обратился он затем к Марьеновскому, — я уже и не
знаю:
вашей высокополезной, высокоскромной и честной деятельности мы можем только удивляться и завидовать в лучшем значении этого слова!..