Неточные совпадения
Тот, заметно этим несколько обидевшись, отвернулся от статского
и, слегка поддувая под свои нафабренные усы,
стал глядеть на ложи.
— Может быть-с, но дело не в людях, — возразил он, — а в том, что силу дает этим господам,
и какую еще силу: совесть людей
становится в руках Таганки
и Якиманки; разные ваши либералы
и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии
и службишки от Таганки!
Конечно, ничего, как
и оказалось потом: через неделю же после того я
стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне все говорил, что у него денег нет,
и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он
и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал
и сам уехал от меня.
— Изменяется, но только к худшему!.. — отвечал Бегушев. — Скотина совершенная
стал: третьего дня у меня обедали кой-кто… я только что заикнулся ему, что мы все есть хотим, ну
и кончено: до восьми часов
и не подал обеда.
Изящных женщин в целом мире не
стало! — сказал с ударением Бегушев
и, встав с своего места, начал ходить по комнате.
— Да, — продолжал Бегушев, все более
и более разгорячаясь, — я эту песню начал петь после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств
и изобретений свезли
и стали их показывать за шиллинг… Я тут же сказал: «Умерли
и поэзия,
и мысль,
и искусство»… Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди будут только торговать тем, что наследовали от предков.
— Не знаю-с, есть ли в ней цивилизующая сила; но знаю, что мне ваша торговля сделалась противна до омерзения. Все
стало продажное: любовь, дружба, честь, слава!
И вот что меня, по преимуществу, привязывает к этой госпоже, — говорил Бегушев, указывая снова на портрет Домны Осиповны, — что она обеспеченная женщина,
и поэтому ни я у ней
и ни она у меня не находимся на содержании.
— Чего ты ждал от Европы, я не знаю, — сказал Тюменев, разводя руками, —
и полагаю, что зло скорей лежит в тебе, а не в Европе: ты тогда был молод, все тебе нравилось, все поселяло веру, а теперь ты
стал брюзглив, стар, недоверчив.
Гений творчества облетал все лучшие головы: электричество, пар, рабочий вопрос — все в идеях предъявлено было человечеству; но
стали эти идеи реализировать,
и кто на это пришел?
Прокофий при этом
и не думал подниматься с места своего, а только перевел глаза с газеты в окно
и стал смотреть, как коляска отъехала от крыльца
и поворачивалась.
Бегушев слушал Янсутского довольно внимательно
и только держал голову потупленною; но Тюменев явно показывал, что он его не слушает: он поднимал лицо свое вверх, зевал
и, наконец, взял в руки опять портрет Домны Осиповны
и стал рассматривать его.
Ему все трудней
и трудней
становилось существовать; но вдруг… — таково было счастливое свойство его организма — вдруг он почувствовал легкую испарину,
и голова его начала несколько освежаться.
—
И это устроил-с! — отвечал Грохов; испарина все более
и более у него увеличивалась,
и голова
становилась ясней. — Я сначала, как
и вы тоже желали, сказал, что вы намерены приехать к нему
и жить с ним.
— Вот еще что выдумали: «Credit mobilier»! — воскликнул насмешливо Янсутский. — Предприятие, черт знает когда существовавшее,
и где же? В Париже! При содействии императора, —
и то лопнувшее — хорош пример! Я просто сгорел от стыда, когда Тюменев
стал расписывать Бегушеву это наше дурацкое дело!
В самый день обеда Домна Осиповна с двенадцати часов затворилась в своей уборной
и стала себе «делать лицо».
Оставшись одна, она, для успокоения нерв, несколько времени ходила по комнате; а потом, снова подправив себе лицо, позвала опять парикмахера
и с ним, наконец, общими силами устроила себе прическу, которая вышла как-то вся на сторону; но это-то больше всего
и нравилось Домне Осиповне: она видела в этом выражение какого-то удальства — качество, которое в последнее время
стало нравиться некоторым дамам.
— Ге!.. Маленькие чиновники!.. Маленькие чиновники — дело великое! — воскликнул Янсутский (будь он в более нормальном состоянии, то, конечно, не
стал бы так откровенничать перед Тюменевым). — Маленькие чиновники
и обеды управляют всей Россией!..
Но на первых же порах своей служебной деятельности Бегушев получил разочарование: прежде всего ему
стало понятно, что он не родился для этих смотров
и парадов, которых было очень много
и на которых очень строго спрашивалось; потом это постоянное выдвиганье вперед
и быстрые повышения разных господ Ремешкиных затрогивали
и оскорбляли самолюбие Бегушева…
Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины,
и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума
и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог,
и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять
и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями
и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные
станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
В продолжение всей своей заграничной жизни Бегушев очень много сближался с русской эмиграцией, но она как-то на его глазах с каждым годом все ниже
и ниже падала: вместо людей умных, просвещенных, действительно гонимых
и несправедливо оскорбленных, — к числу которых Бегушев отчасти относил
и себя, —
стали появляться господа, которых
и видеть ему было тяжело.
Тот же вечер Бегушев провел уже у Домны Осиповны, а затем их всюду
стали видеть вдвоем: робко
и постоянно кидаемые взгляды Домною Осиповною на Бегушева, а наконец
и его жгучие глаза, с каким-то упорством
и надолго останавливаемые на Домне Осиповне, ясно говорили о начинавшихся между ними отношениях.
После ужина гостья
и хозяин снова перешли в кабинет,
и, по поводу коснувшегося разговора о Хмурине
и Янсутском, Бегушев
стал толковать Домне Осиповне, что эти дрянные люди суть продукт капитала, самой пагубной силы настоящего времени; что существовавшее некогда рыцарство по своему деспотизму ничто в сравнении с капиталом.
Кроме того, это кулачное рыцарское право было весьма ощутимо; стоило только против него набрать тоже кулаков, —
и его не
стало!
Домна Осиповна почти обмерла, услышав имя своего адвоката. С тех пор как он, бог знает за что, стянул с нее двадцать тысяч, она
стала его ненавидеть
и почти бояться.
Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну
и даже кушанья за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей, так что Бегушев, наконец, прикрикнул на него: «Начинай с Домны Осиповны!» Прокофий
стал начинать с нее, но
и тут — то забудет ей подать салату, горчицы, то не поставит перед нею соли.
Домна Осиповна подошла к Бегушеву, наклонилась к нему
и стала его целовать.
На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано «О работах молодого русского врача Перехватова»; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету,
стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства,
и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми
и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим
и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает
и когда делает визиты.
Бегушев слегка
и молча мотнул головою, приподняв ее немного с подушки. Перехватов, в свою очередь, тоже не без апломба уселся в кресла
и первоначально
стал тереть свои красивые руки, чтобы согреть их, а потом взял Бегушева за пульс.
С тех пор как Бегушев
стал поправляться, у него каждый вечер устраивались карты. Играли он сам, доктор
и Домна Осиповна. Последняя находила, что больного это очень развлекало, развлекало также
и ее, а отчасти
и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на двадцать, на тридцать.
Бегушев хоть
и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен
и угрюм характером: не говоря уже о постоянно
и тайно питаемом презрении к самому себе, он
стал к другим людям еще более подозрителен.
— Граф Хвостиков приезжал ко мне… Он в отчаянии
и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между тем он до такой степени
стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести целковых не было, чтобы купить себе ботинки… Кормил ее бог знает какой дрянью… Она не выдержала наконец, переехала от него
и будет существовать в номерах…
— Как Тюменев? — воскликнул он. — С какой
стати ему покровительствовать ей
и в каком отношении?
— Будешь мнительна — по пословице: кто обжегся на молоке,
станет дуть
и на воду, — кольнула его Домна Осиповна; но Грохов, как будто бы совершенно не поняв ее, раскланялся
и ушел.
И об этом Бегушев не
стал более расспрашивать.
— Нет, это невозможно… — произнесла она тихо,
и перед ней мелькнули пятьсот тысяч, которые Домна Осиповна, впрочем, надеялась получить от мужа
и через суд, если бы он не
стал их отдавать; а из прочего его состояния ей ничего не надо было, — так, по крайней мере, она думала в настоящую минуту.
Олухов между тем, выспавшись, почувствовал робость в отношении жены, очень хорошо сознавая, что без ее участия в делах ему одному ничего не сделать. Придя к ней вечером, как только с ней кончилась истерика
и она, совершенно еще ослабевшая, лежала в постели, он
стал просить у ней прощения. На это ему Домна Осиповна сказала...
Бегушев ни слова ей не ответил
и, когда Домна Осиповна, Олухов
и Грохов ушли, он
стал с понуренной головой
и мрачным выражением в лице прислушиваться к довольно оживленному разговору, начавшемуся между ними в соседней комнате.
После этого Грохов
и Олухов
стали собираться уезжать… Последнему смертельно хотелось в «Эрмитаж», чтобы там так же рассеяться, как
и вчера; но только у него в кармане денег не было ни копейки.
— А вышло, cher cousin [дорогой кузен (франц.).], нехорошо!.. — продолжал генерал грустным голосом. — Ефим Федорович страшно на меня обиделся
и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной
и даже ушел из той комнаты, где я сел обедать; а потом, как водится, это
стало отражаться
и на самой службе: теперь, какое бы то ни было представление от моего ведомства, — Ефим Федорович всегда против
и своей неумолимой логикой разбивает все в пух…
— Я сам имел его прежде на очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он человек очень услужливый, расторопный…
и все мне жаловался на madame Мерову — говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она
стала из него тянуть!
В одно утро Тюменев сидел на широкой террасе своей дачи
и пил кофе, который наливала ему Мерова. Тюменев решительно являл из себя молодого человека: на нем была соломенная шляпа, летний пиджак
и узенькие брючки. Что касается до m-me Меровой, то она была одета небрежно
и нельзя сказать, чтобы похорошела: напротив — похудела
и постарела. Напившись кофе, Тюменев
стал просматривать газету, a m-me Мерова начала глядеть задумчиво вдаль. Вдруг она увидела подъехавшую к их даче пролетку, в которой сидел Бегушев.
— Сблизились… — начала она с маленькой гримаской. — Он мне сделал признание в любви…
стал принимать во мне большое участие… С Янсутским я тогда уже рассорилась
и жила в номерах.
От старости
и от разного рода житейских передряг Хвостиков
становился, наконец, слезлив.
Войдя в свой просторный номер, Бегушев торопливо спросил себе бутылку хереса
и почти залпом выпил ее. Последнее время он довольно часто
стал прибегать к подобному развлечению.
Совершенно уверен был в том!..» А между тем, скрывая от всех, он ходил в Казанский собор, когда там никого не было народу,
становился на колени перед образом Казанской божьей матери
и горячо молился: «Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую
и исповедаю тя! — говорил он, колотя себя в грудь
и сворачивая несколько в «славянский тон».
В публике поднялся легкий шум:
стали приходить, уходить, негромко разговаривать. «Обвинят, непременно обвинят!..» — бормотал адвокат Хмурина, с русской физиономией
и с выпученными испуганными глазами.
—
Стало быть, она
и ночевать не приезжала? — расспрашивал Бегушев.
Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только руку
и даже не сказал ему: «До свиданья!» По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет
и стал внимательно разбирать свои бумаги
и вещи: «прямолинейность»
и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми ощущениями. Граф Хвостиков, едучи в это время с Бегушевым, опять принялся плакать.
Через несколько дней на станцию Московской железной дороги к вечернему экстренному поезду приехал Бегушев вместе с графом Хвостиковым,
и когда он
стал было брать два билета, граф вдруг воскликнул...
— Священник
стал увещевать его
и говорить ему: «Причаститесь, иначе вы лишитесь царствия небесного!» — «Царствия небесного нет!» — закричал несчастный.