Блуждающий

Мария Валерьева (2024)

Дима Жданов не верил в судьбу, но после загадочной встречи все неотвратимо изменилось. Он отправляется в далекое путешествие в Москву, где становится посвященным в страшную тайну исчезновения девушки, и теперь только от него зависят судьбы не одного, а нескольких человек. Загадки, тайные записи, новые знакомые, Москва, скрытая от глаз обыкновенного человека, и работа на известного литературного критика. Что это, стечение обстоятельств или чей-то план? Но кто захотел, чтобы все было именно так? Это история о людях. О вечной борьбе добра и зла. О любви, дружбе и судьбе, которая является под разными личинами. И о том, что может случиться с опьяненным свободой. Теперь Диме придется не только разобраться в себе и других, но и понять, кто же сильнее: судьба или человек. Ведь мы так часто беспокоимся, что может сотворить судьба. Но редко задумываемся о том, на что на самом деле способен человек.

Глава IX: Ночные откровения

Тоня докурила. Выброшенный в окно окурок красной звездочкой скрылся в черноте трассы. Воздух, залетавший в салон, пах влажным сеном и сырой землей. Чернильное небо было исчерчено звездной картой, в бесконечных полях почти не перекрываемое фонарным светом и оттого очень хорошо различимое. Машины двумя стройными потоками сливались на дороге, лениво друг друга обгоняли и будто бы неспешно впадали в дрему.

Тоня снова потрясла головой. Весь вечер она боролась с желанием покемарить, но ни сигареты, ни энергетики, ни холод, остудивший поля и закупорившийся в машине, не помогали взбодриться. Я укутался в теплую кофту, застегнулся на все пуговицы и даже попытался засунуть нос под воротник, и все равно не мог согреться. Тоню же морозные языки холода, кажется, так и не коснулись.

Я читал книгу,"Волхва"Джона Фаулза, которую нашел у Тони в сумке, иногда прерываясь на очередной мамин звонок или Костино сообщение. Друг напоминал мне вдруг взорвавшуюся плотину — я никогда не слышал от него такого обилия слов: мы не так-то часто болтали по телефону, обычно вживую, в школе или после нее. А вот в тот раз Костику хотелось узнать обо всем. Но я не отвечал так полно, как мог бы, едва ли мог перестать размышлять о Тониной судьбе хотя бы на мгновение и стать спокойным, как прежде.

Безуспешным поискам не было конца и края. Мир словно смеялся надо мной, и смех его был неприятен. Не было нигде Тони. Может, я и не был знатоком поисков, но за часы, что провел в сети, должен был бы хотя бы случайно наткнуться на что-то нужное хотя бы по стечению обстоятельств. Но ничего не нашлось. И я настолько устал, что не смог бороться с желанием следить за Тоней, и задремал.

Ясно видится мне сон той ночи, один из немногочисленных снов, что я запомнил за свою жизнь.

Мне представилось, словно проснулся на ночью на пустыре. Вокруг лежали горы щебенки, а я, освещенный тусклым светом фонаря, валялся в пыли и вслушивался в тишину. Нужно подняться, стряхнуть с себя пыль, от которой уже хрустела одежда. Я оперся на кусок бетонной глыбы, привстал. Смотрю, а в темноте напротив, метрах в десяти, стоит человек. Ни лица его не вижу, ни одежды не разгляжу никак, только силуэт, а вот он меня ясно видит. Подходить не хочет, не двигается, а такое ощущение, будто бы он куда ближе стоит, чем кажется. Спрашиваю его о чем-то, а он только головой качает. А чувствую, что не просто так стоит, на меня пялится. Интересно ему почему-то. И стояли мы, как два дурака в ночи, друг на друга смотрели и ни слова не говорили, ни шага друг к другу не сделали. А мне почему-то с каждой минутой все тревожнее становилось.

Не знаю, чем бы кончился сон, не разбуди меня очередной звонок мамы. В тот раз я был почти рад разговорам ни о чем. Что угодно, лишь бы не такие сны: долгие гляделки с порождением воображения под присмотром Морфея я бы не выдержал.

И во время разговора ни о чем очередная наводящая на сомнительные размышления мысль, наверное, навеянная непонятным сном, зазудела в голове.

За все время пути Тоня ведь ни разу ни с кем не разговаривала.

Безусловно, я видел, как она что-то набирала на телефоне, но были загадочные заметки, сборище мыслей. От звонка Тонин телефон так ни разу и не проснулся.

Я не мог допустить, что ее совсем никто не знал. Хотя бы какие-то университетские друзья, бывший парень или знакомые, которым вдруг захотелось пообщаться. Людям ведь хочется скоротать время, узнать обо всем, себя показать. А до Тони даже операторы связи не допытывалась. Телефон ее был мертв и оживал лишь в тот момент, когда нужно было вбить что-то в навигаторе или вновь написать целую поэму в заметках. Я мог допустить, что абсолютно все номера на телефоне Тони были заблокированы. Что она не выходила на связь специально. Что она зачем-то купила новую сим-карту. Но почему в мыслях не проскользнуло даже намека на случайность? Как она могла так изолироваться от общества? Разве это возможно сделать в современном мире, когда любой магазин забрасывает тебя сообщениями о скидках каждый день?

Как это связано с тем, что ни одного упоминания Тони я так и не нашел?

Все, что она говорила до этого, показалось ложью, и все абсурдные надуманные объяснения, которые я соорудил в голове, показались правдивыми. Какой смысл скрываться, если утаивать нечего? Почему я так и не увидел ее документов, почему она ничего не проверила за все время? Значило ли это, что Тоня знала, что ничего непредвиденного не произойдет? Нас ведь даже гаишники не останавливали.

Я уже успел проклясть день, когда допустил мысль о поездке с незнакомкой. Ведь могло случиться все что угодно. И о чем я только думал?

Я перебирал все возможные объяснения, придумывал их на ходу, все больше путаясь. Преступница ли Тоня, прячущаяся от полиции? Сбежавшая ли из дома девочка-подросток, притворяющаяся взрослой? Сумасшедшая ли дама, решившая провести остаток жизни в пути? Призрак ли дорог? Маньяк ли, похищающий подростков? А, может, она и есть то самое непредвиденное, которого я так боялся?

Я ничего не понимал. Чувствовал, что какое-то объяснение летало рядом, но настолько огромное или маленькое, что никак не мог его увидеть.

Все было впереди.

В то время как я пытался не думать об очевидном, Тоню, которая вела вот уже много часов без перерыва, начало клонить ко сну. Это даже мне сразу стало понятно. Поначалу она просто включила музыку. Затем — сделала ее немного громче. Через какое-то время — еще громче. И так до тех пор, пока уши мои не стали сворачиваться в трубочку.

— Тонь, ты засыпаешь! — прокричал я и потряс Тоню за локоть.

— Нет, я бодра как никогда. — Покачала она головой, и я был даже немного рад, что в темноте не мог разглядеть усталости в ее глазах.

— Тебе нельзя засыпать за рулем. Может остановиться, вздремнуть?

— Нам некогда спать. Время утекает, — ответила она, а я еле расслышал за воплями какого-то иностранного певца.

Я отвернулся к окну и наблюдал за миром, за еле заметными кустиками и деревьями небесами, утыканными звездами словно каплями замазки. Все было в дырках: небо, стекло тоже уляпано разбившимися об него насекомыми. И ехали мы словно ходячее кладбище невинных душ.

Но ехать с Тоней мне нравилось просто из-за того, что мы ехали. Раньше-то я никогда не путешествовал на автомобиле так далеко: мои родители предпочитали поездки на поезде, хотя мне всегда хотелось чего-то другого. И даже не самолета, не парома, а именно автомобиля.

Было что-то необыкновенное в поездках на машине. Мир, медленно меняющийся на твоих глазах, остановки в поле и на обочине ради чашки чая или кофе из термоса, вечера на заправках рядом с резвящимися на площадках детьми и собаками, гуляющих под присмотром хозяев. Пробки, в которых болтаются самые душевные разговоры, ночи в дешевых и не очень мотелях, горячий воздух, ласкающий щеки, шум колес, раздающийся отовсюду. Наблюдение за тем, как солнце медленно садится за горизонт, а дорога, бесконечная и пахнущая летним спокойствием, все бежит и бежит дальше, как бы напоминая о том, что ничто никогда не кончается.

Я долго мечтал о своей первой дальней поездке. И вот, домечтался.

— Тонь, — начал я и убавил звук на магнитоле, а спутница моя даже не пошевелилась и не моргнула, — а давай сыграем.

— Я не очень игривая по натуре, если ты не успел заметить.

Я вытащил из сумки свернутый четыре раза листик, включил лампочку над головой и с важным видом зачитал ту часть договора, где мы обязались друг другу не врать. Побежденная спутница так звук и не прибавила.

— А я и не вру, — спокойно возразила Тоня.

— Да я и не сомневаюсь.

— В чем тогда проблема?

— Давай так. Сыграем в такую игру. Я задаю тебе вопрос, и ты на него честно, Тонь, честно отвечаешь. Не увиливая и не пытаясь скрыть от меня что-то. А потом — ты задаешь вопрос мне.

— И в чем смысл?

— Как в чем? Узнать друг друга получше.

— А в чем смысл? Сам сказал, я тебя старше. Тебе не кажется, что вопросы будут, мягко сказать, нерелевантными?

— Ну, так тебе было интересно слушать мой рассказ о семье.

— Не было. Просто я боялась заснуть, а под твой треп хотя бы в сон не клонит.

Я очень постарался не обидеться.

— Мы же можем узнать друг друга получше.

Мне стало жарко. Казалось, дьяволенок вылез из моего уха и уселся на кофту, чтобы было удобнее шептать, что делать.

— Мы уже говорили об этом, и, насколько я помню, мысль моя была выражена достаточно ясно. Я не хочу тебя узнавать. Мне это неинтересно.

— Но ты засыпаешь, Тонь. А так хоть не уснешь.

— С твоей постоянной болтовней разве уснешь? — хмыкнула она.

Вдруг Тоня крутанула руль, и машина быстро свернула вправо. Под колесами захрустели сухие травы и взрывались пылью ломкие камушки. Тоня остановилась, включила аварийку. На заволоченной густой тьмой дороге мы казались единственным оплотом цивилизации, а те, кто проезжал мимо нас, — обезумевшими светлячками.

— Зачем мы встали?

— Воздухом подышать хочется, — сказала Тоня и вышла на улицу.

Я покидать машину боялся — в четырех стенах всегда как-то спокойнее. Мне всего-то нужно было высунуться из окна, чтобы все видеть.

Тоня уселась на капот, подложила ногу под себя и закурила. Фитилек сигареты зажегся, заискрился словно маленькая взрывающаяся на фоне видневшихся впереди фонарей, а звезды, висевшие над нами, померкли. Огонек осветил бледное лицо Тони мягким апельсиновым цветом.

Тоня думала. И только в моменты, когда она страдала от собственного ума и размышлений, им порожденным, когда лоб ее прорезала почти незаметная морщинка, Тоня казалась живой. Ее кожа переставала быть мертвецки-бледной, глаза разгорались кострами неведомых мне празднеств, и даже сережки в ушах и носу казались веселее, чем просто кусками белого металла.

Я любовался ей, не в силах ничего сказать. Тоня была прекрасна в своей загадочности и отчужденности. Ее очень хотелось превратить в раскрытую книгу, в одну из тех известных всем историй, которые лежали в коробке.

— Красивая ночь, — сказал я.

— Да, очень даже неплохая, — чуть погодя согласилась Тоня.

— Неплохая? Я думал, ты придумаешь сравнение политературнее.

— Не для такой ночи высокопарные речи толкать, — фыркнула она и сделала затяжку.

— А ты видела лучше?

— Видела. В мертвых полях и далеких деревнях куда красивее, чем в серых от копоти человеческих муравейниках. В пустоши все прекраснее. Везде, где людей мало. В городах звезд не видно, все мертвое и сгнившее под тяжестью человеческих пустых дел, — величественно произнесла моя спутница, а я вновь восхитился ее словам. Такие они были красивые и ладные. Я так говорить не умел.

Тоня курила и смотреть в даль. Поле тихо шумело сухими стебельками ржи, а машины, летевшие на огромных скоростях прямо за нашими спинами, будто бы испарились, забрав с собой отвратительный гул.

Было в той ночи что-то по-настоящему магическое.

— Ты больше любишь ночь или день? — спросил я.

Ветер донес горьковатый запах дыма, будто бы он и был мне ответом.

— Ночь, — ответила Тоня нескоро.

— А почему?

— Потому что в ней можно спрятаться, — ответила она и, затушив докуренную сигарету носком кроссовка, направилась в машину.

Мы, чуть не зарывшись в сухую траву, выехали на дорогу и вновь пустились в путь, а Тоня отхлебнула энергетик.

— Вот видишь, ничего страшного в ответах на вопросы нет, — сказал я, когда мы въехали на освещенную часть дороги, которая лимонными фонарями разрезала ночную тьму и прятала звезды от людских глаз. — Теперь ты тоже можешь задать мне вопрос.

— Мне нечего у тебя спрашивать, — ответила она и тряхнула головой.

— Но ты засыпаешь. Тебе нужно говорить, чтобы не заснуть. Мне папа так советовал…

— Папа ему советовал… Мог просто сказать, что снова хочешь устроить допрос.

— Ну, я же предлагаю обмен вопросами. Ты — мне. Я — тебе. Все честно. И поговорим, и ты не уснешь. Все же логично.

Тоня хмыкнула вновь, хотела было что-то сказать, но даже рта не открыла. Молча продолжала вести машину, не отрывая взгляда от дороги. Я ждал. Честное слово. Но спустя минут пять молчания Тони я отвернулся к окну. Дохлый номер. Видимо, и в самом деле наплевать.

Но, как оказалось, я был не совсем прав.

— У тебя есть друзья? — вдруг спросила Тоня, когда вновь открыла окно, чтобы закурить.

— Конечно. А у кого же их нет?

— И как вы познакомились?

— Так нечестно. Теперь спрашиваю я.

Тоня ничего не сказала, но видно было, как моя настойчивость ей не понравилась.

— А у тебя есть друзья? Ну, или были там… Когда-то, — решил-таки спросить я.

— Тебе это так важно знать? — пробурчала она.

— Ну, если спросил… Не просто же так спрашиваю.

Непоколебимость моя ввела Тоню в заблуждение. Она будто бы даже немного растерялась.

— Сейчас нет. Когда-то был. Мне казалось, что был, — протянула она, словно слова вырвались, а потом опомнилась, сморщилась и бросила: — Не хочу о нем. Давай о другом.

— Дальше спрашиваешь ты, — аккуратно напомнил я.

— Как вы с другом познакомились? — все еще в отвращении к себе, спросила Тоня.

— Приятно, что тебе это интересно, — в шутку сказал я, надеясь, что Тоня улыбнется.

— Ты же просил вопрос. Вот, пожалуйста. Отвечай. Мне неинтересно. Но ты же хочешь рассказать именно об этом. Рассказывай. Или ты не хочешь играть?

Я принял это за оскорбление — невозможно же отказаться от игры, в которую сам играть и предложил. Это ведь некрасиво и неприлично. И ответил:

— Мы учились вместе с первого класса. Подарили букеты директору на первое сентября, сели за одну парту, на второй день разбили горшок цветочный, получили по выговору и как-то сдружились. Потом все годы вместе просидели, вместе на физкультуре бегали, из школы ходили. До сих пор дружим. Хотя, у нас и не так много общего.

— И это вся история? — удивилась Тоня и одарила меня злым взглядом.

— Ну, это же просто дружба.

— И все так просто? Просто сели, просто разбили, просто сдружились? Никаких даже испытаний? Никаких трудностей?

— А как же должно быть? Это ж дружба.

Она не ответила, но задала новый вопрос:

— И что же такого в твоем друге, что вы до сих пор не рассорились?

— Он очень… Он всегда готов к веселью. Иногда Костик вытаскивает меня на улицу, когда я очень не хочу этого, а потом понимаю, что прогулка-то мне и была нужна. Нам вместе весело, Костик умудряется развеселить и меня, и себя. Он понимает, никогда не обвиняет и всегда поддерживает. И в школе поможет и отмазку какую-то придумать, он вообще умный очень. На врача будет учиться. Мы друг за друга горой, всегда поможем. Так и дружим.

Я вдруг почувствовал острую нужду задать ей тот самый вопрос, задавать который мне запретили. Но отчего-то понял: если не сейчас, то никогда.

— Тонь, а какой он, твой друг? Почему он такой плохой?

Мой вопрос почему-то поставил ее в тупик, а не разозлил. Тоня грустно хмыкнула, отхлебнула энергетик. Она даже не выпустила его из рук, продолжила держать банку тремя пальцами, а двумя — вести. Как настоящий гонщик.

— У меня… Последними у меня было двое друзей. Один был большим, чем просто другом. Хотя, и другого тоже язык другом не повернулся бы назвать.

— Это была особая дружба какая-то?

— Ага, особая, — хмыкнула она и потонула в задумчивости. — Мы очень близко дружили. Так, наверное, и не дружит никто, как мы дружили. Душами дружили, не меньше.

Я прямо-таки видел, каких трудов ей стоило открыть рот.

— А почему вы поссорились?

— На то были причины.

— Какие?

— Не многовато ли вопросов для одного болтуна?

Я поднял руки в примирительном жесте и дал ей возможность задать свой вопрос. Но вместо этого Тоня, словно превратившаяся в кого-то другого, очень тихо ответила:

— Если вкратце, то мы напарниками были. Вместе работали, вместе отдыхали, вместе… Да многое вместе. Ничего мы не скрывали друг от друга. Но когда-то они слишком многого от меня захотели. Того, что я уже не могла им дать. Я бросила их и уехала. И больше обо мне ничего не слышали.

— И не пытались услышать?

Она, чуть подумав, ответила кивком.

— Знаешь, это, наверное, и не друзья. Друг многого требовать не будет и точно не бросит. Вот Костик от меня ничего не требует, он мне и друг, — сказал я, поразмыслив. — А как их звали, друзей твоих?

— Не скажу.

— А новых друзей ты не пыталась найти? Все-таки без друзей туго…

— Они… Они бы мне не позволили.

— Не позволили бы? Это как?

Тоня, видно, и сама пожалела, что завела эту тему. Но огрызаться или юлить почему-то не решилась.

— Один из двух друзей моих… — вздохнула Тоня и дрожащей рукой заправила выбившуюся из хвоста прядь за ухо. — Очень он следил за тем, с кем я общалась. Советы давал, говорил, как себя вести, с кем общаться стоит, с кем нет. Я слушала его, верила, а потом перестала. Не знаю, почему перестала. Все хорошо было, когда я его слушала. А тут просто ушла. И потом все покатилось к чертям…

— Что случилось потом? — Я вздрогнул.

— Что да что, то же мне, заладил… Ничего. Как видишь, в Москву я еду в гордом одиночестве. Пораскинь мозгами.

Я сделал вид, что не расслышал.

— А как его зовут?

Она как-то кисло улыбнулась.

— Ты таких не встречал.

— Он иностранец?

— Иностранец? Как же. А хотя черт его знает… Он скорее человек мира. Везде и всюду чувствует себя как дома. Он тебе и человек всеобщего возраста, и всеобщих убеждений, и всеобщей любви. Он для всех, но и ни для кого. Он везде есть, но его нигде нет. Позовешь — придет, но может и не прийти, а все равно все узнает, что звал. Им восхищаются, ему повинуются. Он может стать лучшим другом, но легко превратится в злейшего врага. Он и во мне есть, и в тебе такой человек есть. Мы все как он, а он — как мы. Он как зеркало, в которое смотришься и себя в его чертах находишь. В нем все наши мечты, все желания наши воплотились. Он — само отражение мечты. Вот, какой он был… — вдохновленно проговорила Тоня.

Она долго смотрела вперед, не моргая, и о чем-то думала. Прикидывала, говорить ли дальше. Но человеческое, что-то истерическое, желающее внимания, впервые в ней пересилило, и она прошептала:

— Не представляешь, как мы много раз пытались разойтись, исчезнуть из жизней друг друга, но все равно встречались в самых необъяснимых местах, словно не можем расстаться, будто бы нас что-то притягивает друг к другу… Я так долго убегала от прошлого, а оно снова и снова мне являлось. И я не удивлюсь, если он окажется в Москве, когда мы туда доберемся. — Последнюю фразу она словно боялась произнести и скорее ее выдохнула, чем сказала. Я еле расслышал.

Тоню было не узнать. Она казалась задумчивой, расстроенной, перепуганной, но и, к моему удивлению, воодушевленной.

— А почему ты со вторым не хочешь видеться? Со вторым другом? — прошептал я.

Тонино лицо, освещенное фонарями, будто бы посерело, скрылось в пелене грусти и задумчивости.

— А этот другой, совсем другой. Он не человек мира, не человек вовсе. Он другое. Смотришь на него и не понимаешь, что он. Его жизнь — не та жизнь, которую должен проживать человек. Его жизнь — сплошные картины, написанные под его строгим контролем, пейзажи, где каждый сантиметр им расчерчен, тексты, реплики, которые он тщательно выверяет. Он говорит с тобой, ты ему отвечаешь, думаешь, что у вас диалог. А оказывается, что это он сам с собой говорит, ведь ему не надо спрашивать тебя, чтобы узнать, что ты думаешь. Он все видит, все знает. Он прекрасно научился играть в человека, но все в нем фальшиво. Он пытается казаться искренним, умеет впечатлить, даже влюбить в себя, но никогда, никогда ему не нужно верить на слово… Но он куда сильнее, чем может показаться. Сложно ему противиться.

— Сильнее? Он качок? — Голос мой дрогнул.

Тоня хохотнула.

— Он? Он скорее фарфоровая статуэтка. Столкнешь случайно — и разлетится на кусочки. Только вот у обычной статуэтки кусочки вновь не собираются. А этот гад из пепла восстанет.

Я сидел ни живой ни мертвый, не понимал, так ли много в ее словах правды.

«Это так сейчас о друзьях рассказывают? Если это ложь, то из чего она родилась? У всего же есть причины. Бог ты мой, да что же у нее в голове…»

— И правда, гады какие-то, — прошептал я.

Тоня посильнее обхватила руль уже двумя руками. Затянулась и, закашлявшись, выпустила облако дыма в окно. Я чуть подался вперед, словно чтобы усесться поудобнее. А сам взглянул на нее. И возликовал. Глаза ее улыбались.

— А можно еще вопрос? — спросил я.

— Не устал еще вопросы насущные выдумывать?

Тоня с наслаждением затянулась и выдохнула целый туман, которым можно было накрыть поле, дыма в мою сторону. Я закашлялся, чувствуя, как маленькие частички горького табака цеплялись за мое горло и, казалось, даже грудь изнутри царапали.

— А говорил, что нормально переносишь дым, — сказала она и отвернулась.

— Ну, просто мне в лицо еще никто не дымил, — фыркнул я.

Тоня сделала последнюю затяжку, выпустила на озаренную лимонно-оранжевым светом фонарей дорогу серый дым и выкинула сигарету, которую выкурила всего-то на половину.

— Ну. Что спросить опять хотел?

Я набрал в грудь побольше воздуха и закашлялся снова.

«За поездку и сам в курильщика превращусь», — подумалось мне.

— А почему ты всех тех, кто до меня был, отвергла?

Она посмотрела на меня, вздернула бровь и безмолвно потребовала объясниться.

— Ну, я про то, что ты же со мной поехала. Ты сказала, что я не первый. Почему я-то подошел, а те нет? — сбивчиво проговорил я.

Тоня улыбнулась почти по-человечески, но что-то внутреннее вновь удержало уголки ее губ от большого прыжка и остановило где-то на середине, превратив, наверное, достаточно милую улыбку в какой-то кислый оскал.

— А ты, как оказалось, больше всех мне подходишь. Вот и все.

Тут-то я уже не мог терпеть. Опустил окно до упора, высунулся на улицу и дышал. Дышал и все никак не мог надышаться. И все не понимал, отчего так грудь сдавило: то ли от табака ее, то ли от ответа, такого самодовольного и жуткого.

— А расскажи-ка теперь ты мне что-то. А то все я да я, — с каким-то удивительным наслаждением приказала Тоня.

Я посмотрел на нее и задохнулся. Никогда такой Тоню больше не видел, как в то мгновение.

Она сияла. Глаза не следили уже за дорогой, а не отрывали взгляда от меня. Это был хищный взгляд, взгляд хищной птицы, а не измученной мыши, какой мне прежде Тоня казалась. Губы ее скривились в пренеприятную улыбку.

Отказаться, конечно, нельзя. И дураку понятно.

— И что… — Я снова задохнулся, когда рука ее, костлявая, похожая на птичье ободранное крыло, поправила всклокоченные ветром волосы. — Что ты услышать хочешь?

— А хоть о своих романах расскажи. Люди ведь любят слушать о чужих похождениях, не так ли?

Я смог рот открыть только, когда Тоня отвернулась. И на душе сразу легче стало, как увидел, что она вновь стала прежней.

«Переволновалась, наверное», — подумал я в успокоение. И решил все-таки рассказывать.

Мою бывшую девушку звали Катей, и поссорились мы из-за какого-то сущего пустяка и расстались, не успев сойтись по-человечески.

В отличие от всех моих друзей, которые о бывших девушках высказывались враждебно, у меня воспоминания о Кате не вызывали никакого отвращения — она была очень классной девчонкой. Низенькой, с щечками-яблочками и очень даже симпатичной, хотя красавицей ее назвать нельзя. Она вся усыпана веснушками, а на курносом носу, на самом кончике, есть родинка. Волосы у нее черные-черные, словно она окунула их в чернильницу, а губы всегда липкие и пахнут клубничным блеском. Катька вечно хохотала и шутила, а юмор ее не понимал никто. Мне же, семнадцатилетнему парню, в любви ничего не смыслящему, она казалась очень даже смешной и милой. Иногда Катя могла говорить такие умные вещи, что я только мог вздохнуть от удивления. А началось все просто: пока другие от Катьки нос воротили, я решил попытать удачу и пригласил ее в кино. И как-то все само собой получилось.

Мы учились в параллельных классах, встречались после школы. Я провожал до дома, тащил ее портфель. Идти недалеко, но были и обходные пути, подольше. И мы ходили только по ним, прячась от горячих солнечных лучей. Потом она оставляла вещи дома и выходила на улицу, иногда даже успевала переодеться в что-то более подходящее, по ее словам, для прогулок. А я даже не обращал внимания на ее одежду. И никогда не понимал, зачем наряжаться. Мы гуляли до вечера, пока на деревню не ложилось покрывало сумерек. Держались за руки, сидели на лавочке. Она клала голову мне на плечо, а я вдыхал клубничный аромат ее волос. Иногда мы ездили в город, гуляли в парке, катались на аттракционах и ели попкорн, кормили уток в пруду. Наслаждались общением до темноты, а вечером, когда уже расходились по домам, — списывались и желали друг другу спокойной ночи. Мы помогали друг другу по учебе, она писала мне сочинения, я всегда решал ее контрольные по алгебре. И вообще нам было хорошо, пусть и недолго.

— И почему вы тогда расстались, если вам было так хорошо вместе? — спросила успокоившаяся и прежняя Тоня, зевая. Она относительно внимательно меня слушала, хотя по ней вообще было сложно сказать, что на самом деле творилось в голове.

Я пожал плечами.

Кажется, на выпускном я сказал или сделал что-то не то. Может, как-то слишком пристально посмотрел на Катькину подружку. Может, случайно пролил на нее шампанское и не извинился. Может, когда-то не ответил на ее сообщение.

Наверное, мы поступили как дети, только что выпустившиеся из детского сада и решившие, что все в этой жизни им уже известно. Нужно было встретиться, поговорить, расстаться по-человечески, а не через смс-ку. Это очевидно. Но все очевидное, к сожалению, начинаешь понимать только когда уже поздно.

А, может, мы просто выросли. Катя хотела учиться, мечтала поступить в университет и стать учительницей, старалась получше сдать экзамены. Она уехала в Воронеж, а я плыл по течению, из которого так и не выбрался.

И до тех пор, пролетав на стокилометровой скорости по пыльным дорогам в сторону столицы, не мог даже предположить, к чему вообще стремился.

— Я-то ведь и сейчас совсем не знаю, чего хочу, — сказал я Тоне.

— Ты обычный человек, все нормально.

— У всех людей есть какие-то цели, стремления. Вон, кто-то в универ поступил, кто-то работать пошел, кто-то даже семью заводить собрался. А я? У меня вообще никаких мыслей нет. Один ветер.

— Они все врут, Дим. Нет у них никаких целей. — Тоня зевнула вновь, прикрыв рот ладонью. — Они просто продолжают дело своих родителей — делают хоть что-то, чтобы в глазах окружающих не быть прожигателями жизни. Это любимый план всех на свете. А на деле они — такие же потерянные люди.

— А я?

— А ты эту потерянность вовремя осознал. У тебя еще есть шанс стать счастливым.

— Это ты просто так говоришь, чтобы я замолчал, да?

Тоня хмыкнула почти весело.

— Ты слишком плохого мнения обо мне, Дима Жданов. А я ведь еще не разучилась говорить правду.

— Правда?

— Ты не веришь мне?

— Да как тебя проверить-то…

Тоня почти улыбнулась и ничего не ответила.

Сбоку загорелся указатель большой заправки. Тоня вдавила педаль газа и быстро завернула к стоянке, на которой стояла дюжина машин. Почти все люди в них спали, лишь некоторые пили кофе в ресторанчике. Мы остановились за углом, Тоня отстегнулась.

— И как же мне стать счастливым? Скажи, почти тридцатилетняя женщина, как мне найти смысл жизни?

Тоня взяла в руку телефон, запахнула кожанку, которая скрыла ее лебединую шею за черным воротником. За распахнутой дверью дышала ночью улица и стрекотали поля.

Тоня же задумалась, кисло улыбнулась и как-то удрученно сказала:

— Если ты все сделаешь правильно, он сам тебя найдет.

Она вышла в объятия ночной прохлады, чтобы купить энергетик, скрылась в апельсиновой полутьме заправки, а я остался один. Мне представился прекрасный шанс поискать Тонины документы, паспорт, ту записную книжку.

Но я не пошевелился.