Блуждающий

Мария Валерьева (2024)

Дима Жданов не верил в судьбу, но после загадочной встречи все неотвратимо изменилось. Он отправляется в далекое путешествие в Москву, где становится посвященным в страшную тайну исчезновения девушки, и теперь только от него зависят судьбы не одного, а нескольких человек. Загадки, тайные записи, новые знакомые, Москва, скрытая от глаз обыкновенного человека, и работа на известного литературного критика. Что это, стечение обстоятельств или чей-то план? Но кто захотел, чтобы все было именно так? Это история о людях. О вечной борьбе добра и зла. О любви, дружбе и судьбе, которая является под разными личинами. И о том, что может случиться с опьяненным свободой. Теперь Диме придется не только разобраться в себе и других, но и понять, кто же сильнее: судьба или человек. Ведь мы так часто беспокоимся, что может сотворить судьба. Но редко задумываемся о том, на что на самом деле способен человек.

Глава VII: Болтовня и таблетки

А потом что-то случилось. Определенно что-то случилось, а я, балда, пропустил, что именно.

Стоило нам проехать несколько километров желто-зеленых и высохших на солнце полей, Тоня вдруг сделала музыку тише. Голос очередной иностранной певицы почти пропал, и грустная медленная песня растворилась в шуме проезжавших мимо машин. Я даже оторвался от разглядывания фотографий чемоданов Костика, который тот мне прислал «оценить масштаб сборов»: разворачивалось что-то интереснее передвигавшихся к сумкам куч одежд на полу.

Тоня, почувствовав, что мой внимательный взгляд сосредоточился на ней, сказала, тихо перед этим прокашлявшись:

— Ты там что-то спросил…

Брови мои, кажется, встретились и образовали кривой навес для глаз.

— Что? — опешил я, даже не поняв, к чему это она.

— Что-то про языки, да? Ты же это спросил? — повторила она. — Я училась в специализированной гимназии, приходилось каждый день решать однообразные упражнения, от которых очень хотелось побыстрее очистить желудок и мысли. Потом училась также в университете. Так и выучила — зубрежкой. А потом разъезжала там, сям, общалась. Вот и рецепт успеха.

«Хм, университет, значит. Студентка? Нет, говорит же, что училась. Значит, выпустилась. Но она не выглядит на двадцать с хвостиком, максимум — восемнадцать. В чем здесь подвох? Что за вундеркинд?» — думал я.

Если бы Тоня была одной из тех, кто к двенадцати годам заканчивают университеты, я бы точно знал ее лицо — моя мама всегда смотрела репортажи про одаренных детей и отчаянно печалилась, что я, ее сын, совсем не такой особенный, как те дети, способные в пять лет говорить на десяти языках, в десять окончить школу, а в пятнадцать уже сколотить состояние. Как бы неприятно ни было, приходилось слушать и смотреть новости с мамой. И пусть память на лица у меня не феноменальная, но Тонино я бы точно запомнил.

— Смысл, говоришь, в зубрежке? — переспросил я.

— В переедании зубрежкой, в тошнотворной зубрежке. Смысл в состоянии, когда надоедает зубрить. Находишь кучу замечательных способов учиться.

— И какой же способ лучший?

Она сдержанно оскалилась.

— В неудержимом желании поскорее исчезнуть из этой дыры.

— Из какой дыры?

— Из какой? А ты никогда не оглядывался?

Я посмотрел в окно словно в первый раз. Невидимый туман, окружавший дорогу, начал сгущаться. Поля с каждым мгновением исчезали, срастались с потонувшем в закатной мгле горизонтом.

«И правда… Мрачно у нас как-то», — подумалось мне.

Я вздрогнул от собственных же мыслей, мне так несвойственных. Никогда ведь так не считал. Да и тогда — вряд ли.

— А ты что, универ уже закончила? — перевел я тему.

— Как видишь, — как-то кисло ответила она и замолчала. И будто бы на этом уже хотела закончить. Не тут-то было.

Я посмотрел на нее внимательно и, не заметив прежней злости, решил задать ей несколько вопросов.

— Никогда бы не подумал. Ты слишком молодо выглядишь.

— А если бы выпустилась, была бы близка к пенсии? — хмыкнула она почти даже весело. — Двадцать два это, по-твоему, старость?

— Да не старость, но… Ты не выглядишь на двадцать два, честно.

— На сколько же выгляжу?

— Лет на восемнадцать. Как я после экзаменов, только получше… — усмехнулся я, вспоминая свой авитаминоз, обнаружившийся после выпускного. А потом так развеселился, так обрадовался победе над неразговорчивостью Тони, что воскликнул вдохновленно: — Да ладно тебе! Мне кажется, ты шутишь. Антонина Румянцева не может быть выпускницей универа!

Улыбка с лица Тони исчезла, не успев заостриться.

— Никогда не зови меня полным именем.

— Почему? Я же просто…

— Я говорила тебе, чтобы ты называл меня Тоней! Я не хочу слышать своего полного имени даже в шутку, даже в серьезном разговоре. Его нет! Прошу уважать мою просьбу. Не думаю, что это тебя как-то особенно затруднит, — выплюнула она и отвернулась.

Я почувствовал себя каким-то жалким зверенышем, которого сначала ласково подозвали, погладили, а потом отпихнули ногой за ненадобностью.

«Зачем так злиться? Нельзя что ли сказать спокойно, как это делают все нормальные люди?» — думал я.

«Может, она просто находилась в изоляции где-то в Тибете и забыла, какого это — общаться с обыкновенными людьми?» — ответил внутренний голос.

— Тебя на самом деле Антониной зовут? — брякнул я.

— По-твоему, я не похожа на среднестатистическую Антонину?

— Ну, тебе бы другое имя больше подошло. Какая-нибудь Елена, Екатерина, Вероника, Анастасия или Александра. Вот, Александра. Это было прям подходящее для тебя имечко. Возвышенное такое, важное.

Тоня переменилась. От прежней натянутой доброжелательности ничего не осталось. Лицо осунулось, скулы вновь выступили ледяными айсбергами, а губы вытянулись в ровную линию.

Любой другой бы перестал пытаться. Любой, может, кто-то поумнее, но не юный Дима Жданов, который в то время не умел не только думать прежде, чем говорить, но иногда и вовсе забывал подумать.

— А сколько тебе лет вообще? — Я снова впутался в беседу.

— На сколько выгляжу, — опять ответила она, одарив меня пустым и ничего не выражавшим взглядом, а затем — вновь отвернулась к солнцу, от которого в небе осталась только щепотка золотистого песка.

Я решил сообщить Тоне о плодах размышлений, снова не сообразив, что мысли эти ей могут быть не интересны.

— Тонь, но ведь ты в машине не одна. Я ведь могу спросить у тебя что-то. Что такого?

— Потому что я не обязана тебе ничего рассказывать.

— Да я ведь просто хочу узнать, кто ты!

Тоня сжала руль в своих длинных пальцах так, что все вены у нее проступили и будто бы оплели кожу побегами.

— Да потому что все вечно только и опрашивают меня, будто бы я преступник на допросе! Вопросы, вопросы, хреновы вопросы! Я никому ничего не должна! Мир не вертится вокруг тебя, он вообще не вертится вокруг нас, пойми уже! Он жестокий, одинокий и конечный!

Тоня и вжала ногой педаль газа. Машина взвизгнула и понеслась на обгон очередной фуры, оставляя позади облако дорожной пыли.

— А еще ты обязана доставить меня в Москву! Меня, а не шлепок мяса! — воскликнул я и вцепился в сумку.

Она не слышала. Она больше ничего не слышала.

Тоня стала частью машины, летевшей вперед, к свободе. И в то самое мгновение превратилась в символ независимости, желаемый, но такой пугающей независимости, к которой я тянулся, но которой боялся. Тоня сжимала руль до побелевших костяшек пальцев, Тонины волосы развевались от огненного ветра, врывавшегося в открытое окно, Тоня смотрела только вперед, туда, где чернела уже невидимая ночь, словно гнала не в Москву, а прямиком в Ад.

Мне казалось, что я сплю. Что все вокруг — проекция уставшего сознания. Сон наяву. Видения. Что я просто насмотрелся «Форсажа» перед сном и вот, теперь мучаюсь в очередном кошмаре.

Но сколько бы я ни моргал, сколько бы ни пытался ущипнуть себя без боли, ничего не исчезало. Мы все также неслись, обгоняя ни в чем неповинных людей, подрезали их и, казалось, оставляли за машиной полосы огня на асфальте. Мы словно превратились в свободу. В ветер. В нечто. Но тут-то мне стало страшно.

Полет казался смертью. Я дрожал, мне было холодно, ветрено, зубы стучали, глаза сохли, а сердце отбивало, кажется, как в последний раз. Машины сигналили, кричали водители, щелкали камеры наблюдения, а мы летели по трассе словно уже были призраками, словно нам не грозила гибель. Картинка за окном превратилась в кашу. Мы неслись не к жизни, а прямиком к смерти, она была со всех сторон. Любое неаккуратное движение — и мы встретимся.

Я сжал сумку так сильно, что пальцы хрустнули. И вспомнил.

Пока Тоня обгоняла фуру за фурой, только и успевая уворачиваться от несущихся по встречке машин, истерично ей сигналивших, я шерстил по сумке, пытаясь найти нужную бумаженцию. Я отпихивал и кошелек, и телефон со скатанными в шарик наушниками, и просто какой-то мусор, который не выложил перед отъездом, и наконец-то нашел его. Нашу письменную договоренность.

— Тонь! Вот, ты же сама обещала! — воскликнул я, сделав такой глубокий и испуганный вдох на повороте, что чуть не задохнулся. — Смотри, я прочитаю. «Обязуюсь довезти Жданова Дмитрия Романовича до Москвы в целости и сохранности всех частей тела в сумме, а не по отдельности. По дороге обещаю разговаривать с ним, говорить правду, хотя бы иногда улыбаться и хорошо себя вести». — Я поперхнулся словами и закашлялся. — Говорить правду, Тоня! И довести меня живым! Ты пообещала! Ты подписалась! Неужели для тебя договоры ничего не значат?!

Эти слова на Тоню подействовали как-то уж очень странно. Она в одно мгновение покраснела, щеки ее покрылись пятнами словно от аллергии, губы сдулись в тонкую темно-красную дугу, а широкие и почти черные брови будто бы не сговариваясь постарались встретиться на середине лица. Тоня как бык на испанском родео злобно выдохнула через нос горячий воздух и резко, чуть не подрезав ехавший рядом автомобиль, дернула руль вправо и съехала на обочину, подняв облако пыли. Я, благо был пристегнут, даже не ударился.

Машина остановилась, а вокруг все еще кружилась темно-желтая пыль и стружка от свежескошенной и уже высохшей травы. Мимо проносились другие люди на автомобилях и длинных фурах, а Тоня сидела, вцепившись в руль и глубоко и хрипло дыша.

Мне было даже страшно смотреть на нее и только одна мысль крутилась в голове: «Какой же ты дебил, Дима! Идиот! Придурок!»

В машине будто бы резко стало холодно, но меня бросила в жар. Тоня бестолково, без намека на раздумья, пялилась на панель с километражем, голова ее чуть подрагивала, на коже выступили пупырышки-мурашки.

— Тонь, с тобой все хорошо? — тихо спросил я, боясь даже голос повысить.

Она не ответила, даже не дернулась. Не знаю, сколько просидел в оцепенении, пока аккуратно не дотронулся до ее локтя. Она не пошевелилась. Даже не обратила внимания.

— Не нужно выводить меня из себя. Иногда это чревато ужасающими последствиями, — Голос ее был тихий-тихий. — И я прекрасно знаю, что такое договор и как он важен. Не нужно напоминать мне. Кому угодно, но не мне.

В любой другой ситуации я бы в шутку посоветовал выпить «Глицин», но Тоне мне, на удивление, хватило ума подобного не высказывать.

— Все хорошо. Я не буду тебя злить. Ты не любишь говорить о себе? — как заправский врач спросил я, все еще второй рукой держась за ремень безопасности, будто бы тот мог меня спасти.

— Тебе так важно знать ответ? — фыркнула Тоня, но в голосе не было какой-то искрящейся злобы, как это случалось до этого. Скорее обыкновенная усталость.

— Ну, чтобы знать, о чем с тобой говорить, а о чем говорить не надо, — ответил я, пожав плечами. Все еще держал Тонин локоть, слово она могла сорваться с места и убежать на проезжую часть. Хотя убежать с большей вероятностью мог я.

— Просто не люблю, когда кто-то допытывается, когда я не хочу говорить, — выдавила Тоня. Глаза ее расширились, а тело вновь пробила дрожь. Шепотом она сказала: — Дим, залезь назад, пожалуйста, и достань мои таблетки. Они в коробке за твоим сидением.

Вот тут-то стало совсем не смешно.

Я выпрыгнул из машины, оступившись и чуть не свалившись в лужу, не успевшую высохнуть с ночи, и залез на заднее сиденье. За моим местом и в самом деле стояла накрытая черной курткой коробка, которую я не сумел нащупать утром. Под накидкой чего только не было. Сверху лежала аккуратно сложенная одежда и одна непрозрачная застегнутая сумка. Под пакетами с темными футболками, кофтами и штанами лежали книги. Их было столько, что казалось, будто Тоня ограбила целый магазин или чью-то библиотеку. Чего там только не было: и толстые книги, и маленькие, похожие на брошюрки, и средние в бумажной обложке. И это только на первый взгляд — копаться я не решился. Да и времени не было. Тонино дыхание становилось совсем хриплым и страшным.

— Таблетки сбоку, опусти руку в левый угол, где альманах стоит.

— Где что?

— Здоровая такая книжка, большая… Сбоку, — прошипела она.

Я аккуратно опустил руку в каждый из углов, наткнулся на толстенную книгу и вытащил пакетик на застежке с напиханными в него таблеткам.

— Дай их мне, пожалуйста.

Я же всучил ей все, даже не прочитав ни одного названия.

Тоня открыла пакет, вытащила оттуда маленькую баночку с таблетками и, не глядя, достала две разные. Забросила их в рот и запила энергетиком. После этого привалилась спиной к сиденью и закрыла глаза. Дыхание ее вскоре стало спокойным.

— Ты быстро сообразил, — выдохнула Тоня. — Спасибо, — выдохнула Тоня.

— У сестры астма, привык. Может, тебе врача вызвать?

— Если у тебя получится вызвать скорую помощь в поле — я залезу на крышу машины и буду аплодировать. Но, мой тебе совет, не стоит смешить своими просьбами работников, — ответила она, а я выдохнул с облегчением. Раз Тоня могла язвить, значит все было не так и плохо.

Не знаю, сколько мы молчали. Я долго не мог успокоиться, поглядывал на Тоню, которая тяжело дышала, срываясь то на хрип, то на сиплый выдох. А когда она задремала, смог, наконец, немного расслабиться. Сидел по-турецки, смотрел на убранное поле и думал.

Все, что из слов Тони я понял, так это ее примерный возраст, — больше двадцати. А остальное так и оставалось загадкой. И все бы ничего, но реакция Тони меня смутила.

Я допускал, что она могла сбежать от прошлой жизни. Ну, мало ли. Замуж неудачно вышла или кредитов набрала, а сейчас носится по дорогам необъятной страны и подбирает школьников себе в попутчики. Куда давались остальные попутчики, что делили машину с Тоней до меня, — неясно. И даже не хотелось знать, что именно случилось с ними.

За размышлениями я даже не заметил, как Тоня проснулась, привела кресло в прежнее положение и пристегнулась.

— Ладно, поехали, нечего сидеть без дела, — сказала она и, не успел я даже ноги опустить, как машина газанула и понеслась вперед на высокой скорости, но уже не совершая опасных маневров.

— Тонь, я же сзади, — сказал я через пару минут, убедившись, что хотя бы руки моей спутницы перестали трястись.

— Нам недолго ехать. Как доберемся до ближайшей стоянки — остановимся и немного отдохнем. Не люблю останавливаться на дороге просто так, слишком велика вероятность попасть в аварию. А я обещала тебе Москву, — ответила она спокойно и даже без издевки.

Мы вновь ехали в тишине. Музыка выключена, а телефон валялся где-то на переднем сиденье, куда лезть было никакого желания. Я уселся поудобнее, поджал ноги, стараясь не пачкать ногами коробку, и рассматривал пейзаж за окном. Он так и не изменился — все те же бесконечные поля с разбросанными по ним деревушкам, вдали — качающиеся туда-сюда машины по выкачиванию нефти.

Вдруг Тоня сказала:

— Если тебе скучно, можешь посмотреть мои книги.

— Да мне не скучно, я…

— Я спиной чувствую твою скуку, и она, скажу честно, слегка раздражает. Займись чем-то, — прервала она меня и посмотрела в зеркало заднего вида. — Только достань там записную книжку в темно-зеленой обложке и отдай мне. Ее я смотреть не разрешаю.

Я спорить не стал и принялся рыться в стопках книг, которые по высоте даже превышали само место для сиденья, но никак не мог найти именно ту записную книжку. Я доставал книгу за книгой и вскоре все пространство вокруг меня было заполнено талмудами разных мастей. Но ни единого намека на записную книгу.

— А где она?

— Она за твоим сиденьем. Посмотри перед собой, — сказала Тоня. Голос ее все еще был каким-то уж слишком спокойным и даже грустным.

Я разгреб груду книг, лежавших даже на коленях и балансировавших на них как канатоходцы, и посмотрел на спинку моего сиденья. Там, из кожаного черного кармашка выглядывал кончик темно-зеленой записной книжки. На ощупь мягкая, но с твердой обложкой, по которой кто-то словно карябал ручкой без чернил. Я провел ладонью по невидимым посланиям, хотел было уже приоткрыть глянуть хотя бы первую страничку, но передумал.

— Вот, держи. — Я протянул записную книжку.

Тоня выхватила блокнот из моих рук, покрутила, осмотрела со всех сторон, будто бы стараясь уличить меня в обмане, а потом — бросила в бардачок.

— Ты любишь читать?

Я замешкался, с чего-то открыл книгу белого цвета и, увидев на первой странице «Война и мир, том первый», сразу же захлопнул ее.

— Да так, не очень как-то.

— Понятно.

— А ты, наверное, любишь читать. Ты такая умная, — сказал я, а спутница хмыкнула и вновь одарила темно-зеленым мутным взглядом через зеркало заднего вида.

— Не стоит поддаваться всеобщим заблуждениям.

— Каким заблуждениям?

— О книгах. Они не сделают тебя умным.

— А зачем ты тогда возишь их с собой?

— Это часть моей библиотеки.

— А где остальная? У тебя дома?

— Ага, дома… Как же…

Тоня провела пальцем по обтянутому кожей рулю и тяжело вздохнула. Она не сводила взгляда с дороги, одевавшейся в светло-оранжевые лучи света. Даже на меня через зеркало заднего вида не взглянула ни разу.

— Я их сожгла.

— Зачем?!

Нет, Тоня не выглядела как человек, способный сжечь книги. Даже в самый отчаянный момент. Иначе зачем ей нужна целая коробка книг, аккуратно сложенных в стопки? Чем эти книги были лучше других? Они же тоже из бумаги и чернил сделаны.

— Да так, не хочу об этом. Были веские причины так поступить.

— Веские причины? С книгами?

— Книги могут навредить куда больше, чем можно себе представить.

Я долго не мог придумать подходящего вопроса.

— А эти безопасные?

Тоня хмыкнула. Пожала плечами и ничего не ответила.

— Книги могут приоткрыть завесу некоторых тайн, научить красиво писать или говорить высокопарными выражениями, особенно, если читать очень много древней классики. Могут помочь развить кругозор. Может, и помогут лучше разобраться в науке, если будешь читать труды или учебники. Но книги не сделают тебя умным. А если читать много и постоянно, то наоборот покажут тебе, насколько ты глупый.

— Все равно не понимаю, — вздохнул я и повертел в руках «Мастера и Маргариту» в темно-красной обложке. Помнилось мне, что я даже фильм не смог осилить, не то что книгу.

Тоня вновь хмыкнула, поправила волосы и ответила монотонно-спокойным голосом.

— Дело все в том, что мы заблуждаемся. Думаем, что откроем какую-то истину в книгах. Некоторые все ищут, ищут, думают, что находят, а оказывается, что все это — обман. Нет ничего нового, неизведанного в книгах. Все там вторично. Все уже было. Поступки, мысли, судьбы. Ничто не оригинально. И наша жизнь — копирка чьей-то. Прожитое уже сотни раз. Ты читаешь и видишь собственные ошибки и заблуждения. Читаешь о том, как можно было бы избежать ошибок, и вдруг понимаешь, что у тебя нет шансов их исправить. Это в книгах легко — перелистнул страницу назад и словно ничего не было. Все идет заново сколько угодно раз. А в жизни все не так, страницы перелистывать никто не будет. В жизни все случается быстро и навсегда. Если кто-то исчезает, уходит прочь, умирает — это неисправимо. И вернуться к нему на страницах не выйдет, даже если соскучишься. Если происходит ссора, расставание — ничего от прежнего не остается. Прошлое не вернется. И когда ты понимаешь это, когда проживаешь много раз, тогда становится горько…

— Может, ты принимала все близко к сердцу? Книги же… Ну, это книги. Не жизнь.

Она вдруг замолчала, о чем-то задумалась.

— Все ведь очень просто, Дима. Ты либо понимаешь и веришь, либо заблуждаешься. Для нас реальность — это секунда, ничтожная секунда, которые утекают друг за другом в бешеном течении и никогда не замедляют хода. А для книг реальность — вечность…

— Наверное, в этом и есть их крутость. Вечность — это же прикольно.

— Это так кажется. — Хмыкнула Тоня. — А если кто-то скажет обратное, поверь, он врет. Вечность не бывает приятной.

Я читать никогда не любил. Всегда интересовался телевизором или гулянками, а книгу в руки брал редко, когда заставляли. Дома читал только папа, у него была даже небольшая библиотека литературы по работе и фантастике, но притрагивался он к книгам нечасто. Зато любил ругать меня за то, что я останусь неучем, если не буду интересоваться текстами, написанными когда-то умными людьми.

— А эту ты тоже читала?

Она посмотрела через зеркало заднего вида, но не на обложку, а на меня. Ей хватило секунды, чтобы ответить.

— Я читала все, что есть в этой коробке.

— И как тебе?

— Даже не помню, о чем она. — Пожала плечами Тоня и, зажав сигарету между пальцами, быстро что-то набрала на навигаторе.

Я еще немного покопался в книгах и не нашел там почти ни единой знакомой, кроме тех, что были в школьном списке. Потом аккуратно сложил их, по стопкам, и решил-таки повторить вопрос, так меня интересовавший.

— Тонь, ну так сколько тебе лет? Если ты даже универ закончила.

Она выдохнула облачко дыма в окно, убрала выбившуюся прядь за ухо и холодно посмотрела на меня через зеркало.

— А на сколько выгляжу?

— Ну, так сразу и не скажешь…

— А ты попробуй.

Я знал, что сказать, но все равно переживал. Прокашлялся, мысли собрал в кучку и сказал, обдумав все, что наскреб за время нашего знакомства:

— Лицо у тебя подростка лет семнадцати-восемнадцати, но подростка, знаешь, ухоженного, не прыщавого или сальнокожего. У тебя даже морщин нет. И ты такая свежая, когда не злишься…

— Спасибо на этом, а дальше головы? — спросила Тоня, все еще смотря на меня, будто бы дорога могла контролировать себя сама.

Я сглотнул комок, застрявший в горле, и искренне понадеялся, что третий Тонин глаз за дорогой все-таки следил.

— Ну, тело девушки лет так двадцати двух или двадцати пяти. Ну, точно не подростка. Старше чуть-чуть. Может, года двадцать три, — сказал я, не решившись делать пояснений.

— Неплохо. А еще что?

— А взгляд… взгляд такой, возрастной.

И она рассмеялась. Рассмеялась так, что я даже испугался. Смеху ее было лет пятнадцать, но скрытой грусти в нем спряталось на все семьдесят. Он звучал разрушавшимся айсбергом, ссыпавшим глыбы льда в океан. Громко, страшно, но так гипнотически, что хотелось слушать его вечно.

Тоня прекратила смеяться так же резко, как и начала. И в машине вновь повисла пугающая тишина.

— Хорошая попытка, но ты не угадал ни разу, — сказала она и отвела от меня взгляд, вновь вернувшись к созерцанию дороги и курению. — Мне двадцать девять.

— Сколько?!

Она повторила.

Сыщик в моей голове на пару минут даже перестал копать себе могилу, настолько опешил.

Я и не предполагал такого поворота, до последнего надеялся, что ошибусь в подсчетах. Хотел, чтобы ей было хотя бы двадцать два, чтобы овраг между нами не разрывался до настоящей пропасти. Но все напрасно — нас разделяли одиннадцать лет, в восемнадцать кажущиеся целой жизнью. И все мои надежды понять Тоню в тот момент испарились. Даже моему брату меньше. Даже моей учительнице географии было двадцать пять. В мгновение Тоня отдалилась до самого солнца, закатившегося за горизонт.

— Тебя что-то смущает? — спросила она.

Первым ответил навигатор: сообщил, что до какой-то гостиницы осталось пять километров. Там, наверное, и все остальное.

— Да нет. Ты просто не похожа на такую взрослую… — промямлил я. — Скорее на мою ровесницу. Ну, может, чуть старше…

— Считай, что это магия, — издевательски бросила она и улыбнулась.

Мне улыбка ее совсем не понравилась. Я смотрел на нее уже по-другому и вообще переставал понимать.

— Ты не думай, я не думаю, что ты старая или еще что, я просто…

— Просто удивился?

— Я просто думал, что ты немного ближе к восемнадцати.

Она хмыкнула. Кажется, не обиделась.

— Понимаю. В восемнадцать часто все, что после двадцати, кажется старостью. Но это не так, поверь.

Я согласился, а про себя уже думал совсем о другом.

Почему Тоня ехала одна? Почему вдруг Тоня решила, что гонять по дороге с выпускником школы — хорошая затея? Разве на моем месте не должен сидеть кто-то другой? Где ее семья, любимые?

Тоня поправила зеркало так, чтобы не встречаться со мной взглядом, и сказала:

— Что замолчал? Прикидываешь что-то?

— Да я… Я просто думаю.

— Наверное, думаешь, почему я одна.

Я не удивился ее проницательности. Может, мои мысли отпечатывались на лице.

Тоня хмыкнула, как-то очень грустно улыбнулась, заправила прядь за ухо и сказала, а в голосе ее не было никаких эмоций:

— Я не замужем, ни детей, ни семьи, ни собаки… У меня были родители, но мы не общаемся. Не знаю, где они. Ты прав, я одна, поэтому и искала попутчика.

— Прости, я не хотел… — прошептал я.

— Все нормально. Это не настолько большая проблема, чтобы так извиняться, — Пожала плечами Тоня.

— Мне, теперь, лучше не закидывать тебя вопросами, да? — поинтересовался я. Тоня-то была Антониной, может, еще и с отечеством. А я общался с ней как с одноклассницей. Неудобно получалось.

— Да, желательно также падать мне в ноги при каждой встрече, обращаться только по имени отчеству и, желательно, отдавать честь каждый час. Расписание дам позже.

Я испуганно взглянул на Тоню, которая шерстила по кармашку в двери в поисках чего-то важного.

— Туго у тебя с чувством юмора, — вдруг сказала Тоня. — Может, расскажешь о семье? Чужие истории я люблю слушать больше, чем рассказывать свою.

И я, конечно, рассказало маме и папе, которые очень нас любили и всегда пытались сделать нашу жизнь лучше. О поездках на море и ремонте на веранде, о скандалах и перемириях. О том, как Лешка в шестнадцать сломал руку, и я кормил его с ложки почти месяц, пока он сам не приноровился. Рассказывал про Аленкины утренники в детском саду, на которые помогал ей учить стишки. Как мама приходила ко мне перед сном и рассказывала интересные истории, которые услышала от знакомых и по телевизору. Как папа пытался научить меня колоть дрова, чинить машину и перекладывать крышу, а я, дурак, так ничему толком и не научился, и даже о том, как мы провожали Лешку во Владивосток, как всю дорогу до вокзала папа читал ему нотацию, а мама сверялась со списком номеров полезных людей, которые выдавала брату перед отъездом, и проверяла билеты на поезд и самолет, словно могла взять другие.

А потом, спустя какое-то время, через несколько рассказанных историй, она вдруг прошептала:

— Спасибо. — Странно улыбнулась и, замолчав, ушла в себя.

Что такого произошло, что Тоня решила меня отблагодарить? Странная она все-таки. Очень странная, непонятная, нечеловеческая. И от этого — интересная.

Во время остановки я отошел от машины подальше, набрал родителям. Мы немного поболтали, пока «поезд стоял на станции», а потом написал Косте, уверил его в своей сохранности и задремал.