Блуждающий

Мария Валерьева (2024)

Дима Жданов не верил в судьбу, но после загадочной встречи все неотвратимо изменилось. Он отправляется в далекое путешествие в Москву, где становится посвященным в страшную тайну исчезновения девушки, и теперь только от него зависят судьбы не одного, а нескольких человек. Загадки, тайные записи, новые знакомые, Москва, скрытая от глаз обыкновенного человека, и работа на известного литературного критика. Что это, стечение обстоятельств или чей-то план? Но кто захотел, чтобы все было именно так? Это история о людях. О вечной борьбе добра и зла. О любви, дружбе и судьбе, которая является под разными личинами. И о том, что может случиться с опьяненным свободой. Теперь Диме придется не только разобраться в себе и других, но и понять, кто же сильнее: судьба или человек. Ведь мы так часто беспокоимся, что может сотворить судьба. Но редко задумываемся о том, на что на самом деле способен человек.

Глава XIII: Ягодный этюд

За несколько секунд вся жизнь пролетела перед глазами. Липкий воздух душного номера, так и не ставший прохладным, облепил. Ледяной пот крупными каплями полился по спине.

Тоня сидела на кровати, одну ногу подогнув под себя, а другую — поставив на пол. На первый взгляд спокойная, но во всем теле такое напряжение, что, казалось, Тоня могла в любой момент сорваться с места и вцепиться мне в шею длинными ногтями. Рукав футболки свалился с костистого острого плеча, лучи раннего летнего солнца нежными брызгами окропляли Тонино бледное и измученное лицо. Ее волосы прорежены золотыми нитями, но в глазах, до этого не подававших признаков жизни, тлели огоньки злости.

Я смотрел на нее и боялся говорить. Не знал даже, с чего начать. Как объяснить? Сказать правду? Да это еще хуже, чем соврать. А если соврать? Она же поймет, что я соврал.

— Тонь, я…

— Я вижу, — процедила она хрипло. — Объяснись.

Я испугался, но не мог даже выбросить дневник, все еще его сжимал в руках. Тоня же на него даже не смотрела. Не сводила сосредоточенного взгляда с моего лица.

— Я, я просто…

— Не просто, а по существу, — произнесла Тоня и рывком поднялась с кровати. Я дернулся, уже ожидал удар в лицо, но она даже не пошла ко мне — лишь встала, скрестив руки перед грудью, и слегка качнулась на ступнях вперед-назад.

Лучшее положение для броска. Миг — и ее ногти разрывают мою шею.

— Тонь, я…

— Я помню, как меня зовут.

Ее лицо казалось спокойным, но спокойствие это было не принятием моих раскаяний, а чем-то другим. Ледяной маской. Страшной до морозного холода.

— Тонь, прости, пожалуйста, я…

— Ты закончишь хоть одну мысль сегодня или так и будешь блеять?

Я смотрел на нее, боясь моргнуть. Все происходящее казалось мне сном, но холод, разливавшийся по спине, возвращал к реальности. Я не спал. И в реальности совершил огромную глупость.

Тоня казалась мне неестественно прямой. Она вдруг стала настолько высокой, что еще немного — и проткнула бы потолок макушкой. Лицо Тони, бледное, без единого яркого пятна, черных стрелок и темно-красных губ, — лист бумаги, на котором художник еще не успел ничего изобразить. Белоснежная, с тонкими голубыми полосами вен, исчертившими кисти рук. Губы вытянулись в полоску, разделив лицо на две части, ни одна из которых не выглядела хотя бы немного приятной.

И тогда я, перепуганный, брякнул:

— Тонь, ведь что-то не так.

— Правда? И ты хочешь мне объяснить, что со мной не так? Ты теперь, наверное, специалист.

Я мысленно проклял день, когда сел к ней в машину. Хотя, кто-то уже определенно сделал это за меня.

— Тонь, я просто очень испугался за тебя. Когда у тебя были те приступы! Я испугался, правда, — начал было я, но Тоня вновь не дала мне договорить.

— Ты испугался моих приступов? — Тоня улыбнулась так, что я взрогнул.

— Такого невозможно не испугаться! Я не знал, что с тобой! Тонь, когда ты в машине просила меня дать тебе таблетки, я… Тонь, я хотел узнать, что с тобой, я хотел помочь! — шептал я, а дневник в моих руках полыхал, оставлял на ладонях пузыри воображаемых ожогов.

— И теперь, когда ты порылся в моих вещах, твоей мечущейся в агонии душе стало легче? — протянула она и оскалилась, словно забыла, как улыбаться.

Я дрожал. Ожидал чего угодно: криков, драк, истерик, выдворений меня из номера или даже летального исхода. Но никак не спокойствия, фальшивых любезностей и этой чудовищной улыбки, которая совершенно не собиралась сходить с Тониного лица.

Тоня, разве ж это была Тоня?

— Тонь, я хотел как лучше. Облажался, но хотел ведь как лучше!

— Удивительная добродетель, Дмитрий. Добродетель, достойная величайших сказаний. Жаль, что о таких не слагают легенд. Хотя, может, ты еще успеешь запечатлеть свою.

— Я повел себя как идиот, я знаю! И я не буду просить у тебя прощения, потому что я знаю, что прощать меня нельзя, но…

— Жизнь учит говорить правду лишь тогда, когда ложь сулит тебе проблемы куда более значительные, может, и смертельные, — проговорила Тоня выразительно, словно читала лекцию в университете, и все продолжала улыбаться.

— Что?

— Ты разве говоришь правду?

— Конечно! — Была моя ложь.

Она хмыкнула так, как никогда бы прежде не хмыкала. Так ядовито, что невидимый яд окропил меня.

— Я припомню.

Я очень надеялся, что она просто так упомянула смерть за ложь. Но противоестественная улыбка говорила об обратном.

«Господи, дай мне только выйти из этого номера живым, и я в тебя обязательно поверю», — подумал я, отдаленно понимая, что вряд ли это случится. А вот что именно, появление во мне веры или спасение, решил не уточнять.

— О том, Дмитрий Жданов, что мы говорим правду лишь тогда, когда иного выхода у нас нет. Мы лжем все время, потому что лишь во лжи мы видим благодетель, спасение как для нас самих, так и для всех других. Мы удивительно великодушны в клевете, — медленно произнесла она, чуть склонив голову на бок и продолжая улыбаться. — И правда для нас лишь тогда важна, когда она выгоднее. Мы живем ради выгоды. Вся жизнь — беготня за теми, кто продаст нам лучшее по самой низкой цене.

— Тоня, пожалуйста, прекрати, — прошептал я, — ты меня пугаешь.

— Правда? Как тогда, при моих приступах? Тогда я пугала тебя так же, как сейчас?

Я посмотрел на нее вновь. Зря.

— Сейчас ты пугаешь меня больше.

И Тоня рассмеялась. Клянусь, я никогда не слышал более страшного смеха, чем тогда, в комнате мотеля. Тоня смеялась так, словно и плакала, и кричала от боли, и задыхалась одновременно. Смех ее был уставший, словно ему пришлось пролететь столетия, прежде чем раздаться в четырех стенах и застрять в них эхом. В этом смехе звучали вопли нескольких человек, верещавших на разный лад, и столько невидимой желчи в нем было, что ее хватило бы на многих. Вместе с Тоней смеялся кто-то невидимый, наполнявший комнату объемным плачем.

Как жаль, что я не знал ни одной молитвы. Тогда-то они бы точно пригодились.

— Страх заставляет человека жить. Почувствовав, как конец наступает на пятки и дышит в затылок, все начинают верить в невозможное, — сказала она, отсмеявшись.

Лучше бы и вовсе молчала.

— Я никому не скажу.

— Я знаю, что не скажешь, — спокойно ответила Тоня, пожав плечами.

Улыбка с ее лица, благо, ушла, но вот смешившее ее безэмоциональное выражение казалось еще хуже.

«Она же не укокошит меня прямо здесь? Убираться ведь придется», — подумалось мне.

Нужно было хоть как-то умаслить ситуацию, но, как назло, не нашлось подходящих слов.

— Я не должен был брать твои вещи без спроса. Но я все забуду! Вот, я уже забыл! Посмотри в мои честные глаза!

Она усмехнулась, взглянула на меня. Не по-доброму усмехнулась и, взяв пачку сигарет, прошла мимо, откинула штору и уселась на подоконник, прижалась спиной к стеклу. Окно она так и не открыла, и весь дым собирался в комнате, благо, там не было датчиков дыма.

— Тонь, пожалуйста…

— Что «пожалуйста»? Что тебе нужно?

«Что происходит? Я схожу с ума?» — вертелось в голове, пока я смотрел на развалившуюся на подоконнике Тоню — центр вселенского спокойствия.

И бывает же так — хочется, чтобы на тебя накричали, словно крик — своеобразная награда за оплошность.

— Тонь, скажи…

— Что тебе сказать? — перебила она.

— Почему ты так отвечаешь? — вздохнув, спросил я.

— А что же ты ожидал услышать?

«Человеческую реакцию? — подумал я, — И почему я недоволен ответами? Неужели было бы лучше, если бы она вцепилась мне в шею?»

И вновь согласился с собой. Ведь было бы куда проще, если бы Тоня накричала, обвинила в чем-то. Да хоть бы и исцарапала — все равно лучше холодной маски, которая не шла ни в какое сравнение с теми, что я видел прежде. Крики и обвинения были бы человеческими. А ее безмолвие отдавало липкостью кладбища.

— Эмоции, — собравшись, выдохнул я.

— А что видишь? — поинтересовалась она, рассматривая сигарету, зажатую между пальцев, словно это было произведение искусства.

— Ничего я не вижу, Тонь. И это страшно.

— Неужели. Я сейчас пугаю больше, чем записи в дневнике?

Я смог только кивнуть.

Тоня смотрела на тлевшую в пальцах сигарету. Аккуратно стучала кончиком пальца и ссыпала пепел в пепельницу. И, кажется, не думала ни о чем.

— И почему же? — протянула Тоня спустя несколько секунд напряженной тишины.

— Там ты была живее.

— А сейчас?

Она дотронулась ногтем до кончика сигареты, и кусочек пепла упал на пол. Я проследил за каждым ее движением.

— А сейчас ты как… как мертвец.

Она хрипло рассмеялась.

— Если бы все мертвецы умели смеяться, мир не замолкал бы ни на минуту.

— Что?

— Ты знаешь, сколько человек умерло за время существования цивилизации? Сколько трупов хранит наша земля? Сколько людских душ покоится под нашими ногами? Сколько историй мы топчем каждый день? Представляешь? — продолжала она, не сводя глаз с сигареты.

— Я даже знать не хочу.

— Жаль. Занимательный факт, пригодился бы в любой светской беседе. Апеллировать подобными знаниями для человека разностороннего очень полезно, — сказала Тоня и с тихим хрустом разломила сигарету пополам.

— И часто ты в своей компании говорила на такие темы?

Я надеялся, что упоминание этих людей хоть как-то приведет ее в чувство. Что Тоня рассвирепеет, накричит. Но она посмотрела на меня как на отвертку или камень на дороге, один из сотни, — совершенно без интереса. Все такая же ледяная статуя.

— Мы говорили на разные темы, — Тоня бросила сигарету в пепельницу и взяла в руки всю пачку. — Об искусстве, о жизни, о смерти, о чести, о бесчестии. О том, как лучше расставлять вещи в спальне и о том, как стоит вести себя на званом ужине…

Она все перечисляла, и в голосе ее было столько ледяной насмешки, что я не выдержал этого издевательства и взмолился:

— Да хватит! Я не могу больше!

Тоня отвлеклась от созерцания сигарет в пачке и посмотрела на меня.

— Скажи, зачем ты лез, куда не просят? Тебе хочется пожалеть меня? Или наоборот, хочешь почувствовать превосходство? Хочешь быть рыцарем, спасающим прекрасную даму? Или ты просто любопытный огрызок, который считает, что все на свете существует только для него? Эгоист ты, Дима, или безотказный мученик? Ты обрекаешь на страдания других или страдаешь сам?

— Я хотел тебе помочь, — прошептал я, хотя и хотел ответить громко и внятно.

Тоня закрыла глаза, на лице ее растеклась блаженная улыбка.

— Каким же образом? — протянула она.

— Не знаю. Я думал, что пойму тебя, но не понял.

— Ты хотел помочь мне или помочь себе? Мне кажется, что если бы твои помыслы были чисты, в тех строках увидел бы, что искал. А ты остался слеп, потому что и не пытался найти.

Я чувствовал себя на исповеди, но в этом храме правду вытягивали не ради спасения души, а ради того, чтобы сказать: вот, посмотри, какая грязная у тебя душонка, даже руки испачкала.

А ведь Тоня и правда отряхивала пальцы от невидимой пыли.

— Я просто прошу поговорить со мной как с нормальным человеком.

— Тебе не нравится мой тон, потому что я говорю спокойно, когда любой другой человек покрыл бы тебя матом и синяками? Когда другая бы вцепилась тебе в волосы и разодрала бы лицо до кровавого месива?

И ведь отрицать бесполезно.

— В таком случае могу лишь поздравить. Сегодня ты останешься жив.

С этими словами она встала с подоконника. Неспешно прошла мимо меня, взяла сумку с вещами и направилась в ванную комнату. Через минуту послышался шум воды.

Я отбросил дневник в сторону — он отлетел и плюхнулся на кровать, где раскрылся на последней странице. Той самой, где так подробно было написано про меня. И непонятно, почему Тоня написала это, зачем я ей, но не спросить.

Почему она не накричала, не обвинила? Неужели ей совершенно все равно, что все, что было написано в ее записях, теперь знали мы оба? И не помешает ли моя осведомленность задуманному?

Я с трудом поднялся с кресла, к котором успел прирасти. Быстро, насколько это возможно на несгибавшихся ногах, я собрал свои вещи, причесался и собирался уже улизнуть, даже не попытавшись найти свой паспорт, но путь мне преградила Тоня, уже собравшаяся и накрасившаяся. Ее лицо не оживилось. Она смотрела на меня сверху вниз, такая статная, ледяная и высокая, что я почувствовал себя муравьем рядом со слоном, но никак не человеком.

Я втянул воздух носом, боялся задохнуться. Словно не сделай я усилие, тело и не захотело бы утруждать себя дыханием. Тоня, увидев, с каким усилием я это сделал, кивнула в сторону кровати. Я ошеломленно уставился на нее, испуганно помотал головой из стороны в сторону, но она лишь закатила глаза и пихнула меня рукой в сторону.

— Собрался улизнуть, даже не забрав документы? — спросила она спокойно и отошла к тумбочке.

Я вздрогнул. Опять в ее голосе было что-то чужое. Словно не своим голосом говорила.

— Ты же не захочешь больше со мной ехать.

— С чего ты взял? — поинтересовалась она, протягивая мне паспорт. Так, словно ничего и не было.

— Я же прочитал твой дневник!

Тоня пожала плечами, будто бы и не понимала уже, о чем я пытался сказать. Она взяла записную книгу в руки, запихнула ее в сумку и вновь уставилась на меня безразличным взглядом.

— И что с того?

— Ты же запрещала его читать!

— Запрещала, — спокойно согласилась она, словно я ей зачитывал состав продукта с упаковки.

— А я прочитал!

Она склонила голову на бок, вопросительно подняла бровь.

— И что же ты там прочитал?

— Я, я прочитал все, про твою жизнь! Я знаю и про тех, как их там. Двоих тех! И про машину, и про, ну, то, что я читал…

Тоня хмыкнула, скривив губы в мерзкую улыбку. Отвернулась, достала из тумбочки свой кулон в форме черной птицы, который я увидел на ней в одну из первых наших встреч. Оказалось, что это ворон.

— Помнится мне, ты хотел совет? — спросила она спокойно, присаживаясь на краешек кровати передо мной. И пусть смотрела Тоня снизу вверх, я все равно чувствовал себя так, словно пытался рассмотреть человека, следившего за мной с небес.

— Какой совет?

— Кто-то говорил, что заблудшим душам нужна путеводная звезда, так ведь? — произнесла она. — Так вот, первый урок для взрослой жизни. Помнишь, как я пахла, когда мы встретились?

Я даже сначала не понял, что она от меня хотела. Но взглянув на аромакулон, сразу вспомнил.

— Ты… Ты пахла ягодами. Клубникой. Крыжовником, кажется.

— Наверное, твои любимые ягоды? — Она улыбнулась.

Я кивнул, и Тоня протянула кулон. Наши пальцы на мгновение соприкоснулись. Тонины были холодны как лед.

— А теперь попробуй еще раз.

Я поднес кулон к носу, ожидая вновь почувствовать аромат детства, ягодной корзинки, которую в дорогу всегда давала бабушка, компота, варенья, теплых пирогов. Но стоило мне сделать вдох, холод пробежал по моему телу.

— Я никогда не пахла ни клубникой, ни крыжовником. Все это — лишь твоя фантазия и самоубеждение.

И правда, я, перепуганный до смерти, понял, что от кулона исходил аромат черной смородины, которую я терпеть не мог.

— Я не понимаю…

Тоня хмыкнула, поднялась с кровати и подошла ко мне. Встала так близко, что я почувствовал горячее легкое дыхание. И все больше убеждался, что от Тони, ее волос, лица, одежды пахло черной смородиной. Это было настоящим безумием. В голове складывалась картинка, обраставшая ароматами. И это был запах смородины, но никак не моего любимого крыжовника или даже клубники.

«Я схожу с ума», — подумалось мне. И никаких опровержений не пришло на ум.

— Ты любишь крыжовник и только потому почувствовал его запах. Ты хотел, чтобы это был он. Ты мечтал увидеть меня девушкой, которая бы тебе нравилась, и ты вылепил меня такой, — тихо начала она. Ледяная маска, скрывавшая истинный свет ее лица, испарилась, уступив место другой.

— Я не понимаю, — выдохнул я, а Тоня тепло улыбнулась.

— Мы видим то, что хотим видеть, то, что ты прочитал, глаза поняли так, как хотел именно ты. Как аромат, мысли рассеиваются по нашему организму, отравляют каждую клеточку нашего тела и заставляют верить в то, в чем мы, может, и не хотим признаваться. Обман — это правда для того, кто хочет в него верить. Нет правды, нет лжи. Все субъективно. Любой человек — актер, сценарист и режиссер. Все, что он говорит и делает, может быть ложью. Истинны только чувства и на них мы играем. Подчиняя чувства, мы подчиняем человека.

Тоня улыбнулась. Как-то так улыбнулась, что я на мгновение почувствовал себя самым счастливым парнем на свете. И в ее чужом взгляде не было ненависти или обиды. Все шло так, как она и хотела.

— У каждого своя правда, Дим, как у этого аромата. Крыжовник никогда не станет смородиной, но если уверить себя в том, что смородина и крыжовник — это одно и то же, ты всегда будешь видеть в одном другое, и тебя никто никогда не переубедит. Так и здесь. То, что увидел ты, для тебя всегда будет правдой. Ты будешь в нее искренне верить, и что бы я ни говорила, переубедить тебя не получится. Быть верным себе — истина, какой бы она ни была, а верить другим — ложь.

Она отпустила меня, все еще улыбаясь. Мир вокруг стал светлее, словно сотни солнц окружили нашу комнату. Тоня отошла к своим вещам, что-то начала упаковывать, а я решил подышать воздухом напоследок. Посмотрел в окно, и перед ним была пустота. Не было даже следов от шин машины, что была там ночью.

Может, я уверил себя, что видел ее? Может, и не было никакой машины на пустынной стоянке этой роковой ночью? Но что же тогда правда, если я мог выдумать все, что было перед моими глазами? Кто тот сценарист, что написал сценарий нашего спектакля, но так и не показал его актерам? Во что я ввязался?

Мы вышли на улицу, сели в машину. Тоня на водительское сиденье, я — на заднее. Ничего не сказала, даже не взглянула на меня. Мы продолжили путь так, словно ничего не случилось.

Лес показался странным, словно за ночь поредел, стал намного светлее и больше. Сосны, прежде упиравшиеся в небеса, всего лишь закрывали горизонт. Солнечный свет слепил глаза. Машины ехали стройными рядами, Тоня не обгоняла никого и ехала относительно спокойно. Меня это спокойствие пугало, но в глубине души я надеялся, что это странное время растянется.

Я не звонил ни маме, ни Костику, забросавшим меня сообщениями, в которых очень переживали о моем молчании. Во рту пересохло, слова все перепутались, и казалось, будто вовсе разучился говорить. Я сверлил взглядом Тонин затылок, светлый и объятый ореолом испачканной святости, и уже знал, что никогда не смогу ее забыть. Страх скорого расставания наконец добрался до меня и я молил только об одном: получить шанс еще раз увидеть Тоню, хотя бы раз после того, как мы попрощаемся. И почему-то мне казалось, что этому желанию сбыться не удастся.

Удача покинула меня в ночь, когда пришлось перейти черту. Время, тянувшееся изнеженным вседозволенностью лавовым потоком, вдруг завыло потоком горной реки и полетело так быстро, что три сотни километров, которые нужно преодолеть, проносились как десять. Тоня молчала, молчало радио, и в машине будто бы и не было никого, кроме водителя. Мы ни разу не остановились, но живот, в котором вот уже много часов не было ни крошки, не подавал признаков жизни. Ничего не хотелось. Казалось, что все в машине покрылось пленкой мертвого духа.

Я думал о том, что будет, когда мы расстанемся. Как навсегда проститься с ней? Я мечтал раскусить Тоню с каждой секундой все больше, но, чем ближе мы становились, — тем больше отдалялись.

С горечью я понимал, что Тоне был совершенно не нужен. Разве что… А, впрочем, неважно.

Леса кончились и уступили место равнинам, которые тянулись бесконечным ковром до горизонта и пугали меня. Я вжался в сидение и пытался не стонать от усталости и отчаяния. Мне так хотелось прикоснуться к ней хоть раз, чтобы убедиться, что не сплю, но каждый раз было страшно. Вдруг дотронусь, и все рассыплется в пыль?

Когда мы въехали в Москву, Тоня спросила адрес моего дяди. Голос ее был тих и ровен, но что-то в нем мне не понравилось. Что именно — тяжело сказать.

Я мысленно проклинал столицу за то, что именно в день нашего приезда мы не встретили ни единой пробки, за серость, унылость, за сотни людей на улицах, за запах бензина. Та Москва, которая повстречалась мне тем летним днем не обещала стать новым домом. Казалось, она была еще более безразлична ко мне, чем спутница. Тоня молча везла меня по адресу. Разномастные дома мелькали перед глазами, время утекало сквозь пальцы, не оставляя на них ни единой песчинки.

Мысли клубились в голове. Я чувствовал, что теряюсь навсегда и путеводная звезда покидает именно в тот момент, когда так нужна. Стойкое чувство проклятия дамокловым мечом нависло надо мной и упиралось острием прямо в макушку. Словно что-то губительное надвигалось с каждой минутой, приближавшей наше с Тоней расставание.

«Тебе просто чудится. Без Тони будет спокойнее, — уверял я себя, но тут же поправлял: — Спокойнее-то будет, а лучше? Лучше-то будет без нее?»

Но я не мог ответить.

Мы остановились у подъезда пятиэтажного дома, где жил дядя. И вдруг липкая тишина, висевшая в воздухе, дала трещину. Я почувствовал, что должен что-то сказать. Взвешивал фразы, гадал, прикидывал, но, как это обычно и бывает, ни одна здравая реплика так и не пришла на ум.

— Спасибо, Тонь, за все спасибо, — сказал я.

Тоня сжимала двумя руками руль и не обернулась. Посмотрела на меня через зеркало заднего вида, и в глазах ее я увидел только выражение безразличия.

— У меня будет к тебе просьба, — сказала она бесцветно. Мою благодарность Тоня пропустила мимо ушей.

— Да, конечно. Любая, — тихо ответил я.

— Не ищи меня и никогда не вспоминай. Представь, что меня не было в твоей жизни. Никому обо мне не рассказывай и сам представь, что все увиденное было лишь сном. И продолжай жить, как прежде, — произнесла она тихо, но в голосе ее не было ни грамма сожаления.

«Это невозможно. Я никогда тебя не смогу забыть», — пронеслось в голове, но я ответил:

— Конечно, не беспокойся.

— Ты не понял, Дим, — прошелестела Тоня и повернулась ко мне, протягивая документы. Глаза ее смотрели внимательно, но без интереса. — Я хочу, чтобы ты забыл все. Никогда меня не вспоминай. Сделай над собой усилие и забудь.

«Не смогу, ты же и сама прекрасно это понимаешь», — горько изрек я про себя, но вслух произнес:

— Постараюсь. Мне просто нужно немного времени, и о тебе ни одной мысли не останется.

Тонин взгляд в миг покрылся злобной пленкой. Кровь моя словно застыла. Неужели, она умеет читать мысли?

«Интересно, а она тоже обдумывала эту просьбу? Так ли волновалась, как я, или сказала легко, без сожаления», — подумал я.

А Тоня, немного помолчав, вдруг добавила:

— Не ищи меня. Никогда не ищи. Если вдруг увидишь — пройди мимо. Так будет лучше. Мы никогда не встретимся. Наша встреча была ошибкой. Живи, следуй своей мечте. И никогда не оборачивайся.

Я смотрел на нее, внимая каждому слову, но ничего не понимая. Мне было страшно, но чувства самосохранения словно и не осталось.

— А можно я задам тебе последний вопрос?

Она, чуть подумав, кивнула. Без особого энтузиазма.

— Про какое представление ты писала? Зачем я тебе нужен был? — спросил я. И никак не мог ожидать того, что случится после моего вопроса.

Тоня, кажется, позеленела. Ее словно поработил кто-то другой. В лице не осталось ни капли Тони. Это был кто-то другой, кого я еще не знал. Она по-звериному хмыкнула, облизнула губы, и, сверкнув белоснежными зубами, ответила:

— Лучше тебе не знать, Дима Жданов. Считай, что я ошиблась. Молись об этом, молись, чтобы я никогда тебе не встретилась. Считай, что это наставление — мой прощальный подарок. Пользуйся им с умом.

И клянусь, в тот миг я был безумно счастлив, что пришел момент расставания.

Я вылетел из машины, а Тоня все еще смотрела на меня звериными глазами и улыбалась. Точно так же, как и утром. Я судорожно проверил свои вещи, закрыл багажник и уже хотел было идти к дяде, но понял, что не проститься с моей попутчицей было бы невежливо.

К моему удивлению, когда я постучал в окно, Тоня уже отвернулась и смотрела вперед, положив руки на руль. Изнуренная и поникшая.

— Тонь, — начал я, и девушка опустила стекло, но так и не посмотрела на меня. — Спасибо тебе за все. И прости за то, что было не так.

Тоня медленно повернулась ко мне, и на лице ее остались только грусть и усталость. Ни намека на ярость, что окрашивала глаза-болота всего несколько минут назад.

— Удачи, Дим. Будь счастлив, — прошептала она в ответ.

— Скажи, а ты хоть когда-то говорила правду за это время? Или всегда мне врала?

Я не спрашивал, чтобы раскрыть очередное надуманное детективное расследование. Просто за день так устал, так измучился, что хоть в чем-то хотел быть уверенным.

Тоня долго на меня смотрела, не говоря ни слова.

— Для меня в нашем знакомстве было намного больше лжи, но она может стать истиной для тебя, — прошептала она загадочно и выдохнула. — Прощай, Дима Жданов. Будь счастлив.

Стекло поднялось прямо перед моим носом, забрав с собой аромат крыжовника и клубники, никогда не существовавший. Глаза, цвета затянувшего в себя болота, для меня закрылись.

Но я прошептал: «До встречи, кем бы ты ни была».

Черный автомобиль Тони медленно сливался с серостью московской улицы, а я чувствовал, как занавес медленно опускался.