Блуждающий

Мария Валерьева (2024)

Дима Жданов не верил в судьбу, но после загадочной встречи все неотвратимо изменилось. Он отправляется в далекое путешествие в Москву, где становится посвященным в страшную тайну исчезновения девушки, и теперь только от него зависят судьбы не одного, а нескольких человек. Загадки, тайные записи, новые знакомые, Москва, скрытая от глаз обыкновенного человека, и работа на известного литературного критика. Что это, стечение обстоятельств или чей-то план? Но кто захотел, чтобы все было именно так? Это история о людях. О вечной борьбе добра и зла. О любви, дружбе и судьбе, которая является под разными личинами. И о том, что может случиться с опьяненным свободой. Теперь Диме придется не только разобраться в себе и других, но и понять, кто же сильнее: судьба или человек. Ведь мы так часто беспокоимся, что может сотворить судьба. Но редко задумываемся о том, на что на самом деле способен человек.

Глава XVI: Калейдоскоп

Вихрь московской жизни закрутил так неожиданно, что уследить и понять, что произошло, я не сумел. Помню, первого сентября сидел на балконе и глядел на первоклашек, которые шли с огромными букетами роз в школы на линейку. Кто-то впервые почувствует горьковатый запах школьного какао из граненых стаканов, услышит школьный звонок и стройной линейкой пойдет на урок под песню «Чему учат в школе». Я размышлял, что делают дети на первом уроке в московских школах: рисуют ли свою семью, обводят ли ладошку карандашом на бумажке или смотрят мультики? Может, у них своя программа, сразу начинающаяся с уроков?

Хороший это праздник, добрый. Жалко, что не для всех он одинаково знаменательный. Мой брат, например, звонил в колокольчик на первой линейке. Мама рассказывала, как Лешку нарядили в новый костюм, срезали самых красивых роз с огорода, а он так разволновался, что забыл их в школьном туалете. Уборщицы, наверное, обрадовались. А мне не дали позвонить в колокольчик. Сказали, что «жирно» будет, есть и другие семьи. Не сказать, чтобы я расстроился, но отчего-то воспоминания о первых школьных годах у меня размытые. Они пахнут первыми замечаниями в дневнике, наклейками, которые нам дарили за выполненные задания, лужами во дворе и пирожными «Барни», которые мама давала на перекус. Тогда еще не было Аленки, и я даже жил в собственной комнате. Какие-то учебные годы помню смутно, а последний и помнить не хочется.

Небо в тот день яркое, ни облачка. Деревья еще пушистые от зелени, но уже уставшие. Лето — долгое испытание, а в Москве еще и пыльное. Не каждый справится. Я пил кофе и массировал коленку. Случайно упал утром, не посчитал ступеньки и пролетел до площадки. Может, и отбил себе что-то, но не хотелось жаловаться. На работе и без того не клеилось.

Помню первое сентября еще и потому, что тогда позвонил Костик. Позвонил рано и удивился, что я вообще поднял трубку. Он-то не знал прелестей метро, в которое не пойдешь без запаса времени.

Помню его радость. В их группе, где оказалось несколько красивых девчонок, и Костик уже хотел попытать счастья с одной. Ее звали Лерой, она из Мурманска. Костик сбросил мне страничку, долго расхваливал и голос, и русые волосы, а я смотрел и не понимал: все же написано, от начальной школы до всех курсов, никакой мистики, никаких поисков. Лера милая, у нее красивые волосы до пояса, курчавые, как у русалки. Но я смотрел на нее, а в голове проносились воспоминания о мутных и страшных глазах, тонких губах, не умевших искренне улыбаться, и светлых волосах, которые словно рожь на полях, мягкие, легкие, прятавшие частички свободы. Помню, даже не слушал Костика, когда он бродил по комнате и собирался на праздник, даже не смотрел на него через экран телефона, а думал о своем. Костя рассказывал о Боре и Славе, которые приехали из Норильска и Грозного, что они интересные, ходят на футбол и в кино. Обещал познакомить, но не услышал, что приехать не смогу, а рассказывал уже о какой-то Наташе. Оказывается, Боря уже успел пригласить девушку на свидание и убирался дома, готовился. Костя рассказывал о новых друзьях даже после того, как я сказал, что пора идти.

Он узнал о моей работе в конце сентября. Оказалось — поздно. Нам было некогда, хотя прежде всегда находили время друг для друга. Костик после пары дней веселья утонул в учебе, латыни и анатомии, отдыхал на выходных с друзьями на вечеринках, звал, но я не мог приехать. Я тоже погрузился в ящики, мешки, тележки, метро и бессонницу. С каждым днем у нас оставалось все меньше общего.

Я перестал обращать внимание на других мужчин, которые не хотели со мной разговаривать, но работа отчего-то не хотела входить у меня в привычку. Парнем я был крепким, к физическому труду приученным, но иногда, когда я возвращался домой после вечерней разгрузки, усталость накатывала, ноги била мелкая дрожь, и приходилось садиться на лавочку у подъезда и ждать, пока мышцы не перестанет лихорадить. Как-то раз, взглянув на небо и не увидев ни единой звезды, я будто бы почувствовал, как запах сигаретного дыма, летних трав и асфальта лизнул по щеке. Словно рядом, на пустом и темном дворе, вдруг оказалась Тоня, пускавшая клубы серой грусти в черные небеса, и вновь сказала, что в серых и бездушных городах небо не идет ни в какое сравнение с тем, что висит над заброшенными деревнями. Я вздрогнул, так это ощущение было реально. И я ведь понимал, что она была права. Она во всем была права.

Москва мне не нравилась. Даже спустя месяц я не понял, что должно влюбить в этот огромный город. В центр я больше не выезжал, в выходной съездил в планетарий, но один долго проходить там не смог, на следующий день, помню, дядя Миша спросил, поеду ли смотреть на кости динозавров. А я ел яичницу и в тот миг чуть не подавился воздухом. Он спросил что-то еще, а я не помню, что ответил. Встал и ушел к себе, даже дверь не закрыл, улегся на диван и уткнулся носом в подушку. Даже плакать не было сил. Мне вдруг стало все безразлично, ведь никто, абсолютно никто не увидит.

Я ожидал трудностей с работой, понимал, что прижиться в Москве сложно, но не знал только одного: как больно кусает одиночество. У всех, кто приезжал в Москву учиться, появлялись одногруппники, общие чаты в социальных сетях, вечеринки, пары, совместные домашние задания и проекты, а меня сопровождали одинокие поездки на метро и шанс прогуляться куда-то, но опять — в гордой компании собственных мыслей. Прежде они не сжирали меня, не оставляли пятен на коже, которые зудели и не давали спать по ночам, не запирали дома в четырех стенах, как бы оберегая от очередной правды: выйди на улицу и пойми, как ты мал в этом огромном мире. В квартире был дядя, телефон, по которому можно позвонить маме и написать Косте, но в остальной Москве нет никого, кроме вездесущего холода ненужности и бесконечного одиночества, которое как тень, как болезнь, скрывающаяся под кожей, как ссыпающееся время — не покидает, всегда о себе напомнит.

Каждый вечер я смотрел на контакт в телефоне, который так и не переименовал, проговаривал про себя выученные цифры и думал, что она бы поняла меня. Может, человек, сталкивавшийся с одиночеством чаще всех моих знакомых, смог бы успокоить, дать совет. Но я нажимал на номер, ждал несколько гудков и слышал: «Набранного вами номера не существует». Может, и не было никакого номера. Может, Тоня и не терпела одиночества, может, тоже бежала от него. Может, я и был ее спасательным кругом, советом, который она могла бы дать. Я понимал, что не узнаю.

Мое одиночество цвета серого асфальта, на который я смотрел каждую минуту, пока шел на работу. Потом он сменялся полом метро, затем — полом на складе. Поднять голову тяжело, а тех, кто бы поддержал ее, не осталось.

Дни шли, а я не замечал, как быстро пролетало время. Москва поедала меня с потрохами, так умело, что и не углядишь, какой кусок ухватила, а какой пока оставила в покое.

Я помнил наших соседей в деревне. Яркие, громкие, как лучики солнца, у каждого было свое дело, каждый казался личностью, интересным человеком или, на крайний случай, хотя бы занимательным объектом слежки из-за забора. А соседи дяди Миши, казалось, и вовсе не люди, а зомби. Со мной они сначала и не здоровались, только ровным строем шли на работу, и возвращались вечером. Только Зоя Григорьевна, наша соседка, отличалась, но ей бы, конечно, не помешало бы и с толпой смешаться. Может, поприятней стала, и по батарее бы не стучала, и за мной бы не следила, а занималась своими делами.

Родители превратились в призраков. Звонили, спрашивали, как я, рассказывали о себе, но даже с видеосвязью их будто не было. Казалось, что все прошлое исчезло, а напоминало о себе только во снах, когда сил противостоять действительности у меня не оставалось. Вот мама, в бигудях, в голубом, как обои на кухне, халате, жарит блины и рассказывает о том, как Аленка пытается разобраться в математике на подготовительных курсах. Телефон, наверное, стоит у холодильника, придавленный тарелкой. За столом сидит папа, я его не вижу, но слышу. Завтракает, ему на работу. Аленка спит, ей до школы идти минут пять, не стоит торопиться. Я гляжу на них через экран и словно вижу фильм, а не действительность. Я превратился в зрителя, пересматривающего пленки из детства спустя многие годы, а когда-то — был полноправным актером. Ничего, кроме воспоминаний, казалось, не связывает с картинкой на экране. Меня там больше нет, и, может, не было.

В какой-то из холодных октябрьских вечеров мы ели жареную картошку с грибами, пили малиновый компот, и дядя, осушив кружку, сказал:

— Устаешь ты на работе, да?

Он даже не спрашивал, утверждал, но в вопросительном тоне. Может, чтобы не обижать, будто бы не видел, не замечал, что стряслось со мной в последнее время.

— Робота легкой не бывает, — ответил я. В тот вечер не было аппетита. Как и в предыдущий.

— Ты болезненно выглядишь. — Наконец-то не увиливая сказал он.

А я знал, видел же в зеркале, как за последние пару месяцев побледнел, исхудал, и даже сытная кормежка не помогала.

— Надо к врачу.

— Схожу.

— Наверное, анализы какие-то сдать надо. Витамины там, холестерин.

— Сдам.

Он крутил чашку по столу, держал за ручку и вертел. Смотрел на меня и не мог и слова сказать. Казалось, все понимал, но не знал, как поддержать.

— Я такой же был, Дим.

— Какой?

— Потерянный, грустный, одинокий. Все проходит. Ты не один.

— Это тебе так кажется, дядь Миш. Костик мне почти не пишет.

— А ты ему?

— Пишу. Но не горит он желанием общаться.

Дядя вздохнул, встал и налил кипятка в кружку.

— Школьные друзья не навсегда. Такое часто бывает. Люди растут, интересы меняются. Мои школьные друзья тоже пропали потом.

— И вы вообще не общались?

— Так, интернета не было, звонки, письма. Не напишешься, просто так и не будешь. Открытки слали друг другу на праздники, потом и это перестали.

— Грустно, наверное, было, — сказал я и отпил уже остывшего чая.

— Грустно, но время лечит. Пожил в общежитии, нажил новых друзей. Вот с теми и сейчас общаюсь. Так что ты не переживай шибко, найдутся друзья и получше. Дай себе время.

В тот вечер мы посмотрели фильм, советскую комедию. Очень их дядя Миша любит, именно комедии. Говорит, что от серьезных фильмов на душе гадко, их постоянно смотреть не будешь, а комедии исцеляют, от них и жизнь легче кажется. В тот вечер мне и в самом деле стало легче. Но лишь от того, что я понял — все-таки я не один.

Прошло время, мне стало хуже, пришлось сдать анализы. Через пару дней из клиники отправили результаты: что-то понижено, что-то повышено, особенно мало витамина D, что, впрочем, неудивительно. Солнце в Москве тоже, наверное, платило большую аренду и редко показывалось. Дядя поглядел на бумажки, повздыхал, наказал матери не говорить, а на следующий день принес таблетки и витамины. Мне было так приятно, что я чуть не расплакался.

Конец ознакомительного фрагмента.