Потерянные надежды

София Эстер (2024)

Когда Адалин Бенито, дочь сицилийского Консильери, приезжает в Нью-Йорк накануне свадьбы своей старшей сестры, она и представить не могла, как изменится её жизнь. Жених сестры, Альдо Амато, дон Нью-Йоркской мафии, воплощение силы и опасности, внезапно становится её мужем после загадочного исчезновения невесты. Их союз становится полем битвы эмоций, тайных желаний и непростительных тайн. Адалин погружается в мир, где нельзя никому доверять, но сердце все чаще тянется к Альдо, который, кажется, знает о ней больше, чем она сама. Но что скрывается за страстным взглядом Альдо? И сможет ли Адалин пережить правду, которая готова разрушить их мир? Любовь и обман, предательство и искупление переплетаются в этой истории о запретной страсти и игре, где ставки выше, чем жизнь.

Глава 12

Адалин

Резкий, полный отчаяния крик вырывает меня из сна. Я подскакиваю, сердце бьётся с неистовой силой, а голова пульсирует, как после удара. В комнате темно из-за закрытых штор, но воздух все равно пропитан страхом.

Я сажусь на кровати, пытаюсь перевести дыхание, но тело не слушается. Образ того мёртвого парня снова всплывает перед глазами. Его пустой взгляд, кровь, липкий запах.

Я зажимаю рот ладонью, чтобы не закричать, но меня душит комок, и я едва сдерживаю рыдания.

Крик раздаётся снова и прерывается судорожными всхлипами. На этот раз я различаю слова, и голос, который принадлежит маме.

Я встаю с кровати, мои ноги дрожат. Направляюсь на звук, осторожно шагая по коридору. Шум доносится из комнаты Беатрис, а дверь в нее приоткрыта.

Когда я заглядываю внутрь, моё сердце сжимается. Мама сидит на полу, плача так, словно её разрывают изнутри. В руках она сжимает лист бумаги, который трясётся в такт её рыданиям.

Рядом стоит отец. Он будто застыл на месте, смотрит в одну точку. Лицо каменное, холодное, но я знаю его достаточно хорошо, чтобы увидеть — это маска.

— Мама? — мой голос едва слышен.

Она не отвечает, продолжая всхлипывать. Я боюсь сделать шаг вперёд, будто этот порог — черта, переступив которую, я больше не смогу вернуться.

— Что произошло? — спрашиваю я, дрожа, стоя на месте.

Отец резко оборачивается, его взгляд обжигает.

— Ты знала об этом? Знала, мразь? — его голос хлещет, как кнут.

Прежде чем я успеваю ответить, он в два шага оказывается рядом, хватает меня за волосы и тянет вглубь комнаты.

— Нет! — вскрикиваю я, пытаясь вырваться, но он сильнее.

— Шлюха, — шипит он сквозь зубы, а его ладонь резко обрушивается на мою щеку.

Удар оглушает. Горячая боль растекается по лицу, я зажимаю горящую щёку рукой, а слёзы начинают невольно идти.

— Я ничего не понимаю! — всхлипываю я, но он снова бьёт меня, громче, сильнее.

— Конечно, не понимаешь! — его голос срывается на крик, злость в каждом слове. — Где Беатрис? Где она?

Из моей рассечённой губы течёт кровь, капая на пол. Я оборачиваюсь к маме, но она только смотрит на меня, плача ещё сильнее.

Отец снова замахивается, но в этот раз его останавливает крик мамы:

— Вико, не трогай её!

Он разворачивается к ней и толкает с такой силой, что она падает.

Я срываюсь с места, подбегаю к маме, чтобы помочь ей, и меня охватывает леденящий ужас.

Это не закончится. Никогда. В детстве мне всегда говорили: «Немного потерпи».

Сколько ещё можно терпеть?

— Пожалуйста… скажи, за что? — мой голос едва слышен, почти шёпот.

В голове мелькает мысль: «Будто когда-то для этого была нужна веская причина».

Отец хватает с пола листок, который выпал из маминых рук, и, подойдя ко мне, швыряет его в лицо.

— Читай!

Мои руки дрожат, когда я поднимаю его. Слова плывут перед глазами, но я заставляю себя сосредоточиться:

«Каждое письмо начинается с обращения к кому-то конкретному, но мне не к кому обратиться. Так получилось, что я за всё время своей ничтожной жизни не сделала ничего хорошего и не стала той дочерью, сестрой, внучкой, подругой или невестой, которую все так хотели видеть…»

С каждой строкой я всё больше цепенею. Это письмо Беатрис.

«До одного момента. Я встретила человека, которого полюбила больше, чем свою жизнь. Мне бы хотелось рассказать историю нашей любви, кричать о том, как я влюблена, но я не в том положении. Это фильм со счастливым концом, а возможно, трагедия.

Я знаю, что за предательство придётся расплачиваться, и что бы я ни сделала, прощения мне не будет. И, наверное, так оно и есть. Потому что я не выдержала. Потому что выбрала себя. Потому что выбрала его.

Мне бы хотелось написать что-то пафосное вроде: «Не ищите меня. Я там, где должна быть». Но я знаю, какими смешными окажутся эти слова, особенно для тех, кто в ближайшие часы отправит людей на мои поиски.

И всё же… не надо. Я больше не хочу бояться. Не хочу жить, ожидая, когда всё закончится.

Я люблю вас. Простите меня за этот поступок. Мне нет оправдания.

Я ужасный человек, но, может быть, хоть раз в жизни я могу быть счастливой, даже если это будет ненадолго.»

Когда я дочитываю, мои ноги подкашиваются. В этот момент в комнату врываются дедушка и бабушка.

— Что здесь происходит? — дедушка смотрит на отца, его лицо каменное, но я вижу, как он трясётся от злости.

Отец молчит, сжимая кулаки, пока дедушка не подходит ближе.

— Если ещё раз такое повторится… я забуду обо всех клятвах, что дал Синдикату, Вико. На тебе не останется живого места, — его голос тихий, но в этой угрозе чувствуется сила.

Отец окинул всех взглядом, полным ненависти, и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Я стараюсь держаться уверенно, судорожно сжимая в руках письмо. Тело дрожит, а грудь сдавливает новая волна рыданий. Плохо получается.

Бабушка садится рядом со мной, её руки такие мягкие, но они не могут успокоить дрожь, охватившую всё моё существо.

Мама снова падает на колени рядом, рыдая в голос.

Я начинаю перечитывать письмо снова и снова, заставляя каждую строчку разрывать меня сильнее, чем было до.

Первое, что ударило меня, как молния, — это мысль о том, что Беатрис могли похитить, потому что в нашем мире такие вещи не были редкостью. Женщин часто использовали как разменную монету.

Затем я снова посмотрела на письмо. Почерк.

Почерк Беатрис был безупречным, словно у опытного каллиграфа. Эти графичные буквы я бы узнала из тысячи. Если бы она писала их под давлением, я не могла поверить, что Беатрис смогла бы так ровно и спокойно вывести каждую строчку.

Меня тут же охватила ярость. Гнев был таким сильным, что я почувствовала, как он сдавливает мне грудь. Как она могла?

Я вскочила и выбежала из комнаты, не обращая внимания на бабушку и маму, которые кричали мне вслед. Забегаю в свою спальню, и остаюсь, наконец, одна.

Когда останавливаюсь возле зеркала в ванной, то едва сдерживаю рыдания. На меня смотрела девушка, которую я почти не узнавала.

Щека была опухшей, красный отпечаток от отцовской руки расползался ярким пятном. Нижняя губа рассечена, и из нее все еще сочилась кровь. Я провела по ней пальцами, и зашипела от боли.

— Черт… — выдохнула я.

Ярость сменилась отчаянием, а затем новой волной истерики. Я схватилась за края раковины, тяжело дыша, пока слезы лились из моих глаз. В голове вдруг всплыли воспоминания.

Я снова оказалась маленькой девочкой, которая пытается убежать от отцовской ярости. Я слышу крики, удары, мамин плач. Я прячусь в шкафу, зарываюсь в подушки, надеясь, что все это закончится.

Она знала, что он сорвется. Знала, что гнев упадет на меня. Но все равно ушла. Как и всегда.

Она, черт возьми, была любимицей. Ее боготворили, восхищались. Даже в нашем мире, где уважение нужно было вырвать с кровью и потом, ее просто обожали.

Самое главное ведь тут — она их тоже обожала. Беатрис могла часами сидеть на семейных встречах, слушая, как мужчины обсуждают свои дела, ее глаза блестели от гордости, будто она была частью чего-то великого.

А сейчас оказалось, что ей это не нравилось?

Из мыслей меня вырывает глухой шум, который раздается за окнами — тяжелый рокот автомобильных двигателей.

Я подбегаю к одному, сердце колотилось так сильно, что отдавалось в висках. Сквозь пелену слез я вижу несколько машин, припарковавшихся у нашего дома. Несколько мужчин вышли наружу, среди них я почти сразу узнаю Альдо. Он шел медленно, но уверенно.

Внутри меня разлился страх.

Моя семья. Я знала, что этот побег означает для всех нас. Особенно, если это невеста Капо. Это не просто позор, это приговор.

Побег для сбежавшего карается смертью: долгой и мучительной, а семью его ожидает бесконечное унижение.

Беатрис не просто будут искать, ее будут преследовать до тех пор, пока не найдут.

Я хотела спрятаться, но ноги словно приросли к полу. Лишь только когда я услышала шум на первом этаже, я рванула туда со всех ног, боясь за жизнь родных.

На лестнице я снова замерла. Мой взгляд упал на Альдо, стоящего в центре комнаты. Несмотря на то, что сегодня одежда была на нем значительно чище и опрятнее, чем вчера, выглядел он, кажется, всегда одинаково: сдержанным, уверенным и собранным.

Наши глаза встретились на мгновение, но мне хватило, чтобы увидеть в его глазах сожаление — тяжелое, почти осязаемое.

Страх наполняет меня новой волной, когда его глаза сужаются, и на смену мимолетному чувству приходит ярость. И только после этого понимаю, что он заметил следы на моем лице.

Я почувствовала, как краснею. Всеми фибрами души мне хотелось, чтобы однажды онответил за то, что делал со мной. Но не сейчас, не при таких обстоятельствах.

— Адалин, сядь, — слышу грубый голос отца, который замечает меня.

Я вздрагиваю от неожиданности, но слушаюсь, пересекая оставшиеся ступеньки, опускаясь на стул ближе к стене, стараясь быть как можно менее заметной, но у меня не получается. Альдо все это время стоял неподвижно, не отрывая свой взгляд от меня.

— Что это? — наконец спросил он у отца, кивнув в мою сторону. Его голос прозвучал слишком низко и резко, чтобы я снова вздрогнула.

Папа на долю секунды хмурится, а потом издает нервный смешок:

— Адалин неуклюжая. Вечно куда-то падает или об что-то ударяется.

Грудь сжалась от этих слов, но я не могу ему возразить. Никогда не могла.

Альдо молчит, смотрит с недоверием то на него, то на меня. В комнате помимо нас находился дедушка, бабушка и несколько человек, с которыми он пришел.

Отец, заметив его взгляд, снова пытается взять контроль над ситуацией:

— Есть гораздо более серьезная проблема, — произносит, стараясь звучать как можно спокойнее.

Я, хоть и ненавидела его добрую половину своей жизни, но знала как свои пять пальцев: он нервничает. Слишком размеренные движения и тон, будто он боится выдать свои чувства. Видимо, это замечаю не только я, потому что когда он снова пытается что-то сказать, Альдо перебивает:

— Никакие проблемы не имеют значения, если это, блять, сделал ты. Или кто-то в этом доме.

Я опускаю взгляд, но его голос все равно давит на меня. «Чем он лучше отца?» — мысль вспыхивает внезапно, и я чувствую, что боюсь снова посмотреть на него, потому что вспоминаю сегодняшнюю ночь.

На лице отца мелькает едва заметная тень раздражения, но он быстро берет себя в руки. Бросает на меня уверенный взгляд, а потом смотрит безразлично на Альдо.

— Готов дать руку на отсечение, я говорю тебе правду.

Я замираю и в страхе смотрю на дедушку. Его глаза наполнились яростью, а обычно спокойное лицо исказилось от шока. Он едва ли не сжался в этот момент.

Бабушка, сдерживаясь, заметно побледнела. Она посмотрела на него, и её глаза, полные тревоги, больше не были спокойными.

Клятвы в нашем мире не даются просто так. Особенно, если они касаются таких важных вещей, как честь семьи и её правдивость. Я же ничуть не удивилась.

И если для них сегодняшний день — единственный раз, когда он открылся для них с новой стороны, то для меня это было слишком привычным.

Никто из них ничего не сказал. Только потому что по правилам нашей семьи никто не имеет права вмешиваться в отношения внутри неё.

Это была священная неприкосновенность — даже если это касалось близких родственников, тем более главы семьи. Кровь и честь были выше всего.

Отец выдерживает паузу, проверяя реакцию Альдо, а потом встает с кресла, подходит к нему, и протягивает письмо. Скомканный лист бумаги, который оставила нам Беатрис:

— Не знаешь, что это значит?

Альдо берет его в руки, и начинает читать. В процессе ни одна мускула на его лице не двигается, он остается спокойным.

Когда дочитывает, бросает скучающий взгляд на отца.

— Нет уж, это ты мне объясни, что это значит.

В его голосе звучала такая надменность, от которой мне стало тревожно.

— Сбежала. Последний раз её видели в аэропорту Джона Кеннеди. С каким-то ублюдком, личность которого установить пока не могут. Там их след пропадает. Ни один гребанный рейс не был зарегистрирован на имя Беатрис Бенито.

Альдо подносит письмо к лицу, читает несколько строк и, почти равнодушно, бросает:

— Оставь. Дальше мои люди с этим разберутся.

Папа подрывается, глаза его темнеют от ярости, но Альдо, не поддавшись на его движение, не дает ничего сказать ему:

— Не забывайся, Бенито. Ты на моей территории, а правила тут устанавливаю я.

От этой фразы отец сжимается, но продолжает держать себя в руках и сохранить контроль. Альдо продолжает, не торопясь, как будто наслаждается этой ситуацией:

— Ты знаешь ведь, что с ней случится, если её найдут, Вико? Готов к этому?

В этот момент я почувствовала, как в груди сжалось от боли. Она была, черт возьми, его невестой. Девушкой, которую он желал.

Как так происходит, что чувства притупляются и на смену им приходит жестокость?

Я жду, что папа встанет на сторону своей любимицы, скажет что-то в ее защиту, но он просто выпрямляется, и равнодушно, с легким презрением, бросает:

— Делай то, что должен. Она мне больше не дочь.

Слова будто ударили по мне тяжелым молотом. Это было не просто предательство, и не простая отрешенность. Это был конец. В его словах больше не было ни капли сожаления, ни малейшего намека на беспокойство.

Я все еще ждала от Альдо хоть какой-нибудь реакции, потому что она заслуживала этого. Так ведь всегда было? Беатрис — его избранница, мать будущих детей.

Мне казалось, у них есть нечто большее, чем то, что они позволяли всем видеть.

Но Альдо лишь ухмыляется ответу папы, его взгляд становится более надменным, а голос слишком холодным, чтобы оставлять каплю сомнений: ему все равно.

— Вызывай отца, — произнес он с лёгкостью, — Пусть немедленно приезжает.